Новая Земля

[Fisch]

Новоземельская бора

Гусиный мыс накрыт пургой. Бора!
Сорвавшись с гор с внезапным безрассудством
Песка и снега, злобные ветра,
Край леммингов терзают восемь суток.

Бушует холод – черный жгучий ад!
И снег несется вихрями слепыми,
Готовый жизнь собой замуровать
В тяжелый мрамор, белоснежной пылью.

Шарами света в темноте бегут столбы,
И по широкой улице поселка,
Медведи белые как призраки бредут,
В надежде на поживу скороспелую.

Уткнувшись крышами в сугробы, Рогачи,
Живут мечтами о полоске света
На горизонте длительной ночи,
И нашего борта с пучком цветочных веток.

Январь 2008

Валерий Алешков

http://www.realmusic.ru/yatryshnik/

[Fisch]

«- Тезка, это все ерунда! Вот помню у нас на Новой Земле во время МГГ вышла переделка - то да! Наверно, никогда не забуду.
- Володечка, а ты расскажи о ней, пока обед греется,- предложил Троицкий.
Корякин не спеша достал пачку своих любимых сигарет «Лайка», небрежно бросил ее на вьючный ящик. Затем закурил и после нескольких сильных затяжек начал свой длинный рассказ:
- Было это в ноябре 1957 года, сразу же после праздника. Жил я тогда один на леднике Шокальского в маленьком самодельном домике на санях - балке, который экспедиция называла «Анахорет» (Анахорет (греч.) - отшельник, пустынник). Из-за непогоды я никак не мог закончить свою геодезическую работу, и вынужден был бить баклуши. На десятые сутки ко мне неожиданно пришли три наших гляциолога, возвращавшиеся с вершины Новоземельского ледникового щита на береговую базу экспедиции, расположенную в заливе Русская Гавань.
И надо же, сразу пришла долгожданная погода: появилась видимость, открылись ближние склоны гор, засияли звезды на темном небе, забегали разноцветные сполохи над головой. Нужно было немедленно использовать редчайшую возможность, предоставленную мне природой, и я вместе с пришедшим молодым лаборантом Севой Энгельгардтом отправился на ближайший ледопад, названный через год после этого именем нашего товарища Олега Яблонского, трагически погибшего рядом с балком «Анахорет» в июле 1958 года.
Один из нас потел, бегая с точки на точку, а другой, наоборот, дрожал от холода, наблюдая в теодолит. Вехи, стоявшие на леднике, засекать в темноте было очень трудно, пришлось пользоваться фонариком. Часа через полтора, наверно, как назло, помела поземка, а тут еще новая беда - перегорела лампочка. Между тем ветер продолжал усиливаться и поземка переросла в метель. Начиналась печально знаменитая на весь мир новоземельская бора - ветер холодный и жестокий, часто достигающий скорости самолета АН-2. Теперь мы уже не могли видеть своих следов совершенно и не могли в силу этого найти обратную дорогу в спасительный домик.
Вот тут, почитай, и начались наши злоключения на леднике.
Около двух часов бродили мы в поисках балка. Поняв полную бесполезность и опасность дальнейшего поиска «Анахорета», мы решили спускаться по леднику в сторону моря. Иного выхода из создавшегося у нас положения не было, хотя и предстоял немалый и тяжелый путь.
Иногда сквозь снежную пелену ненадолго проглядывали звезды. Вы знаете, что двигаться в северных краях по Полярной звезде неудобно - она почти в зените. Но на наше счастье, порой виднелись и другие яркие звезды. Шли, ориентируясь по ним. Проверяли себя по часам. Местность узнавали вслепую, предположительно: «Проходим вроде траверс гор ЦАГИ. Тогда через полчаса должен быть ледопад Барьер Сомнений».
Иногда низкие облака становились настолько плотными, что закрывали единственные путеводители в снежных потемках - звезды. В такие минуты становилось не по себе. Переход через разбитый огромными трещинами Барьер Сомнений почувствовали лишь по уклону да по надувам снега у подножия уступа ледопада. До сих пор не понимаю, как же нам удалось миновать эти опаснейшие места! Скорее всего, мы прошли прямо через трещины, затянутые прочными снежными «мостами», даже не заметив их.
Кругом, словно падающая со склона горы лавина, неслась чудовищно ревущая, гудящая и свистящая снежная масса. Ветер жег щеки, лоб, нос и шею, слепил глаза. На ресницах, бровях и в ноздрях образовался тонкий ледок. Малейшая гримаса лица вызывала нестерпимую боль. Казалось, будто в лицо бьет не обычный снег, а железная раскаленная стружка, отлетающая от токарного станка. Затруднилось дыхание. Особенно жестокие порывы ветра иногда опрокидывали и бросали нас на твердые грани застругов.
Потратив много сил на борьбу со стихией, мы очень устали и думали только об одном: как бы не заблудиться окончательно.
Когда, обессиленные, мы выходили с ледника, неожиданно слева возник слабый расплывчатый силуэт морены. Радостно забилось сердце. Но очень быстро радость эта улетучилась - я понял, что мы спутали морену с выходом коренных пород. На гребне наткнулись на прочный гурий - знак, сложенный из камней. Мне показалось, что он сложен мной, но несколько, правда, смутила кладка гурия.
Шли дальше согнувшись. Подъемы и спуски, спуски и подъемы... То и дело падали на твердых снежниках, отполированных ветром до блеска и ужасно скользких, как лед катка. На некоторое время появилось рассеянное полярное сияние в виде зарева. Уставшие глаза несколько раз принимали свет звезд за огни полярной станции Русская Гавань. Внезапно на востоке показались два неярких расплывчатых огонька. Они напоминали мне свет за приоткрытой дверью землянки. Это начинались уже галлюцинации. Сказалось многочасовое нервное напряжение. Мы были на грани изнеможения. Но твердо знали: для того чтобы выжить, надо бороться, надо двигаться, хотя бы ползти, но только вперед и вперед. Хотелось присесть и немного отдохнуть. Но мы понимали, что после этого уже не подняться...
И снова, ориентируясь по едва заметным звездам, помогая друг другу, мы тащились по каким-то каменистым склонам вверх, на север - к берегу желанного моря. Там в любой его точке можно выяснить свое местонахождение.
Неожиданно обнаружили, что находимся на самом краю обрыва. Внизу торчали каменные лезвия скал, слегка припорошенные свежим снегом. Впереди тянулась плоская равнина, спускавшаяся в залив. Слева я узнал силуэт горы Ермолаева. Через мгновение засветились далекие тусклые огни полярной станции. Стало ясно, что мы вышли на гребень гор Веселых... Но веселья в тот момент у нас было мало. Предстоял отчаянный спуск. Когда же мигнул столь желанный лучик маяка, мы окончательно поверили в свое близкое спасение и по-братски обнялись.
Наступило последнее испытание: летим кувырком по кручам, скользим по оледенелым снежникам, натыкаемся в темноте на острые камни и оставляем на них клочья верхней одежды, как на колючей проволоке. До сих пор не могу понять, каким образом уцелел мой походный теодолит во время этого спуска, который живо напомнил мне знаменитую суриковскую картину, изображавшую переход армии Суворова через Альпы.
Внизу, у подножия гор, ветер был заметно тише. Над их же вершинами, где еще совсем недавно находились мы, поднимался великолепный снежный фонтан. Множество его гигантских струй били на сотни метров.
До базы оставалось всего четыре километра. Но они-то оказались едва ли не самыми тяжелыми. Последним напряжением воли мы заставляли себя упрямо делать шаг за шагом, потихоньку приближаясь к заветной цели нашего «путешествия».
Рано утром, когда в жилом доме экспедиции еще спали, мы с Севой появились на крыльце...
Вот такая история приключилась со мной, ребята, еще восемь лет назад,- закончил свое повествование Володя Корякин и снова потянулся за сигаретой «Лайка».»

Зингер Е. 'Между полюсом и Европой' - Москва: Мысль, 1975

[Fisch]

«За Родину 1.01.88г.»

[Валерьян]

Издательство "Паулсен", 2010г.

Ветро-холодовой индекс: Если в штилевую погоду термометр
показывает -5, то при ветре 10 м. сек. его охлаждающее действие
составляет - 23, а при - 30 гр. равняется - 58, а при 40 гр. - 80.

[Вениамин Попов]

В подтверждение данной информации хочу рассказать историю о том как действует мороз и ветер на вверенное солдату оружие. В данном случае речь пойдёт о карабинах СКС 7,62. В конце декабря 1971года 28 или 29 числа у нас в дивизионе пропал ст.лейтенант Меркулов. Схватились не сразу наверное на второй день. А 31 декабря построили личный состав командир официально объявил о пропаже человека.Создали группу в 10 человек возглавил её ст. лейтенант Дудусов. Получили карабины,соответствующее обмундирование-валенки ,полушубки и вперёд на поиски. Был обьявлен 3й вариант. Примерно через два часа остановились отдохнуть. Дудусов предложил проверить оружие на боевую пригодность,то есть произвести выстрел ,как ни странно ни один карабин с первого раза не выстрелил тогда ст. лейтенант достал из -за пазухи пистолет вытянул руку вверх и... как ни странно тоже осечка ! Группа вернулась ,построили весь личный состав , выдали личное оружие командиры взводов лично, с особой тщательностью проверили всё оружие замечаний ни каких не было! Случаи отказа оружия бывали и в карауле ,карабины просто замерзали,а вот отказов в работе ПУ,станций не помню. Пропавшего человека не нашли не на следующий день не через неделю,даже не через месяц.И только весной в конце мая водитель водовозки Вася Фефилов, с нашего призыва, возвращаясь с Белушки ,заметил рядом с дорогой метрах в 35 от караулки лежащий предмет . Подойдя ближе понял ,что это труп пропавшего ст. лейтенанта Меркулова. Как позже выяснилось он ставил капканы на песцов. Сразу о находке сообщили в полк ,а дальше жене и родственникам.

[Fisch]

Из автобиографической повести З.Каневского.

«На третий день после возвращения с Ледораздела начальник Русской Гавани Г. Е. Щетинин зазвал меня после обеда к себе и, явно смущаясь, стал просить помочь гидрологу Толе Афанасьеву. Надо было выйти с ним на морской лед километра за три от зимовки и провести там, в заранее установленной палатке, цикл наблюдений — так называемую суточную гидрологическую станцию (суточные наблюдения следовало непрерывно вести на протяжении двадцати шести часов).
Я согласился, даже без особых колебаний или нежелания. Настроение после зимовки на леднике было приподнятым, двадцать шесть предстоящих часов вовсе не пугали и не удручали.
Ранним утром 24 марта я вышел из дома. Анатолий уже нетерпеливо топтался возле упряжки. На нартах лежали ящики и футляры с гидрологическими приборами, ручная лебедка, уголь для чугунной печурки, загодя установленной в палатке на льду, продукты на трое суток, разная мелочь. На нас были ватные костюмы, на ногах собачьи унты, у каждого имелось по паре теплых рукавиц, по две пары шерстяных перчаток. Когда упряжка тяжело тронулась с места, на крыльцо выбежала Наташа и протянула мне защитную маску для лица, которую ей накануне дал Женя Зингер. Я сунул маску в карман, пусть там и остается, пусть прокатится с нами до палатки и обратно, не надевать же ее в такую погоду!
Погода и впрямь была редкостная для Русской Гавани. Голубое небо, полнейший штиль, мороз под тридцать, абсолютно не ощущаемый нашими задубелыми физиономиями и надежно укутанными в шерсть и меха конечностями. Псы резво тащили нарты по льду бухты, мы столь же резво двигались рядом и уже через сорок-пятьдесят минут достигли палатки. Оставили собак у входа, покормили их, не распрягая, и дали им отдых до завтрашнего обратного рейса. Растопили печку, над пробитой во льду майной установили лебедку с тросом, к тросу прикрепили батометры для взятия образцов воды и приборы для измерения ее температуры на разных глубинах, направления и скорости морского течения.
Так началась суточная станция. Мы монотонно вращали барабан ручной лебедки, опуская и поднимая эту научную «арматуру», разливали по бутылочкам воду, добытую с разных глубин, для последующего гидрохимического анализа, разносили по таблицам цифровые результаты измерений. Все время поддерживали огонь в печи, и вовсе не ради собственного уюта — нам и без того было тепло у лебедки! — а для того, чтобы не заледенела майна, не покрылись инеем чувствительные приборы.
К вечеру основательно навалилась усталость, ведь трос с тяжелым грузом на конце, облепленный довольно весомыми приборами, приходилось опускать до морского дна, метров на шестьдесят, а потом, естественно, поднимать, и так без единого перерыва, час за часом. Стали по очереди прикладываться к раскладушке, не забираясь вовнутрь спального мешка, только такое подремывание на какие-то тридцать-сорок минут не шло на пользу, да и слишком большая нагрузка ложилась на бодрствующего.
К девяти часам утра следующего дня двадцатишестичасовая вахта завершалась. Толя великодушно позволил мне забыться на полчасика, сказав, что сам обмоет приборы и уложит все снаряжение. Я мгновенно провалился в сон, но уже, как мне померещилось, через секунду проснулся от громкого Толиного крика:
— Зиновий! Беда!!
На нас обрушилась бора.

Почему Толя крикнул: «Беда!»? Разве мало кто из полярников пережидал пургу, да еще глухой, отнюдь не мартовской, ночью? — Переживем, пересидим и эту, чего паниковать! Но уже в следующий миг стало страшно и мне. Высунув нос из палатки, я увидел… полнейшую невидимость! Не было ни берега, ни морского льда, ни даже собак у порога, уже погребенных под снежным надувом. Нас охватывало сплошное метельное пространство, которое можно было бы охарактеризовать гениальной блоковской строкой: «Ветер, ветер — на всем Божьем свете!»
В громкий вой пурги вклинился жуткий треск брезента, начала рваться палатка, и Толя закричал мне в ухо, пытаясь перекрыть нарастающий рев ветра:
— Она подгнившая, уже рвалась, ее штопали на живую нитку, сейчас от нее полетят клочья! Зиновий, нам — хана!
Я оторопел, мне ситуация отнюдь не казалась безнадежной. Ладно, попали в передрягу, и немалую, судя по началу, однако чтобы так перепугаться! Ну, бора, ну, страшная, но на дворе-то как никак светлый март, а не декабрь. Пошумит, побуйствует сутки-двое — и затихнет. Кто спорит, мало радости пережидать непогоду в рваной палатке, но не о смерти же думать! Надо побыстрее привести Толю в чувство, только первым сделал это он. Естественно, по отношению ко мне:
— Смотри, как дергается уровень воды в майне. Открытое море от нас в полумиле. Все, хана нам!..
Вот тут-то я понял все. Мне приходилось попадать в пургу и на суше, и на леднике, отсиживался, пережидал, оставаясь невредимым. Но сейчас мы с Толей находились на морском припайном льду, который — уж я-то прекрасно представлял это себе, изучив гидрометеорологические журналы «Русской Гавани» за добрые четверть века! — мог в любой момент быть унесен в море, а это — стопроцентная гибель.
Свободное ото льда Баренцево море плескалось примерно в восьмистах метрах от нас; сквозь лунку, через которую мы опускали приборы, было видно, как бурно и судорожно дышит море. Волны наверняка ломают припай, отрывая от него кусок за куском. Скоро окажемся в море.
Плавсредств и рации у нас нет, да и какой прок был бы от них в той обстановке? Лодку, попади она только на морскую воду, немедленно опрокинуло бы, а рация… Что, скажите на милость, могли бы мы передать во внешний мир? Что погибаем? — На зимовке и без того об этом догадывались, и никто во Вселенной не в состоянии был тогда оказать нам действенную помощь.
Вы скажете: авиация, корабли. Нет, все это не про нас. Не говоря уже о том, что вертолетов во всей округе не было, никакой самолет не сел бы на ледяной осколок (либо на трехметровую волну, если теоретически вообразить себе гидросамолет в зимней Арктике). Что же касается корабля, то ему понадобились бы не одни сутки, чтобы добраться до района бедствия и найти самих бедствующих среди битого дрейфующего льда. За это время мы бы уже тысячу раз были, как говорят моряки, на грунте, то есть на океанском дне!
Нам не хватило часа, чтобы собрать скарб и помчаться домой, а теперь, надо полагать, действительно поздно. Себя нам винить не в чем, мы честно работали, ничего не проморгали, не проспали, бора разыгралась в пределах нескольких минут, и это даже для Новой Земли великая редкость. Обычно ураган дает людям какое-то время «для разбега» либо, на худой конец, для раздумья. А здесь… Палатка трещала не только по швам, уже подгнившим, в ней образовались какие-то отверстия, может быть, пробуравленные несущимися в потоке метели камнями. Мы с отчаяния кинулись затыкать дыры запасными перчатками. Это помогало, но не надолго, перчатки, одну за другой, выбивало и уносило ветром. Рваные дыры сливались в огромные прорехи, сквозь них летели целые сугробы снега. Захрустели доски внутреннего каркаса, вовнутрь палатки ворвался бешеный вихрь и повалил на бок чугунную печку. Мы кинулись ее поднимать, что оказалось непоправимой ошибкой: раскаленный металл мгновенно разогрел наши залепленные снегом меховые рукавицы, они сделались насквозь мокрыми, а потом заледенели прямо на руках. Печь погасла, отогреть руки мы уже не могли ничем.
Мы попытались втащить в палатку собак, но удалось отвязать только одну (она потом прибежала на станцию), остальные были уже плотно впрессованы в снег. Я хотел разрубить постромки и высвободить каждую поодиночке, но топор вместе с рукой резко относило ветром, я мог попасть собаке по голове, и потому пришлось отступиться (собаки в итоге все уцелели, пообморозили лишь лапы и хвосты, правда, в отличие от нас, они до этого были сухими и не изнуренными работой.
«Вот и вы отделались бы куда легче, если бы не были идиотами и не покинули палатку!» — я потом не раз читал этот упрек в глазах самых любимых мною и любящих меня людей, однако никогда не мог принять столь горького обвинения).
Мы вдвоем втиснулись в заносимый снегом спальный мешок и немногословно обсудили положение. Бора обычно дует не одни сутки, температура воздуха сейчас была много ниже -20°, мы уже окоченели, мокрые от работы, от пота, от брызг из майны, от треклятых разогретых рукавиц, ставших ныне комками льда."

[Fisch]

"Палатка к этому времени окончательно завалилась, стало трудно дышать, неистово хлестал снег, мы начали замерзать по-настоящему. Долго нам не продержаться. Анатолия все больше охватывал ужас, который постепенно завладевал и мною. Толя сказал:
— Эх, я, дурак, не послушал тебя, не взял карабин.
Я непонимающе взглянул на него, и он пояснил:
— Сейчас застрелились бы и не мучились больше!
И все же он думал над тем, как спастись. «Надо уходить», — сказал Анатолий. Я сразу с ним согласился. Мы решили пробиваться к берегу, предпочитая действие безропотному ожиданию неминуемой смерти. Единственный наш шанс — движение. Надо двигаться, двигаться к берегу, пока нас не оторвало.
Каким будет наше движение к спасению, этого ни Толя, ни я не знали, натурных экспериментов по этой части история Арктики, кажется, не ведала. Мы знали только, что до ближайшего берега, откуда уже недалеко до строений бывшей промысловой фактории — базы экспедиции, был ровно один километр (втрое меньше, чем до полярной станции), что бора дула именно оттуда, и идти нам, стало быть, предстояло прямо на ураган.
Тщетно стараясь загнать поглубже растерянность и страх, мы с Толей, прежде чем окончательно покинуть то, что еще полчаса назад называлось палаткой, внимательно осмотрели одежду: в ней одной, если, конечно, не считать нас самих, заключалась надежда на спасение. Нужно застегнуться на все пуговицы, заправить вовнутрь клапаны ватной куртки, «задраить» все отверстия, подтянуть и закрепить тесемками под коленками унты, плотно завязать под подбородком шапку-ушанку, чтобы не сорвало ветром, то же самое проделать с капюшоном ватника.
Только как осуществить все это уже капитально закоченевшими, негнущимися пальцами? Мы стали действовать крест на крест: встали для большей устойчивости на колени, я застегивал и закутывал его, он — меня. Почему-то Анатолий оказался без шарфа, то ли забыл на станции, то ли потерял уже в палатке, в круговерти метели. Я отдал ему свой, чтобы он мог обмотать им хотя бы часть лица. У меня же имелась в распоряжении маска, по воле случая и, теперь можно это сказать, Провидения, оказавшаяся в кармане телогрейки.
Веревки у нас не было, связаться было нечем. Договорились ни при каких обстоятельствах не расставаться, держаться бок о бок. Мы не произнесли больше ни слова, не попрощались, не просили передать поклон «родной матушке», как поется в этой рвущей сердце песне о замерзающем ямщике, — просто рванулись из-под обрывков брезента «в мир, открытый настежь бешенству ветров»!

Мы выбрались из палатки, и сразу же ветер покатил нас по льду. Мы начали цепляться друг за друга, за шершавый лед, с которого почти всюду был уже содран слой снега, за отдельные снежные заструги и наконец нам удалось остановиться. Но теперь стало ясно, что идти не удастся, даже в три погибели согнувшись. При том урагане можно было только ползти.
Бора… Яростно налетела она, повалила навзничь, закупорила глаза, ноздри, рот, не дает дышать, не позволяет жить. Лишила сил, пробует лишить воли. Ушли в небытие всякие представления о том, что на дворе столетие, славное своими «научно-техническими достижениями». Ты беспомощен и жалок, ты можешь освоить Ближний и Дальний Космос, а справиться с земным ураганом не в силах. Вот она, Арктическая Стихия, трижды воспетая и четырежды проклятая!
С первых же минут наши лица опалила острая боль, в них бил непередаваемо жестокий поток воздуха, неслись тонны острого режущего снега. Низко над поверхностью ледяного моря летели камни с прибрежных моренных холмов, мчалась заледеневшая галька, вырванная ветром из покрытых ледяной коркой береговых пляжей. Я был в маске, которая стоически принимала на себя главные удары, и то ужасно страдал — не могу даже представить, что испытывал Анатолий, ведь его шарф неминуемо должен был уже размотаться!
Мы ползли, барахтались, наваливались друг на друга, перекатывались через спину. Нас то и дело относило ветром на десятки метров назад, но пока мы как-то ухитрялись оставаться рядом. Вокруг была слепящая белая тьма, я смутно различал только край рукавицы на вытянутой руке. Очередной страшнейший порыв шквалистого ветра заставил нас судорожно вцепиться друг в друга, но он с легкостью приподнял нас, оторвав наши животы ото льда, и расшвырял в разные стороны. До меня донеслось: «Зи-и-н-о-о-ви-ий!», я крикнул: «То-о-ля!», мы повторили эти возгласы по два-три раза — и больше я Анатолия не видел.
Я продолжал ползти прямо на ветер, как и было решено. В лицо стала особенно яростно бить галька — надо полагать, ураган взрыхлил мерзлый слой и теперь он исправно «поставлял боеприпасы». Уже позже, чуть ли не в Диксоне, в моем боку увидели ранку, оставившую пожизненный шрам, — это был результат удара камня, мчавшегося, судя по всему, со скоростью доброй пули: он пропорол ватник, свитер, ковбойку, тельняшку и впился в тело.
Я двигался, хватаясь за шероховатости льда. Вот ведь чудеса: на меня сейчас обрушивались тысячи тонн снега, летевшего с берега, с новоземельских гор и ледников (да, это вовсе не художественный образ, а надежно полученные нами же, наблюдателями, цифры), однако как раз этого самого снега так остро не хватало на поверхности скользкого льда!
Мне десятки, если не сотни раз выпадало ходить на наблюдения во время настоящей зимней боры. Вдвоем, втроем, по натянутой между столбами веревке, тычась лицом в стену метели, кланяясь ей до самой земли, но все же оставаясь на собственных ногах. Здесь же я не шел, а полз, и после каждого «шага» вперед меня отбрасывало ветром на десять шагов назад. Ураган подбирался под живот, бил тугой воздушной подушкой, катал и валял, словно игрушку, норовил уволочь далеко-далеко, аж за восемьсот метров, к обрыву припая, чтобы там сладострастно скинуть в море. На долю секунды вспыхнула мысль: а не подчиниться ли ветру и судьбе, не уйти ли навсегда «в сторону моря»?..
Бора налилась какой-то совершенно дьявольской силой. Мне попадались ее описания, сделанные бывалыми зимовщиками-новоземельцами, где приводились леденящие душу сведения о ветре свыше сорока метров в секунду. Нужно сразу пояснить: измерить это «свыше» нельзя, чугунная доска флюгера рассчитана лишь до цифры сорок, дальше она зашкаливает, и можно смело называть любую величину, и шестьдесят, и восемьдесят, и сто метров в секунду, особенно в отдельных, наиболее страшных шквалистых порывах. Во время подобной неистовой боры рушатся береговые строения, слетают с крыш печные трубы, выдавливаются окна, а летом, бывает, ураган полностью «высасывает» воду из озерков вместе с их рыбной и прочей фауной!
Все верно, все красочно, все правдиво-ужасающе, только мне не известны имена тех, кому выпала счастливая возможность пронаблюдать поведение боры изнутри во время собственных передвижений по охваченному ураганом пространству. Наверное, нам с Анатолием досталось сейчас именно такое исследовательское счастье! Эх, если бы еще при этом выжить…
В тот день на полярной станции и на базе экспедиции побило камнями все лампочки освещения на двенадцатиметровых флюгерных столбах, укатило на несколько километров в замерзшее море двухсотлитровые бочки с дизельным топливом, разнесло в щепки легкие летние постройки на берегу. Окна удалось спасти, так как зимовщики наглухо закрыли их ставнями, едва ударила бора. Все укрылись в домах, а группа из нескольких человек едва не заблудилась, пытаясь перейти из жилого дома в кают-компанию пообедать. Они связались веревкой, но как только вышли на улицу, вихрь закружил их, сбил с ног, они тотчас безнадежно потеряли ориентировку и минут пятнадцать тыкались из стороны в сторону на пятачке в десять квадратных метров, пока чудом не наткнулись на крыльцо того же дома, из которого самонадеянно вышли на обед. Пожилые полярники в один голос говорили, что нигде и никогда не видели ничего подобного. Я тоже.
Внезапно все тело опалило огнем, особенно руки (до плеч) и ноги (до колен), а лица я давно не чувствовал. Вероятно, этот пожар продолжался десять-двадцать секунд, но боль была непереносимая, я кричал. Потом все резко оборвалось, и не чувствовалось ничего, кроме общей окаменелости всего тела и неодолимой усталости. Ползти, как полз перед тем, я уже не мог, и вынужден был теперь подтягиваться на нечувствительных локтях и подтаскивать тяжелевшие с каждым мигом ноги.
Я все меньше ощущал удары камней, застывая прямо на ходу. Руки и ноги давно уже не слушались, затвердевший снег панцирем стиснул грудь, пробрался под маску и сковал лицо. Я почти перестал видеть, свободной ото льда оставалась только узенькая прорезь у глаз, она позволяла различать руки до кистей — остальное скрывала пурга. Через крошечную щель в маске я вдруг с каким-то притупленным ужасом заметил, что на правой руке рукавица есть, а на левой нет, и уже больше никогда не будет, и ползти мне дальше с одной голой рукой…
Так стоит ли стремиться выжить? Какая же это будет жизнь, если руки замерзли до плеч, до горла, а ноги, обутые в двуслойные собачьи унты, меховые носки-«унтята» и шерстяные носки, бора пробила играючи, превратила их в непослушные чурбаны? Хватит, нужно прервать это унизительное ползание на животе, нужно сдаваться.
Я перестал двигаться, развернулся поперек ветра, чтобы не било в лицо, плотно вжался в лед и стал ждать, когда усну. Однако время шло, а уснуть не удавалось. Мозг работал внятно, а зверский холод никак не давал впасть в беспамятство. Отчаяние сменялось безразличием, вспыхивающая нет-нет надежда — ощущением еще большей безнадежности. Бред почему-то не приходил, не возникали предсмертные галлюцинации, и вскоре я почувствовал, что настроение у меня вовсе не похоронное, не самоубийственное. Я понял, что так примитивно, так постыдно я не умру. Вот передохну еще немного — и снова в дорогу, по-пластунски!
О чем я тогда размышлял? Определенно знаю, что «Лунная» соната в мозгу не звучала! Вспоминались близкие, и это наполняло сознание невероятной горечью расставания с ними очень скоро, вот-вот….
Окончательно привело меня в чувство одно воспоминание. В нашей станционной библиотеке была переводная автобиографическая книга американца Джимми Коллинза «Записки летчика-испытателя». Последняя глава называлась «Я мертв». В ней автор подробнейшим образом, не щадя ни себя, ни читателя, повествовал о том, как он когда-нибудь разобьется во время испытательного полета. Судя по комментариям к книге, именно это в итоге и случилось, Дж. Коллинз напророчил собственную смерть. А я, что произойдет со мною?
И перед моими ничего не видящими глазами возникла совершенно зримая картина. Минуют какие-то мгновения, и я окажусь «там», в потустороннем мире, в существование которого я никогда не верил, но так хотелось поверить именно сейчас!
Дальше я полз с каким-то остервенением, словно наверстывая утерянное. Полз из последних сил, уже твердо надеясь на спасение, а о руках и ногах как-то и не думалось. Ощущение времени полностью исчезло. Сколько я успел проползти? Двести метров? Пятьсот? Вероятнее всего, наступила прозрачная мартовская ночь, только все это теперь неважно, главное, чтобы бора выдохлась раньше, чем безнадежно сдам я…
Пурга продолжала бесноваться, ветер то и дело приподнимал меня и шмякал о лед. Мучила жажда, а я даже не в состоянии был лизнуть языком солоноватый лед — нечем было приподнять у подбородка маску.
Холод продолжал пронизывать до последнего нерва, хорошо хоть боль всюду притупилась (только чего уж тут хорошего — наверное, все живое в руках и ногах умерло). В какой-то момент мне показалось, что ветер ослабел. Я попытался встать на ноги и идти «пешком». Встать-то встал, а ноги не хотели слушаться, и я опять пополз, правда иногда удавалось двигаться на четвереньках, что вызывало какое-то подобие уважения к самому себе — прогресс!
Внезапно рев метели прекратился, мне почудилось, что впереди я вижу огонек. Одеревеневшей негнущейся рукой я попытался сбить с глаз снежно-ледяной ком, задрал к небу подбородок, энергично помотал головой и увидел невдалеке береговые скалы и высокий навигационный знак, у подножья которого покоился в мёрзлом грунте Олег Яблонский. Значит, мои муки были не напрасны, я полз по верному пути, не отклонился от маршрута, и у меня еще есть шанс. Но тотчас на глаза надвинулась глухая тьма, я впал в забытье…
Длилось оно, по всей логике, какие-то минуты, потому что, когда ко мне подошли, я еще не успел закоченеть. Ребята из экспедиции рассказывали потом, что, едва пурга кончилась, столь же нежданно, как и началась, они сразу увидели метрах в трехстах от берега неподвижную черную фигуру. Побежали туда, и я, заслышав их шаги, встрепенулся, что-то испуганно вскрикнул — не иначе как пригрезился медведь.
Меня на руках внесли в дом, и минут через пятнадцать я пришел в себя. Спросил, нашли ли Анатолия — оказалось, пока нет. Я сказал, что он где-то поблизости, пусть его ищут, попросил также наведаться к палатке и выручить из снежного плена собак, после чего в памяти наступил долгий провал. Я очнулся, услыхав Наташин голос, — она успела прибежать с полярной станции. Наташа сказала, что с Толей все в порядке, его нашли, доставили в дом, он лежит в соседней комнате, передает мне привет, и я тоже могу передать ему свой.
Его действительно быстро нашли. Он лежал за невысоким айсбергом, вмерзшим в лед бухты, метрах в двухстах в стороне от того места, где подобрали меня. Как я и опасался, он, по-видимому, не выдержал встречного ураганного ветра, заполз за айсберг в относительное затишье и уснул. По словам доктора, Анатолий умер безболезненно, просто забылся — и все…
Из той тысячи метров, что отделяла палатку от ближайшего берега, я преодолел семьсот. У Анатолия был хронометр, я хорошо запомнил, что мы отправились в путь в четырнадцать часов 25-го. Меня же нашли в десять утра 26-го, я прополз семьсот метров ровно за двадцать часов. Впоследствии врач экспедиции В. В.Землянников не поверил мне, когда я рассказал, что мы вылезли из палатки днем 25 марта, он утверждал, что невозможно было остаться в живых в продолжение того срока, что мы пробыли на льду. Что ж, мы и так не все остались живы… А время приведено мною точно, почти точно.
Сразу же вызвали с Диксона самолет, но, по тому же закону подлости, бора сменилась густым снегопадом, туманом и полнейшим безветрием, которое помогало серой пелене держаться на протяжении четырех бесконечных суток, и ни о какой посадке самолета не могло быть речи. С Диксона регулярно поступали радиограммы о том, что санитарный авиарейс будет непременно. Тамошние врачи внимательно следили по радио за моим состоянием, давали дельные рекомендации, увы, по большей части невыполнимые.
Наконец прилетел Ли-2, причем туман отнюдь не рассеялся, лишь немного приподнялся. Как удалось пилотам посадить машину, до сих пор не понимаю, хотя премного налетался в Арктике, видел всякую непогоду и разные аэродромы. И взлетать им тоже пришлось с приключениями. Тридцатиградусный мороз сменился едва ли не оттепелью, самолет накрепко прилип лыжами к подтаявшему снегу и льду. Весь наличный состав экспедиции и зимовки раскачивал аэроплан за хвост, за обе плоскости, народ еще долго бежал следом, подталкивая набиравшую скорость машину, пока она не оторвалась ото льда и не легла курсом на остров Диксон.»

Жить для возвращения: Автобиографическая повесть / Зиновий Михайлович Каневский. — М. : Аграф, 2001

[Валерьян]

Знакомая картина "Новоземельский Сток". Он способен дуть три,
пять десять дней подряд, в это время трясется весь дом и ходит ходуном. Боялись, что крышу
унесет, но строителями было предусмотрено,крыша крепилась к срубу
основательно скобами и такого не происходило. Камни и гальку (ареш-
ник по нашему ) несет и не видно вытянутой руки. Вот так, застигнутый
пургой, отец ночевал в снегу рядом с домом бывало, и так не один раз.
И погода, мороз все время 30 и больше всю зиму. Сейчас, как не
посмотришь ниже -10 редко в Белушьей. У нас (НАО) сегодня -20,
там -7.

[Вениамин Попов]

Валерьян видимо подтверждаются мои прогнозы о том ,что меняется климат на Новой Земле . Мои комментарии в нашей "ветке" по поводу флоры к твоим фотографиям.

[Валерьян]

Каневский Зиновий Михайлович (1932-1996). Журнал "Украина".
Киев, октябрь 1985г.

А ведь могли бы сохранить ему руки, если б не этот "закон подлости".

Новоземельская закалка. Не сломался человек, после этого
написано им сколько хороших книг, статей в журналах.

Что не говори, как бы не хорош был спецпошив, но лучше ненецкой
малицы ничего не придумано. У ней рукавицы пришиты к рукавам,
не унесет ветром. Под эти рукавицы еще можно поддеть рукавицы
или перчатки. В 60-х годах в поселках здорово пили и часто на улице,
в мороз можно было видеть, лежит человек "отдыхает" и ни у кого это
не вызывало тревоги. "Отдохнет" и пойдет дальше.

[Вениамин Попов]

[Вениамин Попов]

Поговорим ещё о вьюгах. Валерьян много писал об этих явлениях ,как он говорит : "Новоземельский Сток".
За время службы не раз приходилось сталкиваться с этим явлением. Бывало ,что людей в казарму с караула или со станции возили на ГТСке,даже наряд по кухне на склад за продуктами не был исключением. В карауле снимали часовых ,запрещалось всякое передвижение пешком по территории дивизиона. Даже уголёк для котельной не ходили заготавливать,создавали запас на несколько дней,и тянули до снятия объявленного предупреждения.
А вот после окончания непогоды в дивизионе начиналась "весёлая жизнь" в основном у стартовиков.
Пусковые установки были завалены снегом ,что называется по самое "небалуй". Первый этап приведения в норму жизнедеятельности дивизиона заключался в том,что откидывали снег непосредственно от самих "ПУ" ,чтобы освободить зону вращения. Затем отбрасывали снег за бруствер ,но что могли сделать за день 3 человека командир взвода,первый и второй номер,если толщина снега измерялась метрами. На площадке "ПУ" из за бруствера снег уплотнялся не так сильно и то в зависимости от направления ветра. А вот на очистке снега с "семёрки" приходилось применять всевозможные хитрости. На открытой площадке снег спресовывался на столько ,что приходилось применять весь инвентарь какой имелся в распоряжении. Толщина спресованного снега достигала двух и более метров.В дело шли топоры ,ломы ,лопаты и никогда бы не подумал,что придётся пилить снег пилой. Для этой цели применялись обычные двухручьки разрезанные пополам и вот таким инструментом пилили и пилили снег. Кусок снега в четверть куба вдвоём поднять было не реально, пилили такие глыбы пополам и выносили за территорию.Ни каких бульдозеров или грейдеров в дивизионе не было. Задействовали на данном мероприятии весь личный состав свободный от нарядов и несения боевого дежурства. А следующим этапом была заготовка угля так,как котельную топили уже ,что называется с лопаты. Люди возвращаясь после заготовки угля в казарму были не просто чёрные от угольной пыли...,блестели только глаза и зубы. А вода после нескольких дней стихии тоже заканчивалась и расход её строго лимитировался только на приготовление пищи . Зачастую приходилось умываться снегом ,разденешься до торса, зубную щётку в зубы,мыло и вперёд на улицу. Ни кто не жаловался ,да и заболевших за два года были единичные случаи. Но потихоньку жизнь в дивизионе входила в нормальное русло, водовозка в сопровождении ГТТ пошла в Белушку, привезли воду, свежий хлеб,надо отдать должное морячкам, они вкладывали в это дело всю свою душу. Особенно вкусный был свежий ,ещё горячий белый хлеб . Сожмёшь такую буханку с обеих сторон она мгновенно расправится ,примет первоначальное состояние.Ребята были хорошие, дадут по буханочке горячего хлеба,сунешь за пазуху греет не только тело,а душу.А какой аромат...! Больше сорока лет прошло до сих пор помню.

[Валерьян]

Веня, ты все правильно сказал. Пурга может продолжаться и
день и два, и много дней подряд. За это время природа матушка проде-
лывает гигантскую работу, способна переместить сотни тысяч тонн снега.
И, понятно, что в то время, при отсутствии какой либо снегоуборочной
техники, противостояла природе обыкновенная лопата.
Бери больше - кидай дальше! Таков принцип. Одному не справиться -
только коллективно.
В наше время, в Белушке. Ладно, кто жил в домах. А кто в землянках
военных лет? Заносило выше крыши. Мы катались на лыжах с крыш
землянок прямо от печной трубы под гору. Так вот, единственный выход
из такого жилища, приходилось жильцам прокапывать тоннель высотой
до двух метров и длиной 10-15. Ладно, как-то обходилось без ЧП.
Случись что - не вылезешь.



Фотка для наглядности, кто забыл так...

[Вениамин Попов]

[Валерьян]

Научились пускать ракеты с подводной лодки из под воды,
на северном полюсе из подо льда. А как запустить ракету из под
толщи снега?

http://daypic.ru/travel/38868

Приключения в Арктике

[Вениамин Попов]

[Валерьян]

[/quote]

лопату в руки и на выполнение боевой задачи. [/quote]

Работы непочатый край, а супостат над головой летит.

Если бы всю установку поместить в "яйцо динозавра"?
Не заносило бы и всегда "на товсь". Каково?

[Вениамин Попов]

[Вениамин Попов]

Вьюги на Новой Земле событие вобщем то обычное.
Погода может поменяться за пять минут,а могут и сутки пройти. Запомнился день 9 мая 1971года. 26 летие Победы в Великой Отечественной войне. Был выходной день, даже на подьём в воскресные дни давали 5 минут вместо 3 обычных. На кануне была мерзкая погода- сильный ветер ,снег,метель. А утром как по заказу, солнышко полный штиль. Но самое главное то ,что после подъёма все буквально прилипли к окнам.По среди залива была огромнейшая полынья и зеркально чёрная вода, резко контрастировала на фоне белого,слепящего глаза снега. Мы уже отслужили полгода и это был первый рубикон в нашей армейской службе и мы впервые на этой Земле увидели море. А на следующий день, когда встали полыньи не было и в помине ,а лёд вынесло только в конце мая.

[GarryS]