Русская гавань

Прославленные и безвестные

"Хочешь ты знать, что ищут люди в той стране и почему они туда отправляются, несмотря на большую опасность для жизни,— знай же, что три свойства человеческой натуры побуждают их к тому: во-первых, соревнование и склонность к известности, ибо человеку свойственно устремляться туда, где грозит большая опасность, благодаря чему можно приобрести известность; во-вторых, любознательность, ибо также свойством человеческой натуры является стремление видеть и знать те местности, о которых ему рассказывали; в-третьих, человеку свойственно любостяжание, ибо люди постоянно жаждут денег и добра и идут туда, где, по слухам, можно иметь прибыли, несмотря на грозящую большую опасность".

Так написано в скандинавском "Королевском зерцале", норвежском памятнике XIII века, и относятся эти слова к Арктике, к "той стране", о которой, в сущности, знали очень и очень немногие. Но даже тогда, в самом начале арктических плаваний, люди, бывавшие в далеком полунощном краю, отводили "материальному стимулу" скромное третье место, а на первых двух были желание славы и жажда знаний. Именно так рассуждали храбрейшие из храбрых — русские поморы и скандинавские викинги, хотя фактически они действовали "по третьему пункту": уходили в полярные льды на промысел рыбы и морского зверя, за моржовым бивнем и "мягкой рухлядью" — пушниной. Вероятно, при желании можно найти и перечислить побудительные причины, веские мотивы, убедительные доводы, объяснить те или иные поступки, лаконично и исчерпывающе суммированные в "Королевском зерцале". И все же главное — извечная и безмерная тяга к новому, неведомому.

Иначе — многого не понять. Не понять, зачем Генри Гудзон взял с собою сына, отправляясь в плавание к Северному полюсу. 23 июня 1611 года взбунтовавшиеся моряки посадили Гудзона с сыном и несколькими верными матросами в шлюпку и оставили их умирать в ледяном море.

Каневский Зиновий Михайлович (1932 — 1996) — советский и российский полярный исследователь, географ, гляциолог, писатель. Почётный полярник, Лауреат Всесоюзного конкурса на лучшее произведение научно-популярной литературы, член Союза писателей СССР. В 1955 году окончил географический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. По окончании университета распределен в систему Главсевморпути и направлен вместе с женой И.В.Давидович (работала метеорологом) в качествеве инженера-геолога на полярную станцию "Русская гавань", где обследовал нижнюю часть ледника Шокальского, на которой оборудовал выносную метеостанцию. В одиночку выполнил комплекс метеорологических и гляциологических исследований. В ходе зимовки на Новой Земле в 1959 году попал в ураган (бора). В результате обморожения лишился обеих рук от локтей и пальцев на ногах. Автор научно-популярных и научно-художественных книг об исследованиях Арктики и Антарктики, в том числе "Между двух океанов", "Разгаданный полюс", "Льды и судьбы", "Цена прогноза", "Директор Арктики", "Бороться и искать!", "Вся жизнь — экспедиция", "Всем ветрам назло!", "Это было в полярных широтах", "Загадки и трагедии Арктики", посмертно опубликованной автобиографической повести "Жить для возвращения". Публиковал статьи, очерки, рецензии в журналах "Знание — сила" (был многолетним сотрудником редакции), "Земля и Вселенная", "Природа" и других периодических изданиях. Здесь приведен отрывок из его книги "Льды и судьбы"

Не понять, зачем полетел к полюсу шведский инженер Саломон Андрэ. Улетая, он оставил короткое завещание: "Мой полет сопряжен с такими опасностями, какие еще даже и не отмечены в истории воздухоплавания. Предчувствие говорит мне, что это страшное путешествие для меня равносильно смерти!" Написал, запечатал в конверт и 11 июля 1897 года вылетел на воздушном шаре "Орел" на север, но до заветной точки не добрался — погиб на одном из островов архипелага Шпицберген.

Не понять, какие силы увлекли смертельно больного старшего лейтенанта российского флота Георгия Яковлевича Седова все к тому же Северному полюсу. Он взял с собою продуктов лишь на дорогу "туда"... Теряя сознание, уже не в состоянии двигаться, он велел двум своим спутникам везти себя на нартах. В бреду, умирая, Седов не сводил глаз с компасной стрелки: он боялся, что матросы самовольно повернут на юг! 5 марта 1914 года Седов скончался, не дойдя до Северного полюса девятисот километров.

Сколько было их, прославленных и безвестных, стремившихся в заповедный таинственный край, лежащий под созвездием Большой Медведицы (что по-гречески зовется "Арктос")! Это о них вот уже два с лишним тысячелетия рассказывают священные книги индусов и персов, поэмы древних греков, норвежские саги и поморские былины, безыскусные строки путевых дневников первопроходцев и мореплавателей, солидные отчеты крупных полярных экспедиций.

Они шли на парусных и паровых судах, на собаках и пешком; летели на воздушных шарах, дирижаблях и самолетах; попадали в отчаянное положение, цинговали, обмораживались, оставались на вынужденные гибельные зимовки, шли на дно вместе со своими конами, лодьями, баркасами, деревянными корабликами, умирали на безымянном берегу, съев перед тем последнюю собаку... Но они все шли и шли на север, к застывшим безжизненным землям, в дрейфующие ледяные поля, оставляя в самой предельной достигнутой ими точке записку в жестяной банке и клочок национального флага. А в итоге, пройдя по суше и по морю многие тысячи километров, добрались до полюса, заселили дикие берега, положили на карту покрытые ледниками архипелаги и в конце концов освоили тот великий путь, который сегодня называют Северным морским.

История Арктики хранит множество имен. Эти имена значатся на географической карте, и нет для путешественника более высокой награды. Любому школьнику известны море Лаптевых и мыс Дежнева (его по справедливости следовало бы назвать именем Федота Алексеевича Попова, подлинного руководителя той замечательной экспедиции, в которой казак Семен Дежнев играл хотя и важную, но все-таки вторую роль). Мы уже не говорим об именах Баренца и Беринга, Нансена и Амундсена, Урванцева и Ушакова — представителей племени первооткрывателей из клана полярных героев. Мысы, острова, архипелаги, бухты, проливы, горные хребты и целые моря носят их имена.

Но есть и другие названия. Их можно обнаружить лишь на самых подробных, крупномасштабных, как говорят специалисты, картах. Подавляющему большинству из нас эти названия не говорят ничего или почти ничего. Просто мы достаточно догадливы, чтобы сообразить: был когда-то какой-то имярек, что-то открывший или погибший возле мыска, получившего впоследствии его имя. Иногда мы даже не знаем, когда жил этот человек, мы не ведаем, жив ли он сейчас. Но в не написанной еще тысячетомной истории Арктики эти люди по праву должны занимать девятьсот девяносто девять томов...

... Есть в полярном океане архипелаг Новая Земля. Два крупных острова, Северный и Южный, с проливом Маточкин Шар посредине. Слева, с запада,— Баренцево море, справа — Карское. Огромной, почти тысячекилометровой дугой протянулась Новая Земля. На самой северной ее оконечности — всем известный мыс Желания, а на западном берегу, немного "не доходя" до этого мыса, вдается в землю широкий разлапистый залив.

В семидесятых годах прошлого столетия проплывал мимо него норвежский промышленник-зверобой Мак и увидел на берегу источенные временем, поваленные ветром русские кресты. То были могилы поморов, с незапамятных времен ходивших сюда на промысел морского зверя. Они били тюленей и моржей, нередко погибали от голода и цинги и навечно оставались лежать в насквозь промороженной каменистой земле. В память о них Мак назвал красивый и грустный залив Русской Гаванью.

К самому берегу Баренцева моря спускаются с новоземельских хребтов величественные голубые ледники. Сплошным ледяным панцирем закрывают они всю центральную часть Северного острова, заполняют узкие долины-фиорды между горными цепями, обламываются в море причудливыми и коварными айсбергами. В том месте, где от ледникового щита отделяется один из самых грозных глетчеров — ледник Шокальского, стоит крутая, с зубчатым гребнем, не очень высокая, но очень приметная гора. До ее вершины всего двести пятьдесят три метра, но она господствует и над ледником, и над самим заливом. Обнаружить эту гору можно лишь на немногих, наиболее дотошно составленных картах. Там-то она и получает свое название: гора Ермолаева.

Учитель и ученик

Стоял июль 1956 года, и по леднику Шокальского мчались ручьи. Они глубоко вгрызались в толщу льда, на глазах "съедая" просевший, потемневший снег, уходили на глубину и где-то там, в чреве ледника, сливались в невидимые грохочущие потоки. Ходить по леднику было трудно я небезопасно, однако приближалось начало Международного геофизического года, и Русская Гавань вместе с примыкающим к ней краем ледникового щита уже заняла прочное место во всех справочниках. Пройдет несколько месяцев, и сюда прибудет из Москвы большая экспедиция гляциологов. А пока нужно разведать для нее подходы к леднику да и сам ледник Шокальского.

И вот однажды в центре ледяного поля, разбитого сетью трещин, возникли какие-то странные, чуждые глазу предметы. Полуистлевшие доски и куски брезента, проржавевшая до дыр железная бочка из-под бензина, обрывки черной материи, рваные мешочки с каким-то желтым порошком, сломанные собачьи нарты. Это были следы экспедиции, работавшей здесь в 1932—1933 годах. Мы кое-что знали о ней, но только кое-что. Знали, например, ее состав, но не полный. Знали, что возглавлял экспедицию геолог Михаил Михайлович Ермолаев. В многочисленных статьях на арктические темы, публиковавшихся в тридцатые годы, это имя встречалось довольно часто, но жив ли автор, какова его судьба — об этом мы не знали.

Решили написать наугад, на адрес ленинградского Арктического института. Ответ пришел неожиданно быстро: "Дорогие друзья! Спасибо, что вспомнили. Правда, вы написали в институт, в котором я не работаю вот уже восемнадцать лет..."

Мы познакомились позже, после того как закончился геофизический год (а он продолжался не год, а два!). Наши встречи происходили и в Москве, и в Ленинграде — родном городе Михаила Михайловича. Он охотно рассказывал о своих экспедициях, но старательно избегал темы: "Давайте все это опубликуем..." Долгие годы не соглашался он предать гласности свои рассказы. Но в итоге высшая справедливость восторжествовала, и Михаил Михайлович согласился заполнить несколько "пробелов в судьбе". В своей и своего учителя.

Есть в Ленинграде уникальное учреждение — ордена Ленина Арктический и Антарктический научно-исследовательский институт (ААНИИ). Так называется он сегодня, а начался он шестьдесят лет назад с Северной научно-промысловой экспедиции. Февраль 1920 года. Архангельск еще в руках интервентов, а Особая комиссия Северного фронта уже думает о том, чтобы создать специальный орган, который координировал бы все исследования морей Ледовитого океана и прилегающих территорий.

В журнале заседания комиссии появляется фраза, глубина и всеохватность которой поражают воображение даже сегодня: "Принимая во внимание громадную территорию, занимаемую нашим Крайним Севером, не укладывающуюся по своим естественно-историческим условиям в определенные административные границы, ее физико-географические особенности и своеобразный строй хозяйственной жизни, крайнюю ненаселенность ее, недостаточность культурных и технических сил, однородность и тесную связь интересов всего обширного полярного побережья, омываемого на всем протяжении Ледовитым океаном, международное значение района, учитывая огромное значение северных промыслов как неиссякаемого источника продовольствия для всей страны, а также и богатство края пушниной и прочим сырьем, долженствующим сыграть значительную роль в будущем российского товарообмена, Совещание считает необходимым существование вневедомственного органа, ведающего всеми вопросами научно-промыслового исследования Северного края".

Реввоенсовет 6-й армии обращается с соответствующим предложением непосредственно к В. И. Ленину. Спустя всего девять дней после освобождения Архангельска, 4 марта 1920 года, создается Северная научно-промысловая экспедиция при ВСНХ.

В ученом совете экспедиции было целое созвездие академиков и профессоров: А. П. Карпинский (тогдашний президент Академии наук), Ю. М. Шокальский, А. Е. Ферсман, Л. С, Берг, Н. М. Книпович, К. М. Дерюгин. А руководил Северной экспедицией, переросшей скоро в Институт по изучению Севера, Рудольф Лазаревич Самойлович, бывший революционер-подпольщик, ставший выдающимся полярником, знатоком и исследователем советской Арктики.

Рудольф Лазаревич Самойлович был по образованию горным инженером, а по призванию — революционером и исследователем. Находясь в ссылке в Архангельске, он свел тесное знакомство с замечательным русским полярным геологом, также отдавшим много сил подпольной борьбе с самодержавием, Владимиром Александровичем Русановым. Оба они, став однажды, по выражению Самойловича, "северянами поневоле", сделались северянами по призванию на всю оставшуюся жизнь.

В 1912 году Русанов отправился на судне "Геркулес" на Шпицберген, никому в ту пору не принадлежащий архипелаг, чтобы заняться там разведкой угольных месторождений. Вместе с ним и рядом с ним был горный инженер Самойлович. В одном из писем начальник экспедиции так отозвался о своем молодом коллеге: "Рудольф Лазаревич Самойлович был приглашен в качестве горного инженера... У меня и у Самойловича собран исчерпывающий материал о современной промышленности на всем Шпицбергене... Я должен упомянуть о смелости моего спутника Самойловича. Вообще Самойлович оказался весьма полезным членом экспедиции, и я вручил ему самые ценные и очень обширные коллекции, собранные мной и им".

После успешной разведки на Шпицбергене, приведшей к открытию ряда угольных месторождений, Русанов на "Геркулесе" ушел во льды, в неизвестность, и погиб вместе с судном и десятью своими спутниками. А Самойлович возвратился со Шпицбергена на родину и продолжил начатое дело. В 1913—1915 годах он регулярно посещает далекий архипелаг, открывая все новые и новые угольные пласты, и при этом неустанно пропагандирует в печати важность и необходимость для России практического освоения арктического Шпицбергена. Он страстно пишет о том, что наша страна не должна зависеть от поставок иностранного угля, тем более теперь, когда началась первая мировая война. Свой призыв Самойлович закончил пророческими словами: "Нужно надеяться, что после войны многое пробудится и всколыхнется, и уже теперь существуют реальные основания предполагать, что поистине государственное значение Шпицбергена будет оценено в полной мере".

Изучая Шпицберген, ставя там заявочные столбы и организуя добычу каменного угля для России, Самойлович продолжал ратовать за поиски пропавшей экспедиции Русанова. Даже после того, как в марте1915 года совет министров России постановил считать экспедицию погибшей и поиски ее прекратить, Самойлович мужественно выступил в газете со статьей "Жив ли Русанов и где его искать?" Уже в советское время Рудольф Лазаревич всегда и всюду — на Новой Земле, Земле Франца-Иосифа, Шпицбергене, острове Уединения и других островах Карского моря — искал следы погибших (наши полярные гидрографы обнаружили эти следы в 1934 году на одном из островков у побережья Таймыра).

Перед самой революцией Самойлович, которому власти запрещали жить в Центральной России как политически неблагонадежному, работал в Северной Карелии. Здесь, в Олонецкой губернии, он обнаружил мощную жилу слюды-мусковита — уже тогда в ней остро нуждалась быстро растущая электротехническая промышленность. Она получила собственное наименование: "жила Самойловича", и иссякло это богатое месторождение сравнительно недавно. Несколько лет спустя, в 1926 году, Самойлович вместе с будущим академиком Дмитрием Ивановичем Щербаковым провел первые промышленные подсчеты запасов "камня плодородия" — хибинского апатита. Эта работа во многом предопределила дальнейшее развитие геологоразведочных исследований на Кольском полуострове и освоение его минеральных богатств.

Возглавив Северную научно-промысловую экспедицию, а затем и выросший из нее Институт по изучению Севера (позднее Всесоюзный арктический институт, директором которого он был до 1938 года), профессор Самойлович координировал работу сотен исследователей на Крайнем Севере. Апатиты Хибин, нефть Ухты, уголь Воркуты, свинец и цинк Вайгача, месторождения флюорита, меди, молибдена, никеля, гипса, асбеста, горного хрусталя, создание консервной промышленности на Мурмане, развитие пушных и рыбных промыслов, товарного оленеводства, изучение вод Ледовитого океана, их гидрологического режима и биологических богатств — вот чем была в первом приближении Северная научно-промысловая экспедиция. А сам Самойлович почти всю свою экспедиционную деятельность геолога и географа сосредоточил в двадцатые годы на одном-единственном объекте — Новой Земле. Он провел пять экспедиций на этот архипелаг, столько же, сколько в свое время Русанов. Систематическое изучение Новой Земли, писал Самойлович, "дает нам не только научные результаты, но и все более закрепляет экономически за СССР эту отдаленную окраину". Он исключительно точно называл Новую Землю "Гибралтаром Арктики", как бы сторожащим вход из сравнительно доступного Баренцева моря в ледяное Карское. Во многом благодаря Самойловичу, как перед тем Русанову, далекая, но "нашенская" Новая Земля навсегда осталась русской, советской. В точности так же, как в результате усилий Русанова и Самойловича, по сей день живут и действуют на норвежском Шпицбергене советские угольные шахты, и в наши северные порты поступает оттуда собственный полярный уголь.

Верный последователь и продолжатель арктических начинаний Русанова, начальник советских новоземельских экспедиций стремился проводить их "по образу и подобию" русановских, но, разумеется, не копируя, а совершенствуя их. Парусно-моторные шхуны, обыкновенные поморские баркасы, обычные гребные шлюпки — вот на каких суденышках ходили на Новую Землю экспедиции Самойловича. Страна еще только возрождалась после разрухи, в Арктике еще не наступила эра ледоколов, авиации и кораблей науки, но отряды, руководимые профессором Самойлови-чем, "оплакали" все берега как Северного, так и Южного острова архипелага, а исследователи прошагали с маршрутными работами тысячи километров новоземельского побережья, проникли в глубинные горноледниковые районы, ведя географические, геологические, почвенные, гидрометеорологические, палеонтологические, зооботанические наблюдения.

Они работали в Арктике, и этим сказано, пожалуй, все: суровый климат, лишения, опасности, прямой риск. А в итоге пять новоземельских экспедиций Самойловича дали обильный и чрезвычайно ценный материал, который — в назидание будь это сказано некоторым нынешним исследователям и издателям! — тогда же, в конце двадцатых годов, был обработан, суммирован и опубликован с добротными комментариями и обязательным резюме на английском либо немецком языке. Таков был неизменный стиль руководителя Арктического института Самойловича.

В 1928 году его имя получило заслуженную мировую известность — профессор Самойлович возглавил исторический поход советского ледокола "Красин" на спасение экспедиции генерала Умберто Нобиле на дирижабле "Италия", потерпевшей бедствие недалеко от берегов Шпицбергена. На вопрос, почему именно Рудольфу Лазаревичу правительство поручило столь сложное и ответственное задание, очень хорошо и кратко ответил ныне здравствующий выдающийся полярный геолог-первооткрыватель Николай Николаевич Урванцев: "А кому же, как не ему, было доверить такое дело? Одни его Шпицберген да Новая Земля чего стоили!"

"Наша задача — благороднейшая из всех, какие могут выпасть на долю человека. Мы идем спасать погибающих, а вернуть человека к жизни — это непревзойденное, истинное счастье!" — так говорил Самойлович морякам "Красина", и начальнику спасательной экспедиции выпало такое счастье: спасти погибающих людей. Он блестяще провел поиск и спасение бедствующих обитателей "Красной палатки", те операции, в которых впервые во весь голос заговорила молодая советская полярная авиация — ведь именно экипажу летчика Б. Г. Чухновского удалось обнаружить среди льдов двух совершенно выбившихся из сил итальянцев. О громадной роли авиации в будущих исследованиях Центральной "Арктики и околополюсного пространства, о благодатном сочетании самолета и ледокола в высокоширотных экспедициях профессор Самойлович говорил и писал на протяжении всех последних десяти лет жизни.

Директор Арктического института побывал почти за тридцать лет работы на Крайнем Севере едва ли не во всех морях Ледовитого океана, посетил чуть ли не все крупные арктические архипелаги и острова, пролетел в 1931 году в качестве научного руководителя уникальной международной воздушной экспедиции на дирижабле "Граф Цеппелин" над всей Западной Арктикой, проведя при этом интереснейшие наблюдения, не утратившие ценности до сих пор.

Как и его "крестный отец" Русанов, Самойлович был исследователем-провидцем, он знал, что Арктику, Северный морской путь, весь Крайний Север ждет великое научное и хозяйственное будущее. Еще в начале тридцатых годов профессор Самойлович вплотную занялся подготовкой первой советской антарктической экспедиции, которой суждено было осуществиться лишь четверть века спустя. В 1934 году он организовал в Ленинградском государственном университете кафедру географии полярных стран и начал, таким образом, готовить кадры первых советских полярных исследователей-профессионалов.

Зимой 1937—1938 года во время своей последней, двадцать первой по счету, арктической экспедиции Рудольф Лазаревич Самойлович возглавил, по единодушному требованию авторитетных полярных капитанов, вынужденную зимовку во льдах трех ледокольных пароходов — "Садко", "Седова" и "Малыгина". В том тяжелом и опасном дрейфе участвовало двести семнадцать человек, среди которых были женщины, больные и ослабевшие люди, но благодаря выдающимся человеческим и организаторским способностям начальника экспедиции, она (как, впрочем, и все без исключения предыдущие его научные предприятия) прошла без единой жертвы, без единой крупной неприятности. Мало того, дрейф трех ледокольных пароходов принес богатейшие научные плоды и серьезные открытия в той области Арктики, где за сорок с лишним лет до этого дрейфовал знаменитый нансеновский "Фрам".

Пятидесятисемилетний профессор Самойлович наравне с рядовыми научными сотрудниками проводил в том дрейфе разнообразные наблюдения, вместе со всеми членами экипажей судов принимал участие в авралах, таскал уголь, пилил снег, из которого затем вытапливали воду, с ломом в руках окапывал борта пароходов — льды норовили сплотиться, сдвинуться, раздавить суда...

Весной 1938 года летчики эвакуировали на Большую землю сто восемьдесят четыре человека, на трех пароходах остались тридцать три моряка — ждать навигации и вывода изо льдов с помощью мощного ледокола. Начальник экспедиции радировал руководству Главсевморпути: "Считаю своим долгом остаться на судах до окончания дрейфа", но ему ответили, что интересы Арктического института требуют его пребывания на материке, в Ленинграде.

... По свидетельству матери Владимира Русанова, любимыми словами ее сына были: "Почему не сделать больше, если можно?" Таким же в точности был жизненный девиз, научное и человеческое кредо Рудольфа Лазаревича Самойловича. Такими же одержимыми наукой и Арктикой он хотел видеть своих любимых учеников. И в их числе — самого любимого, Мишу Ермолаева, пятнадцатилетним мальчиком пришедшего к нему в Северную научно-промысловую экспедицию.

Это было в 1920 году, в первые же месяцы существования Северной экспедиции. Миша Ермолаев занял в штате скромное место "технического сотрудника". Подросток увлекался электромеханикой и вскоре поступил в Политехнический институт, но внезапно у него открылась скоротечная чахотка, и известный врач Штернберг (брат еще более известного астронома) "отпустил" ему максимум полтора года жизни. Нужно было, по выражению самого Михаила Михайловича, "с толком, и по возможности интересно, прожить эти недолгие месяцы".

В год предсказанной ему со всей откровенностью безвременной кончины Ермолаев упросил директора Института по изучению Севера Самойловича, первого своего научного наставника и очень близкого ему человека, взять его в морскую экспедицию на Новую Землю. Так, летом 1925 года на небольшой парусно-моторной шхуне "Эльдинг" появился двадцатилетний юнга, он же — техник-геодезист, геолог-практикант, лаборант, рабочий и "прислуга за все"!

"Эльдинг" проводил обход и подробное описание новоземельских берегов. В один из промозглых августовских дней шхуна бросила якорь в широком заливе на западном побережье Новой Земли. На берег Русской Гавани высадились Самойлович и Ермолаев, но скоро непогода вынудила их искать убежище под маленькой, опрокинутой вверх килем шлюпкой. Тесно прижавшись друг к другу, они мечтали о тепле и уюте их не слишком-то комфортабельного "Эльдинга", но одновременно мечтали они и о другом. Им нравился этот красивый залив с голубым ледником, удобные бухточки, вдающиеся в берег, скандальные птичьи базары на крутых скалах и гора, не очень высокая, но очень приметная — безымянная вершина "253". Мысленно профессор Самойлович уже облюбовал Русскую Гавань для будущих работ.

Потом наступил семилетний перерыв. Ермолаев продолжал наведываться на Новую Землю, но в другие ее бухты, на другие горы. Шло время, жестокий прогноз доктора Штернберга не сбывался, чахотка, не устоявшая перед властью и обаянием Севера, отступила и зачахла. Ермолаев с азартом взялся за геологию, быстро стал серьезным специалистом, сделал несколько существенных открытий как геолог-поисковик и для порядка поступил на геолого-почвенно-географический факультет Ленинградского университета. Формально рассуждая, доктор геолого-минералогических наук М. М. Ермолаев продолжает оставаться студентом по сей день, ибо при всем желании нигде невозможно обнаружить справки об окончании им университета. Хочется, правда, верить, что ВАК, узнав об этом, не лишит профессора Ермолаева ученых степеней и званий... Что поделаешь! Не умел молодой ученый учиться! Каждую весну сбегал он с лекций... в полярные экспедиции, одна другой значительнее.

1928 год был в Арктике особенным. Это был год полета дирижабля "Италия", год триумфа полярного братства, год спасения нашими моряками и летчиками экспедиции Умберто Нобиле. Во главе спасательных операций стоял профессор Самойлович, но на этот раз Ермолаева рядом с ним не было, хотя он имел самое непосредственное отношение к событиям тех дней.

Едва лишь научный мир узнал о предстоящем полете итальянского дирижабля, в среде ученых-полярников возникли серьезные опасения за судьбу Нобиле и его спутников. Генерал задумал воздушную экспедицию красиво и дерзко, даже чересчур дерзко: он намеревался высадить на дрейфующие льды в точке Северного полюса группу исследователей (в их числе молодого и талантливого шведского геофизика Финна Мальмгрена, чья трагическая и в значительной мере загадочная гибель и сейчас еще, пятьдесят с лишним лет спустя, не может не волновать). Естественно, следовало учитывать вероятность того, что дирижабль не сумеет вернуться на полюс и забрать "десант" наБольшую землю. В таком случае людям пришлось бы самостоятельно добираться до твердого берега, а это делало их шансы на спасение близкими к нулю...

Советские полярники понимали ситуацию с предельной отчетливостью и потому действовали "с опережением". Уже тогда, в 1928 году, на Новосибирских островах была организована геофизическая обсерватория во главе с одним из спутников Георгия Седова, известным путешественником и художником Н. В. Пинегиным. Перед зимовщиками была, в частности, поставлена задача: в случае необходимости начать со стороны Новосибирских островов поиски участников экспедиции Нобиле, той самой экспедиции, которая еще только-только готовилась к вылету. В группу сотрудников обсерватории входил и Михаил Михайлович Ермолаев.

Нобиле не сумел высадить людей на полюсе. Дирижабль погиб, сам генерал и те его спутники, которым посчастливилось остаться в живых, оказались на дрейфующих льдах в районе Шпицбергена, и потому зимовщикам Новосибирских островов не пришлось участвовать в спасении итальянцев. Это сделали моряки ледокола "Красин", воздушный экипаж летчика Чухновского, пилоты других стран. О той эпопее рассказывает книга Р. Л. Самойловича "На спасение экспедиции Нобиле", вышедшая в 1967 году четвертым изданием. Редактором книги и автором превосходных, художественно написанных комментариев стал Михаил Михайлович Ермолаев.

Два года провел Ермолаев на Новосибирских островах. К специальностям географа, геолога, топографа, мерзлотоведа, гидролога он добавил еще одну — печника! И не просто дилетанта, каковым нередко по суровой необходимости становится зимовщик, а дипломированного специалиста: перед отъездом в Арктику каждый сотрудник обсерватории получил в ленинградском морском порту сугубо рабочую квалификацию. Так Михаил Михайлович получил аттестат печника... Через два года, пробившись по охваченному кулацким восстанием северу Якутии, они вернулись на Большую землю, в Ленинград. И здесь Самойлович напомнил своему молодому коллеге о широком заливе с голубым ледником.

Семеро смелых

Наступил 1932 год, а с ним вместе — Второй Международный полярный год. По всей Арктике быстро строились и выходили в эфир полярные станции. Одной из них стала Русская Гавань. Решено было организовать там постоянно действующую научную точку и заняться исследованием всего ледникового покрова Новой Земли. Но одновременно здесь предполагалось решить проблему отнюдь не полярную, а, если можно так выразиться, общенаучную. И возникла эта проблема довольно неожиданно, в результате... диверсии.

Вражеская рука взорвала подмосковный арсенал. Взрыв был настолько сильным, что воздушная волна, дошедшая до города, выбила во многих домах стекла и даже рамы. Но когда нанесли на карту точки, в которых был слышен взрыв, выявилась странная картина: звук был слышен прерывисто. В "эпицентре" взрыва располагалось ядро диаметром около ста восьмидесяти километров, где слышимость была прямая. Затем шла широкая зона, в которой взрыва не слышали, а за этой "зоной молчания" вдруг снова появлялся пояс, жители которого отчетливо слышали взрыв, правда на более низких тонах. Этот пояс был не слишком широким, он сменялся второй зоной молчания, а та, в свою очередь,— новым поясом слышимости.

Так вокруг ядра взрыва располагались концентрическими кольцами зоны слышимости и неслышимости. Но это еще не все: когда рассчитали скорость звука, оказалось, что в пределах ядра она, как и положено, составила около трехсот метров в секунду, в первой зоне слышимости уменьшилась, а во второй стала совсем небольшой. Таким образом, получалось совершенно абсурдное явление: звук в атмосфере распространяется прерывисто да еще с различной скоростью!

Геофизики начали искать объяснение этого явного парадокса. Ученые быстро сошлись на том, что где-то в таинственной, никому не ведомой тогда стратосфере, на высоте двадцати — тридцати километров, лежит слой теплого воздуха, который, словно экран, отражает звуковые волны. Натыкаясь на экран, волны огромными арками, дугами уходят обратно к Земле и образуют попеременно широкие зоны слышимости-неслышимости. Тогда становится понятно, почему звук взрыва распространялся с различной скоростью: у звуковых лучей — разный путь, ближе к ядру взрыва он прямой, а в дугах, естественно, изогнутый, удлиненный.

Все, казалось бы, становилось на свое место, но вполне законно вставал очередной вопрос: всегда ли существует теплый экран, не исчезает ли он ночью, когда прекращается работа Солнца? Охватывает ли он большие пространства или располагается в отдельных участках стратосферы? Проверить гипотезу о "горячей" стратосфере можно было сравнительно простым и остроумным путем — "избавиться" от Солнца, провести эксперимент в высоких широтах, там, где по нескольку месяцев в году царит ночь. Одновременно провести аналогичные опыты в средних широтах, чтобы охватить значительную область атмосферы.

Корифеи-метеорологи не скрывали скепсиса в отношении предстоящих исследований. Профессор Гергезель из Берлина, глава международной аэрологической комиссии, был уверен в том, что причиной нагрева слоя стратосферы является исключительно Солнце, и потому бесполезно посылать дорогостоящие экспедиции в полярные страны. Однако молодые геофизики, лишенные предвзятости, нередко свойственной крупным авторитетам, настояли на том, чтобы подобные опыты были поставлены. Одной из экспедиций такого рода явилась группа Ермолаева, а местом, ей определенным,— залив Русская Гавань, семьдесят шестая параллель.

Для начала Ермолаева пригласили на стажировку в Германию, в Геттинген, в обсерваторию знаменитого геофизика Вихерта. Но интересы готовящейся экспедиции настоятельно требовали присутствия ее руководителя в Ленинграде, и Ермолаев вынужден был отказаться от заманчивой заграничной командировки. В компенсацию из Германии приехал ученый, не нуждавшийся в стажировке,— доктор Курт Велькен.

Ему было столько же лет, сколько и Ермолаеву: двадцать семь. В послужном списке Велькена было уже участие в крупной по тем временам гренландской экспедиции Альфреда Вегенера (это имя в наши дни часто вспоминают в связи с гипотезой о дрейфе континентов, но, так сказать, с общечеловеческой точки зрения не менее значительна работа, которую проделал Вегенер в Гренландии, где он погиб, пытаясь оказать помощь своим товарищам). Доктор Курт Велькен, двухметровый голубоглазый и рыжебородый гигант, был личностью разносторонней. Геофизик и гляциолог, он как бы по совместительству был еще и бессменным чемпионом германского герцогства Ганновер по... непрерывным танцам! По словам Михаила Михайловича Ермолаева, "экспедицию вполне устраивала кандидатура этого ученого танцора".

В июле 1932 года они отправились в Русскую Гавань.

Вышел в тридцатые годы на экраны такой фильм — "Семеро смелых". Во многом наивный, но правдивый фильм об Арктике и ее людях. Вряд ли кто из зрителей обратил внимание на имя одного из консультантов той картины, поставленной режиссером С. Герасимовым. Этот консультант — М. Ермолаев. Не приходится потому удивляться, что в фильме немало событий, взятых из жизни экспедиции в Русской Гавани. Даже популярная песенка — будто бы о Русской Гавани, замени только в ней одно слово:

Мы не раз отважно дрались,
Принимая вызов твой,
И с победой возвращались
К тихой гавани, домой!

На берегу широкого залива жили и работали семеро: М. М. Ермолаев, К. Велькен, доцент Ленинградского университета метеоролог М. Н. Карбасников, ботаник А. И. Зубков, механик-водитель В. Э. Петерсен, плотник Сахаров и каюр Яша Ардеев. Много лет спустя один старый геодезист-полярник, некоторое время работавший в Русской Гавани, рассказывал: "Михаил Михайлович Ермолаев очень напоминал В. К. Арсеньева — той же закваски был путешественник. А роль Дерсу Узала при нем играл ненец Яша Ардеев. Числился он у них каюром, но он и на охоту ходил — для тех же собак корм добывал,— и в дальних походах участвовал, и переводчиком служил, когда они в ненецкие стойбища попадали. Любознательный был паренек, все норовил помимо ненецкого немецким овладеть! Так за Куртом по пятам и ходил, все слушал, как тот с Михаилом Михайловичем разговаривает. Но научился он, по-моему, одному-единственному слову и лихо демонстрировал свою ученость по три раза в день, перед едой на всю зимовку кричал: "Ахтунг!"

Они работали по широкой научной программе: метеорология, ботаника, зоология, геология, и, конечно, физика атмосферы. На леднике Шокальского, километрах в десяти от побережья, поставили палатку и начали проводить здесь серии взрывов, посылая в атмосферу упругие волны.

Эксперименты осуществлялись по всей Арктике. Одним из пунктов был остров Гукера на Земле Франца-Иосифа. Той зимовкой руководил Иван Дмитриевич Папанин, а взрывы проводил немецкий астроном доктор Иоахим Шольц. Самой северной точкой стал остров Рудольфа на Земле Франца-Иосифа. Взрывы раздавались и на мысе Желания, и на полярной станции "Маточкин Шар". Вся сеть научных станций раскинулась на пространстве без малого тысяча двести километров, но Русская Гавань стала подлинной столицей этих работ.

На ровной площадке посреди ледника устанавливалась колонна из банок с аммоналом, общим весом от полутонны до тонны. В каждую банку вкладывался детонатор, провода шли к взрывной машинке. Взрывавший — обычно это был сам Ермолаев — прятался с машинкой в укрытии, вырубленном во льду, метрах в четырехстах от места взрыва. Время выверялось по хронометру — регистрация взрыва начиналась синхронно во всех пунктах наблюдений.

Первый научный взрыв прозвучал 16 декабря 1932 года и сразу же произвел ошеломляющее впечатление на весь научный мир: на острове Гукера были зарегистрированы две новоземельские волны, вернее две арки одного звука, а в Русской Гавани — две арки гукеровского звука! Подобная же картина была отмечена и на мысе Желания, и в Маточкином Шаре, и на Диксоне. Значит, и в условиях полярной ночи существует слой "горячей" стратосферы над Арктикой.

Всего в Русской Гавани было произведено двадцать восемь взрывов (двенадцать зимой, одиннадцать летом и пять в промежуточные сезоны), и всякий раз ученые убеждались в справедливости гипотезы о теплом слое в стратосфере. Теперь уже скептикам пришлось откровенно признать свою неправоту — физики атмосферы и аэрологи всего мира заинтересовались полярными экспериментами, и настала пора самого ответственного, глобального взрыва.

По Версальскому договору Германии предписывалось уничтожить ряд арсеналов. Один из них — в городке Олендуке, на границе с Голландией. Вот и решили совместить "приятное с полезным" — использовать "эхо войны" для сугубо научных целей. Исполинский взрыв должен был прозвучать одновременно со взрывами на арктических станциях, а регистрировать его была призвана сеть чувствительных устройств, раскинувшаяся от Милана на юге до Земли Франца-Иосифа на севере.

Этот супервзрыв принес результат, уже не казавшийся неожиданным: теплый слой в стратосфере охватывает не только Арктику, но и умеренные широты и располагается на высоте двадцати — тридцати километров. Косвенные расчеты показали, что в то время как температура воздуха в Русской Гавани доходила до сорока градусов мороза, на двадцатикилометровой высоте она повышалась до тридцати пяти градусов тепла. Так впервые была прозондирована в широком масштабе высокая стратосфера. Путь к ее познанию, на удивление многим, пролег через Арктику.

Однако основным объектом научной деятельности ученых, главным магнитом и главной их любовью стало новоземельское покровное оледенение. На четыреста с лишним километров вытянулся вдоль всего Северного острова ледниковый щит Новой Земли. На параллели Русской Гавани его ширина доходит до семидесяти километров, и лишь узкие прибрежные кромки на западе и на востоке острова, а также на крайнем севере, близ мыса Желания, свободны ото льда.

Группа Ермолаева проводила наблюдения в самых разных участках ледникового покрова. По двое, по трое они забирались в самые отдаленные от Русской Гавани места, несколько раз пересекли весь Северный остров поперек, от Баренцева моря до Карского, установили в центре щита, на ледоразделе, на высоте восьмисот метров над уровнем моря, палаточку для эпизодических наблюдений и всюду, где бывали, бурили лед, втыкали в него деревянные рейки, следили по ним за нарастанием и таянием ледяной поверхности. Они наблюдали за образованием айсбергов в заливе, наносили на карту временные ручьи и целые реки, бурлящие на леднике в разгар летнего таяния, измеряли скорость движения льда. А она резко колебалась: в центре острова, на высоких и сравнительно ровных пространствах была совсем небольшой, заметно увеличиваясь на длинных и узких ледниках, типа ледника Шокальского. Здесь она превышала сто метров в год, причем в местах резкого перепада высоты, на так называемых ледопадах, скорость движения ледяного потока доходила до трехсот метров в год. Был случай, когда внезапная бурная подвижка льда привела к мгновенному образованию трещины, в которую рухнула бочка с горючим.

Основным местом наблюдений за ледниками Ермолаев выбрал самое, пожалуй, красивое и неприступное естественное ледяное "сооружение" — многоступенчатый амфитеатр, на семьдесят метров возвышавшийся над поверхностью щита. Барьер Сомнений — так назвали участники экспедиции Ермолаева этот грозный ледопад: они сомневались, удастся ли им подняться на его вершину. Однако они поднялись, устроили здесь жилье и вновь занялись взрывами — только на сей раз взрывами иного толка, сейсмическими: они определяли таким способом толщину ледника. Ведал этим доктор Курт Велькен, имевший солидный гренландский опыт сейсморазведки, и результаты оказались внушительными: мощность новоземельских ледников составила примерно полкилометра.

Так работали на ледниках Новой Земли первые советские полярные гляциологи, молодые энтузиасты одной из самых захватывающих наук — науки о льдах Земли. Для дальних походов по ледникам экспедиция располагала великолепным транспортным средством — аэросанями. Их сконструировали и изготовили в НАГИ по проекту А. Н. Туполева. У них было даже собственное "фирменное" название — Ту-5. Легкий дюралевый корпус, дюралевые лыжи, трехцилиндровый мотор мощностью около ста лошадиных сил.

На этих быстроходных маневренных санях (общий вес саней с мотором не превышал четырехсот килограммов) ездили обычно втроем: Ермолаев, водитель Петерсен ("отличный парень, мы с ним зимовали с огромным удовольствием") и кто-нибудь еще, чаще всего Велькен. Медленно, с опаской, чтобы не поранить лыжи об острые камни, они поднимались вдоль моренных холмов до горы, получившей уже к этому времени имя Ермолаева. У ее подножия аэросани плавно переходили на ледник Шокальского и брали курс на Барьер Сомнений. Начинался хаос бездонных трещин шириною и в пять, и в десять, и в двадцать метров. Синие сапфирные ледяные разломы обрывались в черную пропасть, казалось, не имевшую дна. Не об этих ли разломах, не о Новой ли Земле написаны строки:

А вечный снег и синяя, как чаша
Сапфирная, сокровищница льда!
Страшна земля, такая же, как наша,
Но не рождающая никогда.

В экспедиции стихийно выработался единственный, пожалуй, способ преодоления трещин. Намечали направление, по которому располагались наиболее прочные снежные мосты, переброшенные через трещины затяжными зимними метелями, отводили сани на гладкую поверхность, разгоняли их до скорости ста двадцати километров в час и одним махом перепрыгивали сразу через несколько таких ущелий. На это уходили считанные секунды, и вот уже аэросани вновь оказывались на сравнительно ровном льду, а сзади еще долго стояли в воздухе столбы снежной пыли и мельчайшей ледяной крошки от обрушившихся вниз "прочных" мостов. Способ, что и говорить, предельно рискованный (а вдруг заглохнет мотор?!), но, по счастью, он ни разу не подвел научных лихачей поневоле.

... Ровно двадцать пять лет спустя, в июле 1957 года, по леднику Шокальского медленно, с надрывом полз санно-тракторный поезд нашей гляциологической экспедиции. Мощный трактор С-80 со скрежетом волок за собой широкие сани на тяжелых металлических полозьях с установленным на них домиком-балком. Люди шли по бокам — поезд двигался сейчас поперек Барьера Сомнений, по узкой ледяной перемычке между двумя головокружительными трещинами. И трактор, и сани едва-едва умещались на полоске голубого льда. Двери кабины трактора были распахнуты, чтобы Коля Неверов, наш опытный и храбрый водитель, мог в минуту опасности покинуть машину. До того, да и после трактор не раз проваливался в замаскированные снегом трещины, но почему-то на помощь неизменно приходило то самое чудо, которое, говорят, случается раз в три года. И вот, когда поезд вышел на розное высокое плато, кто-то увидел валявшийся на льду черный флажок на изломанном, изъеденном временем древке — это был один из семисот флажков, подаренных Ермолаеву участниками экспедиции Вегенера. Такими флажками гляциологи размечают себе путь по леднику, в обход опасных трещин и ледопадов. Значит, за четверть века до нас здесь проходил Ермолаев.

Да, мы шли проторенным путем и в прямом и в переносном смысле слова. Причем нас было много, и шли мы солидно, целым поездом, а то и двумя, с добротным жилищем на санях, словно улитки с собственным домиком. У нас была радиостанция, правда капризничавшая, с нами ехал большой запас продовольствия — словом, мы были во всеоружии научно-бытовой экипировки середины XX столетия и эпохи Международного геофизического года. Их же было двое, от силы — трое, и все для них было в диковинку: и новоземельская природа, и льды под ногами, и страшные трещины прямо под полозьями аэросаней. А мы могли уже пользоваться результатами их наблюдений, мы находили в их статьях предостережения и советы, а также добротные, хотя и скудные, описания природы этой ледяной страны, столь же коварной, сколь и прекрасной.

Итак, экспедиция Ермолаева изучала новоземельские ледники, взрывала центнеры аммонала, добывала неподъемные коллекции минералов и горных пород, сушила гербарии с диковинной полярной флорой, наносила на карту берега и безымянные горные хребты, вела метеорологическую летопись края, а тем временем к Новой Земле подкрадывалась большая беда: среди промышленников, русских и ненцев, начался голод.

Русская гавань (окончание)