Огни в Арктике

1. На помощь

"Ямал" с трудом пробился в Маточкин Шар. Из обоих морей — Баренцова и Карского — в пролив ползли льды. Капитан приказал выбросить грузы, поднять на борт сезонников и затем скомандовал:

— Выбрать якорь!

Ледокол должен был снабдить четыре становища северной части Новой Земли. Но выше Матшара он подняться не мог из-за льдов и в ноябре вернулся в Архангельск, не выполнив задачи. В декабре из Архангельска вышли к Новой Земле ледокол "Таймыр" и сильный мотобот "Ленсовет". Они бились во льду больше месяца и также вернулись ни с чем. Ледоколу "Русанову" не удалось вырваться даже из Архангельского порта.

В то время с Новой Земли на радиоволнах неслись тревожные вести.

— Северные становища не обеспечены противоцынготными средствами. В Русской гавани зимуют сезонники, не подготовленные, не снабженные...

[…]

«Огни в Арктике» — повесть Я. И. Кальницкого (1895–1949) о первом в истории зимнем походе ледокола «Красин» к мысу Желания. Задача поставленная экипажу ледокола «Красин» в начале 1933 года — отправиться на Новую Землю в самое трудное (в ледовом отношении) время, доснабдить зимовщиков и вывезти застрявших на острове сезонных рабочих. Здесь приведены избранные главы повести.

В 1932 году советский ледокол "Сибиряков", управляемый опытным полярником, капитаном Ворониным, провел полярную экспедицию профессора Отто Юльевича Шмидта — из Архангельска в Японию. Весь рейс, впервые в истории, был совершен в один навигационный сезон. Состав экспедиции и экипаж Сибирякова за этот поход награждены ЦИК'ом СССР персональными орденами Красного трудового знамени.

В начале 1933 года краснознаменному ледоколу "Красин" была предложена не менее трудная задача: отправиться на Новую Землю в самое трудное (в ледовом отношении) время, доснабдить зимовщиков и вывезти застрявших на острове сезонников.

[…]

Отставив пустой стакан, Марк Иванович склоняется над картой, вооружается карандашом и говорит:

— Да, наш план, очевидно, самое реальное, что можно сейчас принять. А как у мыса Желания?

— Лед до горизонта, два метра и толще...

— В Русской?

— То же самое...

— На Горелой (Мурманская радиостанция) поймали сегодня радио Анисимова. Где-то на леднике поставили антенну, а они поймали. Вызывали нас... Четыре собаки замерзли... Идут к Смидовичу... Да, из Русской тревожные новости... Ермолаев — начальник научной станции — с Велькеном — немецким ученым и мотористом Петерсеном еще 22 февраля пошли на аэросанях к мысу Желания по центральному леднику. Двести миль... На мыс Желания они не прибыли, в Русскую гавань не вернулись. За ними выезжали на собаках... Но научный сотрудник — новоземельский ненец-Ардеев — свалился во время снежного шторма с собаками с обрыва. Теперь ехать по следам больше некому.

Выслушав капитана, Марк Иванович заложил руки в карманы, поднялся из-за стола и, опустив голову, нервными, порывистыми шагами стал мерять взад и вперед каюту.

— Полундра за полундрой, — говорил он, ни к кому не обращаясь. "Малыгин" сидит у Шпицбергена на банке... "Сибиряков" только-что вернулся из Японии... "Седов" пошел на подмогу "Ленину" снимать "Малыгина", мы тоже идем в авральном порядке...

[…]

4. Тысяча сто километров на собаках

На Карской стороне пролива Маточкин Шар в 1923 году построена метеорологическая станция. Она входила в систему УБЕКО Севера (Управления безопасности), теперь перешла в ведение Главного управления Северного морского пути. Станция снабжена радиоустановкой, лабораторией, приемный покоем и т. п. В ее задачи входит изучение природы Севера, ледяного режима, атмосферных явлений, "делание" погоды, то есть передача на материк метеосводок и т. д. Само собой разумеется, что по своему положению на "большом новоземельском тракте" — на берегу важнейшего пролива — станция является и постоялым двором, и перевалочным пунктом, и рассадником советской культуры.

С 1931 года станцией заведует коммунист, самоучка, Николай Николаевич Анисимов. В 1932 году Николай Николаевич получил радиотелеграмму, в которой коротко сообщали, что жена его умерла от туберкулеза, малые дети взяты родственниками. Летом товарищ Анисимов съездил на "большую землю", нашел детям воспитательницу — старую рыбачку — и вернулся на новую зимовку в Матшар.

За короткое время Анисимов сроднился со штормами, с морозами, с вечной, напряженной борьбой за жизнь, за советские начала в диком краю. Каждый шаг, даже переход из основного бревенчатого дома на метеорологическую вышку, зачастую связан с огромным напряжением воли и сил.

Было это зимой 1930 года. Наблюдатель Лебедев вышел из дома вместе с тогдашним начальником станции, чтобы сменить группу научных работников на льду реки Маточки. Нужно было пройти с полкилометра. Они шли при ярком солнечном свете, по приятно хрустевшему снегу, легко одетые, чтобы не носить на себе лишнего груза. Но едва они отошли метров двести, налетел ветер, поднял снеговые наметы, спутал направление, смял мирный блеск пейзажа, и перед путниками встала белая клокочущая ночь. Они блуждали час, другой. Реки все нет и домой не попасть. Лебедев выбился из сил. Стал просить начальника, чтобы тот один пошел за помощью. Начальник пробовав нести Лебедева, но скоро обессилел. Пятнадцать минут отдыха не восстановили сил Лебедева. Итти он не мог. Тогда начальник станции пошел вразрез ветру, стараясь из последних сил добраться до станции. Он путал, сбивался, щупал дорогу ногами, руками... Только через два часа пришел он, наконец, к стене дома. Еще через четыре часа, когда улегся ветер, зимовщики нашли у самого дома, в бугре, сапог. Кинулись откапывать. В снегу был труп Лебедева.

Товарищ Анисимов потому и полюбил Арктику, что постоянное опробование своей жизнестойкости, своей побеждающей полярные условия силы — стало для него радостной необходимостью.

Два радиста — Зайченко — старший и Старцев — младший радист — несли постоянную вахту у радиопередатчика, связывавшего станцию с внешним миром. О неудаче "Ямала" они узнали из архангельских передач, о рейсе "Красина" им сообщили радиостанции Ленинграда.

Товарищу Анисимову стало ясно: он — представитель партии на острове, он — научная сила, полпред организующего начала и сильный человек. Его прямая обязанность итти на помощь зимовщикам. Он приказал Зайченко и Старцеву сконструировать радиопередвижку. Собрал сотрудников, объяснил положение. Сотрудники единогласно постановили урезать свой паек, чтобы освободившиеся продукты перебросить на север.

"Красин" еще грузился в Ленинградском порту, когда товарищи Анисимов и Старцев выступили на единственной, имевшейся в их распоряжении, собачьей упряжке на запад, в становище Лагерное. Семьдесят километров до Лагерного они шли по льду пролива. По очереди один ехал на санях, другой, чтобы показать собакам пример, шел впереди на лыжах. Они везли радиопередвижку, оружие, корзину с морошкой, консервы, совики, одеваемые поверх малиц, и примус с запасом керосина. Незадолго до того западный ветер взломал лед. Льдины сталкивались, дробились, смерзались — образовалось торосистое поле.

После трудного, изнуряющего пути они прибыли в Лагерное. За шестьдесят часов они прошли семьдесят километров. Становище состоит из одного дома — больницы. Здесь будет центр острова. Построят школу, островной совет, механические мастерские. Затем будут возведены топливные базы, склады горючего, аэропорт. Положение Лагерного в устьи пролива обуславливает развитие его в крупное селение. Корабли, проходящие северными путями, смогут здесь пополнять запасы топлива, это во много раз увеличит их навигационные сроки; самолеты, курсирующие все лето в Арктике, будут удлинять число летных часов, пополняя здесь запасы бензина, масла, — смогут получать здесь и необходимый ремонт. Наконец, создание транспортной базы для аэросаней, вездеходов и организация спасательных партий — стоят на повестке дня.

Но в тот день, когда Анисимов и Старцев добрались до становища, единственное строение было засыпано снегом. Угрюмо смотрело оно на пустынный залив. Больницу начали строить в сентябре 1932 года. В ноябре строители уехали на "Ямале". Больница была не совсем закончена. Вместо десяти коек по плану, Виктору Александровичу Кузнецову — главврачу, ординатору, фельдшеру и сиделке больницы, — пришлось ограничиться на первый год семью. Больница не редко пустовала, больные обычно либо выздоравливали дорогой, либо умирали в дороге. Возить ведь приходилось на собаках за 200 — 300 километров.

Зимой 1932-1933 года в больнице нашла приют охотничья экспедиция Арктического института. Двое сотрудников института — Александр Николаевич Дубровский и Аркадий Петрович Агаджанов, поселились в одной из комнат больницы. Они украсили стены оружием и меховой одеждой. Убив какого-нибудь люрика, чайку или промыслив нерпу, они совершали вскрытие по всем правилам анатомии, исследовали содержимое желудков и заносили полученные данные в свои журналы. Тоскливой полярной ночью они занимались деланием чучел, а когда это надоело, А.Н. Дубровский одел малицу, положил совик, винтовку и небольшой запас продовольствия на ручные санки и пошел в гости... на станцию к Анисимову. По дороге его догнал буран; перевернув сани, он пролежал под ними два дня. На станции Дубровский связался с материком, получил из дому "молнию", в которой его уведомляли, что все здоровы. Выполнив, таким образом, свои родственные обязанности, он тихонечко пошел домой. Еще через два дня, без новых приключений он вернулся в Лагерное.

Аркадий Петрович Агаджанов, выходец из Кавказа, хуже переносил арктический климат. Вместо дальних прогулок, он занялся строительством буера. Получилось громоздкое сооружение. Буер еле двигался, когда ветер дул в корму и вовсе отказывался работать при боковом ветре. Для того, чтобы ставить его под ветер, нужны были усилия всего населения Лагерного, в том числе и доктора Кузнецова, и охотника, жившего в больнице, и даже Агнии Петровны — единственной женщины — уборщицы, стряпухи и прачки. Доктор Кузнецов прозвал буер "дуером". Но Агаджанов был уверен, что его буер еще послужит.

Сюда-то и заявились на своей упряжке Анисимов и Старцев. Они были приняты радушно, им отвели койки — одному в комнате охотничьей экспедиции, другому в тесной клетушке Кузнецова.

Как-раз в это время приехал из Поморского, через пролив, старый ненец-промышленник Филипп Вылка. Он повесил свою малицу в сенях, нарубил собакам тюленьего мяса и прошел на кухню, служившую красным уголком, чайной и столовой. Здесь на стене висела стенгазета, в которой бухгалтер Севморзверпрома жаловался на невозможность найти концы в книгах артели "Глетчер" и призывал все сто процентов внимания отдать этой работе. Дубровский в своей статье рассказал, что таксе цынга и как с ней бороться, Агаджанов избрал темой национальное строительство в СССР. Редакция призывала зимовщиков писать в свою газету. Люди были достаточно активны, но не могли же они без конца писать сами себе! Все расчеты были поэтому приноровлены к обслуживанию проезжающих.

В тот вечер был большой праздник. Литературные труды получили, наконец, признание. И Анисимов читал, и Старцев хвалил, и Филипп Вылка, не умеющий читать, покачивал одобрительно головой.

— Те-те-те... Газета хорошее дело, большое дело...

Его маленькие глаза от удовольствия скрылись в морщинах, а огромная трубка плясала во рту, когда он повторял:

— Бо-о-ольшое дело... Очень большое...

Анисимов узнал от Филиппа, что председатель артели "Глетчер" Кузнецов — однофамилец доктора — как-раз накануне прибыл в Поморское, вместе с представителем Севморзверпрома Журавлевым, заменяющим Морозова в его отсутствии. Тотчас же была написана служебная записка:

— Прошу прибыть на совещание в Лагерное по чрезвычайно важному, секретному политическому вопросу...

И с этой запиской Вылка отбыл в Поморское.

На следующий день приехали приглашенные. Они ездили по промысловым избушкам, подбадривали промышленников, организовывали снабжение, инструктировали. Приезд Анисимова выбил их из колеи. У них были свои планы, своя работа. А тут, снимай с промысла собак, снимай людей и гони их куда-то по нехоженным путям, на Север.

Артель хромала на все четыре. Не было ни сдельной, ни премиальной систем оплаты. Люди работали за "пай". Что такое пай, никто не знал. Сколько кому причитается, — неизвестно. Ибо и артель не имела своего баланса. Определяли все на глазок: тому полный пай, такому-то восемьдесят процентов, такому-то шестьдесят... Расчеты все проводились авансовым порядком. Если учесть, что всякий человек, не в зависимости от его полезности, раз попав на Новую Землю должен откуда-то получить полное полярное снабжение, то станет ясно, что благодаря такой обезличке многие превратились в иждивенцев артели. Получали по потребности, работали по... настроению. В каждой избушке — запасы белой муки, круп, масла, сахара, рыбы, солонины... Можно и не торопиться с промыслом.

К счастью, эта категория была в меньшинстве. Один из Вылок — Михаил — представитель лучшего большинства, живущий на восточном берегу, промыслил в зиму 1932-33 года сорок оленей, сто пять песцов, одиннадцать медведей... Он работал по совести и получал по потребности.

Кузнецов боялся открыто противиться походу на Север, но изворачивался всякими способами:

— ... не лучше ли, дескать, раньше товарищам нашим дорогим Анисимову и Старцеву самим проехать на Север, посмотреть как там, да что... После нам по радио стукнут, а мы на станцию для связи ездить будем... И ежели впрямь что срочное, значит и вышлем отсюда на всех собаках, сколько их у нас окажется, и мяса свежего, и клюквы, и брюквы...

Анисимов грузно поднялся, уперся в стол и процедил:

— Ты что же, с детьми разговариваешь? Ты как это сказал, пусть пойдут, посмотрят... Что это тебе, Невский проспект? Прогуляться туда и обратно... А люди ждать будут, подождут помирать? Да знаешь ли ты, оппортунист чортов! — он стукнул вдруг кулаком по столу и выпрямился, — что итти-то в один конец и месяц, и два, и три?! Или придуриваешься, дураком об'езжаешь? Значит, мы три месяца потратим, а там вас будем ждать три месяца... К этому времени уже и помощь не нужна будет. Навигация откроется, пароходы придут...

Председатель Кузнецов стал гладить свою широкую старообрядческую бороду, стал тереть лысину. Потом встал и сказал:

— Предлагаю, значит, немедленно снарядить экспедицию в помощь северным становищам... Так и запиши в протоколе: предлагаю, мол, немедленно экспедицию... немедленно...

Анисимов косо посмотрел на него и заявил:

— Объявляю совещание закрытым...

Ночь лезла в окна белесым светом своим, выли в сенях собаки... Им было холодно и сыро в сенях. Они привыкли жить в снегу. Но если уж их взяли под крышу, то почему не дают теплого места?! Анисимов вышел в сени, нарубил тюленьего мяса и выпустил собак. Поев, они зарылись в снег, свернулись клубками, накрылись пушистыми хвостами и уже через пять минут никто не сказал бы, что здесь, вот под этим ровным снегом, лежит целая собачья упряжка.

С северо-востока, из-за горба земли, шло солнце. Багровые лучи его пылали на льду вершин, отбрасывая отражение зарева в небо. Анисимов стоял с непокрытой головой, точно прощался со всем этим великолепием седой земли, необжитой старины, древности, призванной к жизни новой эпохой.

... Новая Земля станет действительно новой... Большевики открывают ее, будят к новой жизни... Вон в тех горах, среди лютой зимы, несмотря ни на какие трудности, работает геологическая партия. Дальше на север, в Русской гавани, построена в конце 1932 года новая гляцеологическая станция. Она осветит вечный лед Центрального глетчера, исследует все, что под ним...

Не раз Анисимов получал по радио из Русской гавани: ... сегодня... часов... минут... взрываем шесть (десять, двенадцать) тонн аммонала... Предупреждение за пятнадцать минут... Момент взрыва — сигнал... Давайте ваше время, сверим хронометры... Приготовьте аппараты!.. Полученное время немедленно сообщите... Ермолаев, Велькен. Представитель Комитета 2-го Международного полярного года, немецкий ученый доктор Велькен, поставил на станции Русской гавани опыты звукометрии для изучения свойства стратосферы. Теперь он идет туда, к Русской гавани. Ермолаев настоятельно требовал по радио помощи зазимовавшим строителям...

Анисимов спал меньше двух часов. Но утром, бодрый и свежий, поблескивая на солнце жестяными очками, стал готовиться к переезду в Поморское. Его подозрения сбылись. В Поморском Кузнецов — председатель — запел другим голосом:

— Не я начальник экспедиции, а ты. Собирай себе собак, людей... Дело твое, не мое... Мне нужно выполнить промфинплан.

Анисимов крепко запомнил эту фразу и решил обойтись без помощи Кузнецова. Журавлев, замещавший Морозова, помог ему собрать народ. Промышленники немедленно снарядились в путь и через три дня из ближайших промысловых избушек прибыли семь упряжек. Еще пять дней ушли на доставку провианта из Анисимовской станции. Сотрудники выделили целую тонну. В Поморском эти запасы пополнили из складов артели и двинулись на Север. Первая остановка по пути была в том же Лагерном. Не задерживаясь, собачья экспедиция выступила в тот же день дальше, ориентируясь с мыса на мыс.

Полтора месяца Анисимов и Старцев не раздевались, полтора месяца они шли без отдыха на Север. Восемь дней во время снежного шторма они были погребены под снегом, четыре собаки замерзли во время этого шторма. В дороге, едва ли не на каждой стоянке, маленький Старцев, морозя руки, устанавливал свою станцию. Дрожала антенна, звенели оттяжки... Он сидел с наушниками на лице и улыбался... Шли голоса из Европы, Москва выступала с докладами. Все это радовало, наполняло угрюмый и дикий ледник электрическими огнями, симметрическим движением, гулом авто, грохотом трамвая, ревом паровозов... Маленький радист с нетерпением ждал голоса "Красина". Где ледокол? Почему не отвечает на вызовы? Ведь они могут оказать только временную помощь. Главное — "Красин".

— Нету? — спрашивал Анисимов, когда Старцев устало снимал наушники.

— Не слыхать, — хмуро отзывался Старцев.

А "Красин" в это время заканчивал погрузку в Мурманске. И по правилам порта его радиостанции не работали. В становище им. Смидовича экспедиция застала всех зимовщиков больными цынгой. Они встретили спасителей хмуро, неприветливо. С первого взгляда казалось, что они имеют право на недовольство. Еще бы, оставили без снабжения, кинули без помощи... Жалуясь на свою судьбу, новый на острове промышленник Жданов сказал:

— Эх, лучше бы не ехать в эти гиблые края... Двух уже схоронили.

Анисимов казнил себя:

— ...опоздал... опоздал. Разве так надо было спешить?

Но прошло два дня. Анисимов присмотрелся, обследовал склад. В чем дело? Почему не промышляли? Почему болели? Почему умирали?

На эти вопросы никто не отвечал, но лучше всякого ответа говорило содержимое склада. Сто пятнадцать мешков белой муки, пол бочки сливочного масла, две бочки соленой рыбы, бочка солонины, три мешка сахара-рафинада...

— Что же это вы? Как же это вы?

— Оплошали... — оправдывался старший зимовщик, тяжело больной Петр Мелентьевич Фетин. — Жена слегла, дочь слегла... Я ходил за ними, лечил... Промышлять некогда было... Вот и сам оцынжал... А теперь худо, помирать буду.

Анисимов возмущался:

— Раз жена заболела, дочь слегла, тем более нужно было промышлять... Добыли бы хоть нерпу, если медведя не могли, кровью поили бы, горячим мясом кормили бы... Выздоровели бы... Эх, вы, промышленники!

Потом Анисимов рассвирепел:

— Нет, вы мне объясните! Как у вас тут вышло? Ведь вас же, Фетиных, здесь три брата, все вы семейные... Не могли, что ли, общий котел устроить, сообща за больными смотреть?!

— Эх, братья... — Фетин устало отмахнулся. — Не говори мне про братьев. Женки то рассорились, и братья на ихню сторону потянули... Каждый в свой горшок стал добро прятать... Каждый в своем углу хозяйство завел. А мне что? Больше других надобно? И я стал, как они, капканы у самой избы ставить... Нет, ты, Николай Николаевич, собак-то наших посмотри, собак, говорю, голубей посмотри... Шестнадцать псов мы загубили на собственных капканах... Вот до чего дошло. А как всех искалечили, уже, факт, далеко не поедешь. Не поедешь далеко за промыслом... А я старался: нерпу действительно добыл, — не стали баба с дочкой есть, интеллигентные... Не привыкли, говорят...

Люди сами уготовили себе гибель. Арктический воздух разрежен, насыщен кислородом. И если человек неподвижен, если мало работает на свежем воздухе, пусть имеет какое угодно питание — цынга овладает им, ибо без усиленного движения и физического труда, организм быстро перегрузится ядовитыми веществами.

Анисимов стал организовывать ходячих. Их может спасти только движение, только труд... На берегу лежит лес, пригнанный с востока и с запада запутанными полярными течениями. Почему его не собрать? Ведь он необходим, а в работе — лечение. Но больные наотрез отказались собирать плавник. Тогда Анисимов категорически потребовал, чтобы они съездили в этапную избу, за тридцать пять километров, где он вынужден был оставить часть продовольствия. Но промышленники и от этой обычной на Новой Земле поездки отказались. Только угрозы судом, долгие уговоры и увещания — заставили наконец двинуться в этапную избушку. Вернулись они повеселевшие, почти здоровые.

В это время Старцев наладил свою передвижку. Он просиживал за аппаратом целые ночи. И все его призывы были направлены к "Красину". И вот, в глухую вьюжную ночь, он вдруг получил весть:

— Алло! Алло! Говорит "Красин"! Говорит "Красин"! Идем на Новую Землю! Вступили в лед! Говорит "Красин"! Говорит "Красин"! Перехожу на приемник... Перехожу на приемник...

И Старцев тотчас же перешел на передатчик:

— Алло! Алло! Говорит Старцев! Говорит Старцев! Экспедиция на собаках из Матшара под руководством Анисимова пришла в становище Смидовича. Все зимовщики больны... Спешите на помощь. Перехожу на приемник. Перехожу на приемник.

Но перейдя на приемник, Старцев потерял "Красина". По опыту зная, что нельзя в таких случаях нервничать и торопиться, он продолжал терпеливо ждать сигнала. Анисимов стоял подле и спрашивал:

— "Красин"? "Красин"? Где они? Да говори же, где "Красин"?

Старцев кивал головой, отмахивался рукой и все старался уловить что-нибудь определенное, стройное в шипе и рипе мембраны.

— Алло! Говорит "Красин"! Говорит "Красин"! Слушайте нас, товарищ Старцев! Говорит "Красин"! Говорит "Красин"! У микрофона начальник экспедиции Шевелев. У микрофона капитан Легздин. Алло! Алло! Идем во льдах, видим полуостров Адмиралтейства. Вступаем в залив Садовского, направляемся к становищу им. Смидовича. Завидев нас, подайте сигнал огнем... Алло! Алло! Перехожу на приемник.

Анисимов опередил Старцева и стал кричать в микрофон:

— Да здравствует краснознаменный "Красин"! Ура! Да здравствует "Красин"! Ура! Ура! Ура!

Старцев отстранил его и спокойно сказал:

— Подожди, Николай Николаевич. Тут дело нужно, а не "ура".

Взяв микрофон, он сказал:

— Ждем вашего прихода. Огонь будет зажжен... Счастливо, товарищи. Настройку сохраняем. Дежурю у аппарата. Ждем... Счастливо!

Старцев снял наушники и гоголем стал ходить по тесной комнатушке. Точно его заслуга не в том, что он связался с "Красиным", а в том, что он его создал, построил. Вдруг он кинулся к двери...

— Куда? — схватил его за руку Анисимов.

— Людей обрадовать. Пусти!

— Стой, брат! Ни с места! Ты что, от радости с ума спятил? Ни слова! Шутишь?! А если "Красин" не пробьется? Ты эдак все, что я наладил, двумя словами развалишь... Им только скажи, сразу же работу бросят... А потом вдруг выйдет полундра и "Красин" застрянет... Что тогда?

— Это правильно, — согласился Старцев.

Но ему не сиделось. Он одел малицу, перекинул через плечо перевязь фотоаппарата, повесил на шею бинокль и вышел из дому. Гора начиналась прямо за домом. Он стал медленно и ровно подыматься на крутой, обледенелый склон, пока его фигурка не превратилась в точку. Казалось, он видит дымок над горизонтом, чудилось — доносится рев пароходной сирены. Он сбрасывал капюшон — оставался сплошной гуд верхового ветра... Никакого дыма.

Анисимов ждал внизу.

— Видать? — кричал он спускающемуся Старцеву.

— Еще рано, — спокойно ответил Старцев, спускаясь на четвереньках с последнего ледяного уступа.

Он прибрал комнату, проверил радиоустановку, одел наушники и стал терпеливо ждать. Уже стемнело, когда в микрофоне раздалось:

— Говорит "Красин"! Говорит "Красин"! Я, Юдихин! Начальник экспедиции просит утром зажечь огонь против фарватера. Входим в залив Садовского, точных промеров нет... Узнайте фарватер у зимовщиков, пусть покажут, как проходили пароходы... Огнем поможете отыскать проход меж банок. Перехожу на приемник. Перехожу на приемник.

Старцев поспешил ответить, что понял все, что они немедленно выяснят фарватер, что огонь будет зажжен в нужном месте. Они поедут навстречу и укажут путь.

— Перехожу на приемник! — закончил он. — Перехожу на приемник. Но едва он вооружился наушниками, как в мембранах послышалось:

— Алло! Алло! Говорит мыс Желания! Говорит мыс Желания! Вызываем "Красина"! Вызываем "Красина"!

Потом он услышал голос главного радиста "Красина" Юдихина:

— Я "Красин"! Слушаю вас, мыс Желания! Товарищ Старцев, не отходи от аппарата. Слушаю вас, мыс Желания!

— Говорит мыс Желания. Мыс Желания! У нас застряли Ермолаев, Петерсен и немецкий ученый Велькен. Велькен! Они просят прислать за ними самолет, чтобы доставить их в Русскую гавань. Что передать?

— Подождите, — ответил Юдихин, — я послал вахтенного за начальником экспедиции... Не отходите от аппарата. Слушай меня, товарищ Старцев! Передам начальнику экспедиции, что все будет исполнено... Утром увидимся... До скорого свидания. Счастливо! Все!

— Счастливо! — ответил Старцев, но наушников не снял. Он делал большие глаза пыхтевшему в нетерпении Анисимову, жестами объяснял, что разговор идет о севере, о самолете, но тот ничего не понял и с досады выругался.

— У микрофона начальник экспедиции Шевелев! Шевелев! — услышал Старцев через минуту и насторожился. — В зависимости от ледовых условий самолет будет послан либо из становища Смидовича, либо из Русской гавани. Полетит Борис Григорьевич Чухновский. Найдите и отметьте на льду посадочную площадку.

Старцев сорвал с головы наушники и торопливо рассказал слышанное Анисимову. Анисимов прошел в комнату, где лежал больной Петр Мелентьевич Фетин и осторожно начал расспрашивать о фарватере. Разузнав все до мельчайших подробностей, он, не медля ни минуты, запряг своих собак, подъехал к складскому сараю, выкатил из него большую бочку нефти, припасенную для моторного бота, взвалил ее на сани и в темноте спустился на лед залива. Всю ночь Анисимов дежурил на ледяном мысу, а Старцев, не смыкая глаз, просидел у аппарата. Под утро он не вытерпел и по свежим следам Анисимова поехал за ним. На всякий случай он вез с собой примус, чай, хлеб, масло, консервы.

Уже светало, когда он нашел Анисимова, выплясывающего гопак возле бочки с нефтью. Собаки мирно дремали, накрывшись хвостами. В мареве рассвета, возникшем в самом заливе, ничего не было видно. Старцев разжег примус, вскипятил снег и напоил Анисимова горячим чаем. Согревшись, Анисимов взлез на горб мыса, вооружился биноклем и стал водить им по полукругу, замыкавшему выход из залива.

— Жги огонь! — закричал он и торопливо соскользнул с обледенелого склона.

Они выбили у бочки дно, разбили его в щепы, облили нефтью и зажгли от примуса. Сразу же вспыхнуло яркое пламя. Они щедро подливали нефть. Огонь то падал, то вздымался мощными гудящими струями. В прояснившемся воздухе, над приземистым чорным корпусом "Красина" дымили две высокие желтые трубы. Анисимов и Старцев подняли собак и помчались навстречу.

[ … ]

6. Архангельская губа. Аэроизвозчик исчез

Опять с трех сторон надвигаются горы. Среди торосов движутся три точки.

— Никак люди! — восклицает Сергей Журавлев. — Люди и есть.

Все знают его зоркость. Никто не смеет спорить. Точки действительно удлинены по вертикали, заострены и двигаются навстречу. Белый клубок отрывается от медного гудка. Низкий рев разносится по обледенелому морю. Долго потом из-за гор откликается эхо. Едва спустили трап, Сергей Журавлев вытащил собак, запряг в сани и умчал навстречу странным путешественникам.

Медленно тает на морозе время. Никто не уходит с палубы. В бинокли видно, как Журавлев усаживает трех путников. Собаки тянут еще медленней: торосы груз большой. Через час по трапу за Журавлевым поднялись три человека. Двое в меховых малицах, с винтовками. Третий в ватной куртке, с топором под мышкой.

— Как у вас? Много больных? — В голосе Марка Ивановича явная тревога.

— Больных? — переспрашивает большой человек, с лицом, посеченным ветром. — А с чего им быть, больным-то?

— Как? Разве вы не навстречу шли?

— Мы не ждали вас в эту пору. За медведем третий день гоняемся. Вас увидели, известно — обрадовались, в гости вот пришли.

В кают-компании за чаем разговор.

— У нас, — сказал человек с иссеченным лицом, — промысел неважный. Хитер больно песец... Пока приваду возьмет, месяц и два кругом капкана ходит... И промыслили мы пока всего шестьдесят штук. Медведя мало. Четырех взяли... Этот пятый будет. Далеко не уйдет... Становище наше новое и собак мало. Ходим по неделе и по две — жилья не видим... Ну, у нас тут на острове землянка сделана, там и припас на случай чего сохраняется...

— А как у вас с продуктами?

— А как с продуктами? Да помаленьку живем... Муки белой и черной хватит до осени. Масло есть. Гольца несколько бочек осталось с весны. И солонина есть... Мы медвежатиной подкрепились, все работаем, зиму пережили черную, а теперь и солнышко пожаловало, скоро засветит без отдыху... И вы к нам пожаловали, спасибо... Никак не ждали в эту пору! Никак!

Сразу же начали возить запасы в становище, километров за восемнадцать. Собаки умчались первыми. Аэросани готовились к отходу. Им заменили мотор, — старый на старый. Собакам больше одной ходки в день не сделать. По этой дороге пятнадцать пудов на сани, больше не возьмут. Сколько же времени надо возить десять тонн? А впереди еще Русская гавань, мыс Желания, бомбардирующий радиограммами:

— Шлите самолет! Самолет!

Люди сами явились в полной походной готовности. Ватные куртки, меховые шапки, шерстяные рукавицы да валенки — вот и все полярное снаряжение. Высчитали, что на людях и на собаках весь груз можно перебросить в два дня. Аэросани превратились в "аэросами".

Но товарищ Коростылев настойчиво морозил руки: все ладил инвалидный мотор. Марк Иванович ходил вокруг саней и поговаривал:

— Прекрасная штука. Эх, если бы новый мотор.

На помощь пришел Матвей Ильич Козлов. Он освободил свой маленький "У2" от пут, захватил его петлей тросса и подал знак. Самолет плавно спустился в объятия борт-механика Виктора Чечина. Козлов и Чечин повозились минут двадцать, и мотор-работяга заржал, как жеребенок, выпущенный в поле. Матвей Ильич положил на свое сидение ящик с яблоками, Чечин уселся на мешок с сахаром... Контакт, газ — и "У2" пошел. На мою долю выпала почетная обязанность: следить в бинокль за самолетом.

— На случай вынужденной посадки, знаете, — сказал Борис Григорьевич Чухновекий.

Каждые тридцать минут "У2" появлялся над ледоколом, спускался, брал сто пятьдесят кило груза и снова улетал в становище. Козлов и Чечин сидели на клюкве, возили и квашеную капусту. Корову переправили в два приема. Огромному Виктору Чечину приходилось не сладко. Он сидел скорчившись, чтобы как-нибудь не пробить головой верхнюю плоскость.

После каждого полета, в коротенькие минуты погрузки, Козлов и Чечин бегали в кают-компанию хлебнуть чего-нибудь горячего. Лица их с каждым полетом чернели все больше. Тринадцатый полет. Седьмой час я мерзну на палубе. Неужели надо мной подшутили? Я слышу в кают-компании звуки пианино. Борис Григорьевич прекрасно играет. Либо надо мной смеются, либо обо мне забыли. И в том и в другом случае можно спуститься и выпить чаю. Все равно вечереет — видимости никакой.

Я сижу за длинным столом кают-компании и пью горячий чай, щедро приправленный клюквенным морсом. Все пьют чай. Борис Григорьевич переходит на рапсодию Брамса. Начинается пытка. Разрозненные аккорды упорно не хотят строиться в мелодию, — они то оглушают, то царапают слух, то дразнят...

Нужно удивляться нюху Бориса Григорьевича. Куда только ни прятали ноты этой рапсодии? И в чрево пианино, и в оббивку дивана, и в чайник... Борис Григорьевич всегда находил ноты и, видимо в наказание, принимался разучивать рапсодию с еще большим рвением.

— Борис Григорьевич! Да вы сыграли бы что-нибудь такое, знаете, веселенькое... Согласитесь сами, скучно ведь...

Тонкие пальцы нацеливаются, изгибаются... По низкой каюте торжественно плывут звуки Бетховенского траурного марша. Они сгущаются под сводом и рыдают во всех углах... И тени сгущаются, точно слушают, сгорбившись, и люди опускают головы... Один Борис Григорьевич весел. На лице его такое выражение, точно он играет фокстрот.

— Что-то самолета давно нет, — вспоминает кто-то.

Борис Григорьевич обрывает мелодию...

— И в самом деле.

Он быстро одевается и выходит на палубу. Кают-компания пустеет. Звезды наливаются, горизонты придвигаются к бортам. Самолета действительно нет. Люди разбиваются на группки, шепчутся.

— Где Кальницкий? Яков Исакович, где сел самолет?

Что я могу ответить?

— Борис Григорьевич, да ведь он летал по расписанию. Тринадцатый раз пошел... и вдобавок темно... А я замерз...

— Собак, как на зло, нет, — бормочет он.

Не хочется думать, что в эту морозную ночь наши товарищи лежат где-нибудь на скалах, окровавленные, разбитые, среди тлеющих обломков самолета и последними мыслями устремляются к нам, ожидая нашей помощи... Гонишь из головы эту мысль и в то же время отлично понимаешь, что такая возможность совершенно не исключена. Приходишь в бешенство от собственного бессилия. Но выход один: ждать утра. Настроение все падает. Я опускаю голову ниже всех, точно я единственный виновник несчастья.

Вдруг — топот ног. Крики...

— Летит! Летит! Самолет летит!

Все мчатся на палубу. Без одежды, с открытыми головами... Дрожа, всматриваются вдаль. Жужжит, но еще не видно. Вот, как летучая мышь, что-то пронеслось над нами, вот "У2" опускается у правого борта... Но почему он окривел? Что это за веревка болтается сзади? На черном лице весело сверкают зубы Матвея Ильича. Чечин с трудом выбирается из самолета и обидчиво говорит:

— Полундра маленько... Аммортизаторы загнулись, и машина скисла... Пришлось, значит, на морозе связывать... Сразу не свяжешь. Вот и задержались...

Эх, братья-товарищи! Да вас бы поднять над новоземельскими горами, как знамя, и сказать всему миру:

— Глядите, это наши летчики! Это обыкновенные работники Страны Советов.

Но у нас в быту мало внешнего пафоса. Это был простой полярный трудовой быт. Да и сентиментальничать стыдно. Матвей Ильич за чаем горячо отбивался от похвал, на меня даже обиделся, когда я сказал:

— А вот написать это в книжке, и не поверят...

— Да что же тут особенного? О чем писать? При чем тут я и мои личные качества? Просто повезло...

[ … ]

Под утро в кают-компании суета. Слышно, как накрывают стол, кипятят в паровом кубе чай. У нас гости. Капитан угощает чаем брюнета, одетого в костюм типа а-ля комиссар эпохи военного коммунизма и маленького ненца, на котором серебрится нерпичий жилет. Оказывается, люди эти только-что прибыли на собаках из Русской гавани. Научные сотрудники станции: Зубков и ненец Яша Ардеев — аспирант Арктического Института.

Подобно Анисимову, выступившему с юга, они выступили с севера, чтобы помочь недоснабженным становищам. Анисимов проплутал больше тысячи километров, они успели пройти только двести. В Русской гавани все благополучно. Началась было цынга среди сезонников, невольно зазимовавших на острове. Но станция помогла продуктами, организовала артельное довольствие, двинула на сбор плавника, — цынга была задушена в зародыше.

Гости пьют чай, закусывают. Рассказывают, что станция осталась без руководства. Ермолаев, Велькен и Петерсен ждут нашей помощи на мысе Желания. Если мы их не доставим в Русскую гавань, им придется сидеть на мысе Желания до августа, а может быть, и до осени следующего года. Пропадет научный год, а то и два. Зубков рассказывает, как Яша Ардеев пролежал сутки в снегу. Он свалился во время метели со своими собаками с высокого обрыва. Отлежался, пришел в себя и вернулся на станцию... Неделю лежал, потом хворал еще неделю на ногах...

— Как же это вышло?

— У нас было условлено, — говорит Яша, — что если на второй день не будет радио с мыса Желания о прибытии, значит, я на собаках еду по леднику. Я поехал, а тут погода разыгралась... Ну и свалился...

Утром пошли аэросани. Собаки повезли полторы тонны. Люди впряглись в сани и взяли остальное. Вечером вышли из Архангельской губы.

7. Русская гавань. Первый медведь замучен. Сжатие льда.

Битый, блинчатый лед, старый пак и сплошные поля сзади. Ледокол врезывается в припай и останавливается в восьми километрах от становища. Научная ледовая станция от него еще в четырех километрах, через залив.

Сезонники достраивают второй дом. Промышленники на единственной упряжке ездят от капкана к капкану. За всю зиму было только одно несчастье. Молодой парень, приехавший сюда работать по установке дома, отморозил на руках все пальцы. Он ходил за каким-то делом на станцию, на обратном пути поднялась буря. Все исчезло в снежном вихре. Парень потерял направление и сбился с пути. Потом, карабкаясь на какую-то гору, не заметил, как рукавицы соскользнули с одеревяневших рук. Всю ночь не присаживался. Он знал, что если сядет, больше не подымется.

Утром, когда буря улеглась, он увидел под горой зимовье. Вскоре пальцы опухли, стали нарывать... Опухоль всползла выше, температура поднялась до сорока, а руки превратились в сплошной гангренозный гнойник. Тогда он вторично пошел на станцию, и здесь Зубков, ботаник, отрубил ему финским ножом все десять пальцев. Парень выздоровел. Пальцы, закупоренные в банку, наполненную спиртом, доктор Чечулин взял для передачи в какое-то специальное учреждение.

— Придется итти в сторожа, — сказал пострадавший, когда ему показали банку с его гнилыми пальцами. Свистеть-то я еще умею...

Отсюда мощный "ЮГЕ" должен лететь на мыс Желания. Русская гавань последнее становище "перед мысом Желания. Снова аврал, часть людей возит в становище грузы, другая часть ладит мостки для спуска самолета. Маленький "У2", совершенно восстановленный, стоит у борта. Начинают распутывать "ЮГЕ".

Сезонники перебираются на корабль. Становится тесно. Больные заняли санитарную каюту и столовую команды, сезонникам настилают нары в теплом трюме и отдают все свободные койки в кубриках.

[ … ]

Но в коридоре шаги, голоса:

— Медведь по борту!

Медведь! Да, ведь, какое бы это было арктическое путешествие, если бы не пришел этот медведь?! Умный медведь, толковый и любезный гражданин ледяной республики. Он шел метрах в двухстах от нашего носа, перпендикулярно положению корабля. Важно выступая, он переваливался с ноги на ногу. И во всей его фигуре была разлита огромная сила, сознание своего господства и уверенность в своих правах. Откуда-то, из большого далека, он заметил в своих владениях беспорядок. Раз взяв направление, он шел прямым курсом на груду ящиков и бочек, вынесенную вперед по носу ледокола метров на двести.

Сергей Журавлев с Манлихером в руках ждал гостя под самым носом ледокола. Жестами он удерживал устремлявшихся к медведю энтузиастов.

— Ссссстой! — шипел он. — Куда?! Сгонишь к чортовой матери... он сюда идет! Ссссстой!

Никто не смел ослушаться опытного охотника и у носа столпилось много народа. Доктор Чечулин вогнал патрон в ствол. Я приладил боевой маузер к колодке. Наш немой хор, руководимый Сергеем Журавлевым, в нетерпении топтался у носа ледокола. Но мимо нас, поддерживая штаны, пробежал кто-то, безоружный, на одной ноге сапог, на другой — калоша. Он весь был развязан, расстегнут. Какие-то тесемки свисали с головы, тянулись за штанами... Он не обратил внимания ни на шипение, ни на жесты Журавлева; кинулся наперерез медведю, прямо под ветер.

— Что будешь делать с таким человеком!? — горестно воскликнул Журавлев. — Ведь прогонит, дьявол косолапый...

И, действительно, медведь остановился, почистил лапой нос, потянул воздух и пустился вскачь под прямым углом от нас. Пока Журавлев и Чечулин досылали патроны, три пули из маузера уже провизжали над ледяным полем. После каждого выстрела медведь только встряхивался и прибавлял ходу.

— Разве его через корму убьешь? — крикнул Журавлев, плюнул и полез на палубу. — Что будешь делать с таким народом?

Толпа растянулась далеко по льду. Многие, кто помоложе и попрытче, были далеко. Но им не догнать зверя.

Яша Ардеев, подъехавший было к медведю на собаках, чтобы убить его по местному обычаю одним выстрелом, увидев такой исход охоты, остановился и освободил от упряжи двух своих лучших собак. Опытные псы обнюхали след и, задрав хвосты, помчались за медведем. Они быстро опередили людей и черными мячиками подкатились к зверю. Вот эти мячики вьются вокруг его лап, вот они повисли на окороках. В бинокль хорошо видно: медведь вертится, отбивается. А собаки — одна спереди, другая сзади — не дают ему ступить. Гигант — хищник, ростом с хорошего быка, мечется, мотается из стороны в сторону, а собаки ловко хватают его зубами то там, то тут. Люди все ближе и ближе... Завидев людей, медведь снова пускается наутек, лайки висят на нем, как пиявки, и он вынужден остановиться. Люди приближаются вплотную.

Часто гремят выстрелы. Стреляют со всех сторон. И вот уже нет медведя, густо сбилась толпа, собаки прыгают вокруг толпы, стараясь пробраться к своей жертве. Его волокут к кораблю. Кинооператор Донец "набирает" "мировые" кадры. Он "обыгрывает" медведя со всех сторон. Снимает его лежащим, стоящим, с группой охотников и со сделавшим последний выстрел вторым помощником, Павлом Ивановичем Афанасьевым, и с девочкой, выздоровевшей уже от цынги, на голове. Кадры получились прекрасные.

Утром "У2" вылетел в ледовую разведку. "ЮГЕ" питается паром от котлов, но до полета еще далеко. Товарищ Зыбин, только-что принявший после вахты ванну, о чем-то разговаривает с Чухновским. Лицо у него серьезное и хоть говорит он спокойно, но видно, что волнуется... Потом выяснилось, что молодой отсекр, понимая как ущемлено самолюбие летной группы, требовал от Бориса Григорьевича в порядке партийной дисциплины слова коммуниста, что самолет не полетит до тех пор, пока не будет совершенно готов к полету и двинется только при благоприятных метеорологических прогнозах.

В тот день свободные матросы, члены, экспедиции и свободные летчики сделали по три-четыре ходки с грузом. "Красин" может уходить. Но как быть с Ермолаевым, Велькеном и Петерсеном? Чуть ли не каждые два часа они напоминают по радио о своем существовании. Летчики уверяют, что они полетят. Им только еще немного повозиться... Проклятый холод задерживает... Моторы замерзают чуть ли не на ходу. Они непременно полетят...

Борис Григорьевич целые часы мерзнет у самолета. Летный состав, подкрепленный Томом, самоотверженно работает над пуском. Уже фыркает один мотор, другой... И погода тихая, хорошая... Иногда налетает небольшой ветер, баллов так на восемь, но разве это в Арктике плохая погода?!

— Пора раз и навсегда усвоить, — говорит Чухновский, — что мощные самолеты могут ходить в Арктике, как и ледоколы, при всяких условиях...

На это кто-то возражает:

— А если видимость пропадет?

— А если видимость пропадает для корабля, если корабль встречает шторм, разве ему не грозит опасность в Арктике? Еще большая, чем мощному самолету.

Но перед вечерок, в эту тихую погоду, совсем неожиданно и незаметно, ни с того, ни с сего, "Красин", так твердо стоявший во льду, пошел левым бортом вперед. Корма вдруг оказалась в воде, а за нами ведь на многие мили был лед. Стало ломать лед и у бортов. На льду с правого борта чинятся аэросани, с левого — стоят два самолета. Разбросано много груза, приготовленного для отправки в становище.

Первая команда, раздавшаяся с палубы:

— Все на борт!

И лед опустел. Но люди видят, что под самолетами ломается лед. Глыбы льда плывут мимо корабля к выходу из залива. Вода подбирается к самолетам. Чухновский мечется по палубе. Марк Иванович с непокрытой головой, капитан Легздин, выскочивший, не одеваясь, прямо из каюты, совещаются у трапа... Трещат мостки, прижимаемые ледоколом. Вот-вот ледокол прикончит самолеты. И так они наполовину в воде, а ледокол, прижимаемый льдом, идет бортом на них. Тогда раздалась другая команда:

— Все на лед! Спасать самолеты!

Люди с канатами бросились по трапу. Под трапом — вода. По воде плывут льдины. Люди по льдинам перебираются на ледяное поле, заливаемое водой, хлынувшей из трещин. Канатами обматывают шаси самолетов. Две шеренги людей тянут большой "ЮГЕ" подальше от опасного места, под защиту далекого выступа. Теперь только чувствуешь, как далеко ушла техника авиостроения. Тяжелую машину восемьдесят человек с трудом сдвинули с места, а три мотора гонят ее по воздуху со скоростью свыше двухсот километров в час. Тянем и тянем, — конца не видно трудному пути. Все дышат, как запаленные кони, бледны, шатаются от усталости. Но никто не говорит об отдыхе, о передышке, никто не предлагает "перекурить". Сзади догоняет сжатие, сзади хлещет вода. С грохотом рухнули мостки.

И никто не думает о том, что на ледокол нельзя вернуться. Он отрезан все расширяющейся полосой воды. Что будет, если и у берега сломает лед? Тогда — ни в становище, ни к ледоколу. Тогда вынесет со льдом из залива, и в ватничках, без провизии и топлива, — конец придет раньше, чем растает или остановится льдина. "Самолеты — материальная часть авиации, ценность республики"... и люди задыхаются в непосильной работе. Николай Павлович Кусков ободряюще кричит:

— Нажали!.. Ну, нажали еще раз!..

Когда торосы непреодолимым препятствием преградили путь, из последних сил взяли разгон. Неповоротливый на льду "ЮГЕ" одолел двухметровые льдины. Наконец, спасительный голос Чухновского:

— Здесь, я думаю, безопасно... Уводить далеко от ледокола нельзя...

У ледокола появляется фигурка. Она машет руками. Все вспоминают, что с правого борта остались аэросани. Спасли ли их? Откуда взялись силы? Не отдышавшись, люди несутся галопом по торосам. Авросани наполовину затонули. Между ними и "Красиным" — вода. Но третий механик Висбах — красный партизан, плавающий на "Красине" десять лет — и водитель саней Коростылев стараются поддеть сани на крючок тросса. Это не удается: они делают на конце тросса петлю, продевают ее под аэросани и кричат:

— Вира! Вира! Тяни!

Скрипит лебедка крана. Тросс наматывается на ролик хобота, сани подымаются из воды. Они в воздухе. Перекос! И сани грузно шлепаются в воду. Люди кидаются на битый лед, хватаются за сани, не дают пойти ко дну, а лед напирает на борт, давит. Во второй раз Висбах и Коростылев подводят петлю. Перекоса нет. Кран вырывает сани из битого льда, они подымаются, но... На них нет полозьев...

— Скисли полозья.., — говорит кто-то из команды.

Становится очень тихо, только Коростылев недоуменно разводит руками:

— Что же теперь делать? Ведь в полозьях все дело. Эх, чорт возьми его совсем!

С палубы кричат:

— Отойдите от борта! От борта отойдите!

Три коротких гудка. Сейчас ледокол тронется. Ради экономии угля, машины были в двухчасовой готовности. А вот через двадцать минут дан пар. Мы бежим от борта. Ледокол идет вперед, врубаясь в нетронутый лед. Теперь можно подняться на палубу, — трап больше не висит над водой, под ним снова лед. Чтобы взобраться на площадку трапа, приходится, однако, проделать ряд гимнастических упражнений. Палуба завалена обломками бревен и досок. Боцман и палубная вахта успели спасти обломки. Всех мучает забота. "Как же теперь поднять "ЮГЕ"? Чухновский, точно читая в головах, успокаивает:

— Бревна есть запасные, а доски еще можно использовать. Придется реже прибивать...

Ночью, как диковинный птеродактиль, спит на льду "ЮГЕ". Прожектор окружил его заботливым сиянием. Дежурят Виктор Косухин и Николай Жуков. Им отправили примус, винтовки, консервы. Хоть и близко, но никакой гарантии нет, что они с самолетом не очутятся в море на пловучей льдине. На всякий случай меры приняты. Ветер начинает выть, стучаться в борта. Снег летит тяжелыми хлопьями, и сверкают эти хлопья в луче прожектора, словно золотые тропические бабочки.

Всю ночь хлопает дверь вестибюля. То тот, то другой просыпается — не спится народу — и, накинув что-нибудь на плечи, потихоньку выходит на палубу, посмотреть, все ли благополучно у "ЮГЕ". Тихо. Кажется слышно, как падают снежинки. И в тишине — на снегу огромным снопом лежит прожекторная луна, а в луне распласталась во весь рост наша металлическая птица. Под бортом, кажется, еще движутся льдины, плещется освобожденная вода. И страшно становится... А что, если сейчас вот вспыхнет сигнальный факел? Аэрорадист Жуков, придя к самолету на вахту, первым делом обмотал паклей палку и приготовил банку с керосином...

Боишься увидеть вспышку пакли, еще больше боишься проспать тревогу. Прекратилось ли сжатие льда? Этого никто не знает. Где-то в трехстах — пятистах километрах штормом взбудоражило океан. Покатились валы на восток, уперлись в ледяные поля, разбили, разломали и, обессиленные, ушли под лед. Теперь, сгрудившись подо льдом, валы не имеют выхода и подымают ледяное поле... Мы как на вулкане.

На капитанском мостике расхаживает вахтенный помощник. Он то и дело останавливается у левого борта, опирается на поручни и долго внимательно глядит на освещенный самолет. Николая Павловича Кускова вероятно не меньше нас тревожит судьба "ЮГЕ". Мы — добровольцы, любители, так сказать; формально мы не отвечаем за судьбу "ЮГЕ", но он отвечает за самолет трижды и трижды. Его рука должна заставить выть авральную сирену, он должен поднять людей на ноги и принять первые меры, если вспыхнет над самолетом факел тревоги.

Ночь видна еще на горизонте, а на палубе весь народ. "ЮГЕ" посерел и нет больше под ним золотого круга. Снег завалил его по грудь, он не кажется больше живой птицей, отдыхающей перед полетом в неведомые края. Яркие лучи солнца смывают линючую тьму. Авральный сигнал подымает людей.

Откапываем самолет, связываем и тянем к борту. Сегодня летчики летят. Вот сейчас Михаил Иванович даст пар, растает лед в радиаторах, освободятся трубки, и жизнь заиграет в цилиндрах; грузная машина взмоет, как ласточка. По свежему снегу тащить труднее, чем вчера. Ледокол выделяется на горизонте четко, во всех деталях. Осталось не больше сотни метров. Но навстречу несутся крики, бегут люди:

— Назад! Назад! Полундра! Ломает! Ломает!

Бегом — полукруг, бегом — на прежнее место. Ледокол снова на чистой воде, вдогонку бегут трещины, хлещет бешеная вода.

— Отойдите от борта, от борта-а-а-а-а!..

Треск, грохот... Лед, точно фарфор, лопается сразу в сотне мест. Бежим с самолетом дальше от ледокола. "Красин" врезывается в лед, — идет за нами. Тащить или не тащить? Лед может проломиться под самолетом и вдали от ледокола и у самого борта. Для пуска нужно время. Даст ли Арктика передышку?..

Проходит час, ползет другой. Люди приняты на борт, грузы заброшены в становище. Если бы не "ЮГЕ", мы бы ушли из этой негостеприимной гавани.

Из становища приходит последний сезонник. Ходил за топором.

— Не оставлять же добро на ледяном острове?!

— К самолету!

— Есть, к самолету!

На этот раз лед терпеливее. Пока отогревают моторы, замерзают люди. Летчики делают свое дело, но пальцы у них давно не гнутся и не хотят держать инструмент. Начальник экспедиции больше не подчиняется стихиям. Пока летчики готовят к полету "ЮГЕ", мы строим из остатков мостков новые. Маленький "У2" давно занял свое место на палубе.

Два пропеллера "ЮГЕ" уже огрызаются, скоро заработает третий мотор. Ему делают искусственное дыхание, бесконечно дергают винт. Малейшая неосторожность заводящего — и убьет винтом. Летчики заводят мотор коллективно — тянут друг друга за руку, и быстро выдергивают из-под винта заводящего.

Но сжатие продолжается. Под трапом снова вода и к самолету не попасть. Глеб Косухин и Проворихин застревают на площадке трапа с полными горячей водой ведрами. С палубы спускают шторм-трапы; мы спешим оттянуть самолет подальше от борта. Сколько же может тянуться такая музыка? Капитан прижимает к губам рупор:

— Отойдите от борта-а-а-а!

Ледокол идет, подтягивая за собой новые мостки. Брашпиль, как руку друга, подает тросе; "ЮГЕ" ползет на палубу.

8. Мыс Желания

Поморы назвали его "Доходы". Это название подчеркивает трудность плавания к мысу Желания. Да и официальное название — "мыс Желания" свидетельствует о том же. Седов доходил до мыса Желания на собаках из Русской гавани, где он зимовал в 1913 — 1914 годах.

Древняя могила Баренца находится по соседству, на мысу Ледяном. Почему трудно итти к мысу Желания? Еще Баренц наблюдал у северной оконечности массы полярного пака — старого льда, кочующего из Баренцова моря в Карское и обратно. Этим льдом погублены многие суда, в том числе и корабль Баренца. Фритиоф Нансен первый решил не бороться со льдами, а использовать их дрейф. Из моря Лаптевых его "Фрам" был вынесен дрейфующим льдом к северу от Новой Земли. Землю Франца Иосифа он обогнул с востока и приблизился к полюсу на дистанцию, обычно недоступную для кораблей. Увидев, что течение поворачивает на юго-запад, Нансен с членом экспедиции Иогансеном предпринял исключительно смелую попытку достичь полюса на собаках.

Вскоре Нансен понял, что лед движется в обратную сторону. Он пытался пройти к полюсу еще ближе, но убедившись в бесполезности этих попыток, решил итти назад. Впереди был лед, пересекаемый разводьями, где-то далеко в этом льду лежали острова Франца Иосифа, и западнее, — Шпицбергеновская группа. Нансен и Иогансен шли пешком по замерзшему морю около семи месяцев. Зимовали на Франце-Иосифе, съели своих собак, потом кормились от охотничьего промысла. Экспедицией Джексона они были возвращены на родину. Почти одновременно вернулся и "Фрам". Ему удалось освободиться от ледяного дрейфа уже в Гольфштреме, едва ли не у норвежских берегов.

Очевидно это или подобное течение захватывает краем и север Новой Земли. Итти к мысу Желания, значило итти навстречу дрейфующему мощному карскому льлу. Вот почему, уходя из Русской гавани, руководство экспедицией точно не знало пойдет ли "Красин" на север, на юг, или на юго-запад — домой. В это время года никто еще здесь не взламывал льда.

Но на "Красине" от клотика до трюма — соцсоревнование. На "Красине" люди, не знающие слов "нет", "невозможно"... Если кто-нибудь должен проложить зимний путь к мысу Желания, то почему не мы?! На любом иностранном судне команда вправе сказать: "не пойдем"! Ибо ради каких интересов они стали бы рисковать? На "Красине" плывут хозяева, отвечающие перед большим хозяином — своим классом — за порученное партией дело.

Угля осталось меньше половины. Это значит, что ответственность повышается во много раз.

Миша Зыбин был впереди по соцсоревнованию и конкурсу кочегаров.

После вахты он сбегал на мостик, к Марку Ивановичу Шевелеву. Они спустились к капитану. Вскоре в каюту позвали старшего механика Денисова.

— Знаете? Я сам не верил... Без соцсоревнования угля определенно не хватило бы, теперь, пожалуй, хватит... Если, конечно, не влезем в какую-нибудь историю... — осторожно добавил Денисов.

А "Красин" тем временем подымался к северу, вдоль западного берега острова.

— Где самолет? Когда придет самолет? — Это радио с мыса Желания. Понятное нетерпение. Срывается рабочий год на станции Русской гавани. Только мы можем вернуть станции ее научное ядро. Да и не позволим мы продажной капиталистической прессе кричать на весь мир о нашей неудаче!

Итак, решено: идем, пока можно. А там, может быть, опять самолет... Может быть подойдем настолько близко, что и маленький "У2" по одному перетащит нетерпеливых ученых.

* * *

22 февраля 1933 года Ермолаев, Велькен и моторист Петерсен отправились на маленьких открытых аэросанях из Русской гавани на мыс Желания. Цель: исследовать вечный лед Центрального глетчера. Сани были хорошо испытаны на рейсах поперек острова. Пока варился суп, они успевали съездить к Карскому морю и возвращались к обеду. Триста километров до мыса Желания они рассчитывали пройти в один день.

Сани мчались по льду, как в фантастическом романе. Мелькали ледяные глыбы, потрескавшиеся от мороза скалы... Сани перепрыгивали трещины, пролетали над пропастями. Все шло хорошо. Было условлено, что с мыса Желания путешественники по радио известят товарищей о прибытии. Если радиограммы не будет, придется Яше Ардееву — единственному человеку, знающему условия езды по леднику Новой Земли — итти на собаках по их следу. Мотор гудит, и пропеллер гонит все вперед и вперед, — половина пути за спиной. И вдруг мотор поперхнулся, закашлял и подавился. Неполадка... Простое в обычных условиях слово на вершине Центрального ледника приобрело трагический смысл.

Неполадку они исправили через полчаса. Дали газ... Мотор работает во всю, а сани — ни с места. Лыжи примерзли. Не время было упрекать себя. Ведь достаточно было затянуть сани на брезент, на кожаную куртку, наконец, чтобы предохранить их от примерзания. Этого не сделали по неопытности. А теперь, во что бы то ни стало, нужно двинуться вперед или назад. Ногтями пытались отодрать полозья. На третий день в бесплодных попытках истощился бензин. Сани мертвы. Оставалось ждать прихода Яши Ардеева. Путь, пройденный санями в несколько часов, он будет итти дни, может быть недели...

Они терпеливо ждали. И не могли они знать, что в это время Яша Ардеев лежит без сознания под крутым обрывом, с которого свалился вместе с собаками во время метели. Яша отлежался в глубоком и мягком снегу. Нащупал и поднял уцелевших собак и кое-как с их помощью добрался до Русской гавани. А наши путешественники, растянув трехдневные запасы продовольствия на десять дней, на одиннадцатый решили пешком итти к мысу Желания.

Это был невероятный, невозможный поход...

Три человека шли по льду, над горами, над морем. Они карабкались на ледяные уступы, на веревках спускали друг друга с обрывов. Ветер резал лицо, обмораживал. Согреться нечем. Пищи нет. Нужно пройти полторы сотни километров. Они знают, что на этом пути никого не встретят. Никто не поможет, никто не найдет. Они должны рассчитывать только на себя. Они идут день, ночь проводят на льду. Отдых сокращают до трех часов.

Второй день они двигаются в том же направлении. А Ермолаев умудряется еще с помощью карманных приборов определять высоту гор, расстояние между пунктами, ширину и длину заливов. Нет шагомера, Ермолаев считает шаги. От этого только веселей итти. Маленький человек этот, такой нежный, такой нервный, обладает крепкой, как арктический мороз, волей. Его белое лицо с тонкой женской кожей потрескалось. Маленькие музыкальные руки покрылись струпьями. Но шагает он, как по Невскому, и шутками старается ободрить спутников. И Петерсен держится прекрасно, как и должен держаться бывший красноармеец. Но доктор Велькен — здоровяк, спортсмен — замедляет шаги, хромает, отстает... Он болен, он не может итти.

Не итти, — значит погибнуть.

— Вставайте, доктор Курт Велькен! Идем! Надо итти, доктор! Волен зи лебен? Битте, комен зи мит!

Но доктор Велькен просит товарищей оставить его на льду.

— Доктор, вы забываете, что вы в СССР! У нас товарищей не бросают. Мы вместе выступили, вместе придем на мыс Желания.

И, потом, не видно причин, из-за которых вы должны навсегда остаться здесь... Ничего ведь особенного! Через два, три дня все будет прекрасно...

— Ох, нет... — Доктор Велькен не может итти. Доктор Велькен решил остаться тут, на месте, где его свалила болезнь. Тогда они взяли его под руки, поставили, повели...

... Ясно до абсурда, что нельзя оставлять Велькена на леднике. Первый шторм, и от Велькена не останется и следа. Если же он и уцелеет, то как найти его? Разве известно, что впереди? Разве есть карты ледника? Лед движется, на нем то и дело возникают холмы, трещины, ширина ледника больше ста километров.

Пустынный залив на западе, с изрезанными берегами, весь в бахроме морен и рифов, почему-то получил название "Красивого". Залив виден с ледника. До него километров тридцать. Каждый новоземелец знает, где находится залив "Красивый". На каждой карте острова он ясно отмечен. Если уж оставлять Велькена, то лучше на берегу залива, чем на льду глетчера. Как они добрались до залива, сколько мучений перенесли, об этом они молчат. Но факт остается фактом. Они доставили Велькена на берег залива, вырыли в снегу под скалой яму, доктор лег, его накрыли единственным одеялом и простились:

— Пока...

Чем меньше оставалось сил, тем быстрей они двигались. Утром они увидели впереди, слева и справа бесконечное ледяное поле, земля поворачивала на восток. В тот же день, идя вдоль берега, они пришли к станции на мысе Желания.

У Ермолаева хватило выдержки спокойно рассказать, что нужно немедленно итти в залив Красивый, там на берегу — шест, под шестом — одеяло, под одеялом замечательный человек — немецкий ученый доктор Велькен.

... Сказал и... заснул на стуле. Петерсен захрапел еще раньше.

На мысе Желания собак нет. Метеорологи Латковский и Карамян, моторист Сафронов и плотник Лазарев в тот же день пошли пешком в залив Красивый. Оружие, пищу, запасную одежду и примус они везли на ручных санках. Ермолаев не успел предупредить их о трещинах. А трещины эти, присыпанные снегом, совершенно незаметны. И в одну из них провалился плотник Лазарев. На его счастье, малица зацепилась за ледяной выступ. Так висел он над бездной, пока товарищи не помогли ему выбраться. Пришлось итти медленней, щупать дорогу шестами.

К вечеру полозья санок истерлись об лед, сани бросили и разделили груз между собой. На третий день они спускались с ледника в залив Красивый. Первый, кого они увидели, был здоровенный медведь, пытавшийся содрать одеяло с жилища Велькена. Они открыли огонь... Медведь убежал. Переглядываясь и тяжело вздыхая, они обступили одеяло... Трудно было говорить. Наконец Карамян спросил:

— Доктор Велькен еще здесь?

Из-под одеяла послышалось слабое:

— Алло...

Они сорвали одеяло. Доктор Велькен лежал скрючившись, с синим лицом. Его била лихорадка, зубы дробно стучали. Они попрыгали в яму, вытащили его, раздели, растерли ноги, руки, напоили коньяком, одели в сухие меха, накормили и дали поспать... Потом они победно двинулись в обратный путь. Доктор Велькен был спасен.

* * *

Сжатие льда, едва не закончившееся катастрофой в Русской гавани, на этот раз сослужило нам добрую службу: до самого залива Красивого лед был разбит. На другой день, утром, на востоке показались горы, окружающие залив Красивый. Шевелев переглядывался с капитаном, а Яков Петрович, то и дело поворачивая ручку машинного телеграфа, приказывал:

— Задний! Полный! Задний, полный!

Прошли мимо залива, подошли к северной оконечности острова, повернули на восток и вдали засветились на солнце ледяные острова принца Оранского. За ними — желанный мыс Желания.

Тут уже — владения Карского льда. Он, действительно, страшен в своей монолитности. За вахту — миля, пол мили... Но острова принца Оранского были на траверсе борта. Последний из них уже остался позади. Мы берем круто к югу, врезываемся в двухметровый пак и видим в бинокли домик, над ним мачту, сбоку какую-то пристройку. "Красин" лезет на лед, подымая нос, потом корму, подымается, опускается. Домишко растет. Теперь это бревенчатый дом. Пристройка оказывается складом...

А где же люди? Почему нет людей? Неужели никто не видел нас, не слышал нашего призывного гудка? И только, когда переносишь трубки бинокля ближе и влево, видишь на льду резко очерченные темные фигуры. Они волокут сани, они подходят к полынье... Мы поворачиваем навстречу. Нос ледокола крушит торосы. Капитан Легздин кричит в рупор:

— Отойдите от борта! Отойдите от борта!

Донец спешит накрутить кадры. Встречающие, сначала не понимают в чем дело. Потом бегут от хлынувшей из-под льда воды. Лохматые и большие, в своем полярном одеянии, они торжественно возвращаются к борту.

"Ура", "ура"! "Ура" "Красину"!

Подымают винтовки. Кто-то, глубоко штатский, с заиндевевшей бородой, в роговых очках, подымает руку и командует:

— Раз, два, три!

Сначала растянутый залп, потом каждый, на свой страх и риск, принимается дырявить небо. Спущен шторм-трап. Они неуклюже подымаются. Матросы подхватывают, перекидывают их через фальшборт и ставят на палубу. Гости жмут нам руки, улыбаются, смотрят в глаза — не знают, какие руки кому принадлежат.

— Вот не ждали... Вот не ждали...

В кают-компании сервируют чай. Пьют, спеша, обжигаясь, и вот уже тринадцать прощаются, жмут нам руки, а трое — Ермолаев, Велькен и Петерсен — остаются с нами. Капитан не хочет играть в жмурки с Карскими льдами. Гудок. "Красин" поворачивается к выходу из залива. Домик уменьшается, тает берег.

Теперь можно и отдохнуть.

[ … ]

Красинские машины отличаются исключительно тихим и мягким ходом. О движении по воде всегда напоминает качка. О движении по мощному льду напоминает грохот льда, о движении по мягкому льду ничего не напоминает. И, забыв о мысе Желания, мы спокойно засыпаем.

А утром выясняется, что ледокол стоит семь часов во льду. Ни задний, ни передний — не помогают... Уже оперировали балластными цистернами. Накачивали носовые, кормовые, бортовые... Лед выдержал вес "Красина" с добавочной нагрузкой. Отметились: координаты — 77,30 северной широты... Значит, нас несет по пути погибших кораблей. За семь часов прошли двенадцать миль к северу.

Угля в обрез. И необходимо доставить в Русскую гавань Ермолаева, Велькена и Петерсена. А там еще Крестовая губа, Матшар и оттуда только Мурманск. Крупицы угля теперь дороже алмазов.

Подрывник Гордеев — осоавиахимовец — спускается на лед. Он проверяет свой зажигатель на отдельных капсулях. Заряд аммонала спущен под лед, на глубину 10 метров. Лед и вода грузно ударяют в дно ледокола.

Машины работают полным ходом. Мы сползаем на кормовую полынью. "Красин" разворачивается, идем на запад. Стоя на палубе, перед окном рулевой рубки, капитан показывает штурвальному, куда направлять ледокол. Курсы, румбы... — теперь они ни к чему. В сплошном старом льду капитан находит спайки молодого льда. К полудню мы огибаем остров и начинаем спуск к югу.

9. Ураган в Крестовой

И вот мы снова в Русской гавани. Наши гости уехали в становище. За ними умчались с добавочным грузом каюры. Доктор Велькен прислал с ними записочку, было написано по-немецки:

Я сердечно благодарен за всю помощь, за бескорыстное гостеприимство. Я очень счастлив успехом "Красина", который помог мне скоро вернуться "домой", в Русскую гавань, где я с новыми силами примусь за работу. Пользуясь случаем, приношу благодарность товарищам по экспедиции Ермолаеву и Петерсену, которые во всех трудных условиях относились ко мне с неизменным вниманием. Также благодарю спасательную группу мыса Желания, которая пришла мне на помощь в такой короткий срок и спасла мне жизнь. Доктор Курт Велькен.

Это лучший ответ немецкий фашистам, сжигающим книги ваших вождей, лучших писателей мира и гноящих в тюрьмах коммунистов. Когда это приветствие было помещено в стенной газете "Красинец", кто-то из матросов сказал:

— Не придется теперь доктору Велькену вернуться домой.

На это другой ответил:

— Пусть себе живет у нас. Парень хороший, пригодится...

Второе приветствие было получено за подписью трех:

Экспедиционная группа Русской гавани благодарит советскую общественность, руководителей и участников бепримерного в истории Арктики похода "Красина" за оказанную помощь. Заверяем, что все наши силы направлены на выполнение задачи, поставленной перед нами партией, правительством и Комитетом Второго Международного Полярного Года. А. Ермолаев, К. Велькен, В. Петерсен.

Не задерживаясь, мы вышли на юг, в Крестовую губу. Здесь нам дано было испытать все прелести полярного урагана. Синоптик Гальцов еще с вечера предупредил, что надвигается буря. Он долго объяснял, где проходит гребень, как движется циклон, антициклон... Мы впутались в нехорошую историю, врезались в центр плацдарма бурь.

С утра задул сильный ветер до восьми баллов. Но угля оставалось мало, медлить мы не могли, и каюры уехали с первой партией груза. Вернулись они через четыре часа. У всех лица были посечены ветром. К обеду сила ветра достигла двенадцати баллов — 32 метра в секунду. Потом ветер свирепел, но уже не хватило баллов, чтобы выразить его силу.

К двум часам ветер перешел на восток. Скорость поднялась до тридцати восьми метров в секунду. При таком ветре, развивая всю силу моторов, самолет стоял бы на месте. Ветер громит палубные постройки, гудит в такелаже, звенит в троссах. Все заснежено, все леденеет. На палубу не сунуться. Внутри ледокола все дрожит.

Так проходит час, другой, третий: ветер крепчает и крепчает... Мы стоим плотно во льду. Лед надежен.

[ … ]

Первая льдина ударила в нос, как бомба. Второй удар, третий. "Красин" громит ледяное поле. Льдины бьются в борта. Две-три минуты проходят спокойно. Затем ветер выносит подрубленные льдины, и ледокол снова болтается на чистой воде. Телеграфно: "полный"! "Красин" опять врубается в лед, а через две минуты снова чистая вода.

В сплошном движении ветра учащаются перерывы, провалы. Приходят и тихие минутки. В три часа утра наш уважаемый, молодейший синоптик заявляет:

— Десять баллов!

Это похоже на норму. В четыре:

— Восемь баллов!

О, это совсем тихая погода. Нас больше не выбрасывает из ледяного поля. Ледокол переходит на двухчасовую готовность, ибо синоптик уверяет, что циклон промчался на запад и не повернет против себя.

Брат Сереги Журавлева — Ванятка, случайно оставшийся на борту, уходит в рассветный белесый мрак на своих собаках. За ночь мы продвинулись вперед километров на шесть. До становища остается двенадцать километров. Ванятка должен вернуться часа через три, четыре. В восемь часов утра он доставил на борт четырех каюров. Они крепко спали, когда Ванятка привез в становище тревожный вопрос:

— Наши не приходили?

— Как пройдешь. Если ветер бьет по морде, трудно пройти. Однако, пропасть нам еще трудней. Мы сразу разобрали, что вы пойдете на нас. Да и понесло нас в море. Значит — айда, в становище. Километров с пять на всех четырех шли... Руки маленько ободрали, малость приморозили, потом, когда под тот вон мысок вылезли, давай на ноги и бегом через косу. Напрямок и вышли... Чаю попили и завалились спать...

Через час Орлов — начснаб и Корионов — представитель Севкрайисполкома идут на берег. Нужно найти место для склада. Они подали с берега сигнал. Мы тащим на шести санях четыре тонны груза. Четыре ходки по четыре километра в один конец каждая; сделали тридцать два километра, из них шестнадцать с грузом. Вечером уходили из Крестовой губы.

Полный ход на запад, потом вдоль берега, на юг, в Маточкин Шар, становище Лагерное.

[ … ]