Русская гавань (окончание)

"Есть такая планета..."

На побережьях обоих островов Новой Земли жили со своими семьями промышленники. Они охотились на морского зверя, ловили гольца в озерах и речках, ставили капканы на песца, били перелетных птиц и белых медведей (в ту пору еще не заповедных). Каждое лето к их становищам, факториям, одиноким охотничьим избушкам подходили суда-снабженцы. Они забирали меха и шкуры, дичь и рыбу, а взамен привозили из Архангельска продовольствие и охотничьи припасы.

Летом 1932 года к побережью Северного острова доступ был особенно затруднен: сплошные льды, спустившиеся в Баренцево море с севера, преградили дорогу судам. Понимая, что помощь придет в лучшем случае через год, летом 1933 года, жители Новой Земли стали растягивать запасы продовольствия. На беду в тот год резко ухудшился промысел тюленя — льды сомкнулись над разводьями, в которых любит резвиться морской зверь. Исчезли лемминги (полярные тундровые мыши, основной корм песца), соответственно прекратился ход песца (в общем-то малосъедобного...). Скоро совсем стало нечего есть.

На всем Северном острове Новой Земли лишь у семерки Ермолаева имелся надежный запас продуктов. Паек, предназначенный семерым, нужно было каким-то непостижимым образом разделить на десятки голодающих людей. К тому же столь внезапно разросшийся "экспедиционный коллектив" был разбросан на пространстве до двухсот пятидесяти километров. На помощь авиации, в ту пору малочисленной и маломощной, рассчитывать не приходилось. Единственной надеждой были экспедиционные аэросани.

Ермолаев, Петерсен и Ардеев стали планомерно объезжать зимовки промышленников, доставляя людям спасительные продукты. Экспедиция отрывала от себя все, что могла. А еще они подбадривали голодающих, рассказывали им, что на Большой земле знают о горестях Новой Земли, что там уже готовят поход ледокола.

Каневский Зиновий Михайлович (1932 — 1996) — советский и российский полярный исследователь, географ, гляциолог, писатель. Почётный полярник, Лауреат Всесоюзного конкурса на лучшее произведение научно-популярной литературы, член Союза писателей СССР. В 1955 году окончил географический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. По окончании университета распределен в систему Главсевморпути и направлен вместе с женой И.В.Давидович (работала метеорологом) в качествеве инженера-геолога на полярную станцию "Русская гавань", где обследовал нижнюю часть ледника Шокальского, на которой оборудовал выносную метеостанцию. В одиночку выполнил комплекс метеорологических и гляциологических исследований. В ходе зимовки на Новой Земле в 1959 году попал в ураган (бора). В результате обморожения лишился обеих рук от локтей и пальцев на ногах. Автор научно-популярных и научно-художественных книг об исследованиях Арктики и Антарктики, в том числе "Между двух океанов", "Разгаданный полюс", "Льды и судьбы", "Цена прогноза", "Директор Арктики", "Бороться и искать!", "Вся жизнь — экспедиция", "Всем ветрам назло!", "Это было в полярных широтах", "Загадки и трагедии Арктики", посмертно опубликованной автобиографической повести "Жить для возвращения". Публиковал статьи, очерки, рецензии в журналах "Знание — сила" (был многолетним сотрудником редакции), "Земля и Вселенная", "Природа" и других периодических изданиях. Здесь приведен отрывок из его книги "Льды и судьбы". Начало — Русская гавань

В одном из становищ умирал старый промышленник. Он выслушал Ермолаева, долго молчал, а потом покачал головой:— Эх, сынок, какой там ледокол! Ты, верно, слыхал, есть така планета, Марс называется? Дак вот даже до нее по сю пору добраться не могут, а ты толкуешь — к нам, мол, на Нову Землю! Не-е-т, сюда тем боле не добраться...

И все-таки ледокольный рейс готовился. В Мурманске спешно снаряжали в небывалый поход знаменитый ледокол "Красин". История Арктики не знала ничего подобного: никогда ни один мореплаватель не отваживался отправиться в высокоширотные полярные льды зимой. Даже летом судам не всегда удавалось преодолеть льды Баренцева моря, что же будет сейчас, в разгар зимы, когда ледяные поля сливаются, спаиваются воедино? Лишь по узким и непостоянным разводьям между льдами можно было провести тяжелый ледокол, но в те времена ледовая авиаразведка делала самые первые шаги. Как обойтись без нее?

Теперь все зависело от четкой работы новоземельских станций "Мыс Желания", "Русская Гавань". "Красину" требовались сведения о погоде, о состоянии морских льдов у западного побережья Новой Земли, и эти сводки должны были поступать на борт судна бесперебойно. В этот самый момент на мысе Желания вышел из строя мощный передатчик. Рейс ледокола оказался под угрозой срыва.

В Русской Гавани узнали о случившемся в тот же день: об этом сообщили по слабенькой аварийной рации потрясенные "желанцы", жалобно вопрошавшие, нет ли в Русской Гавани подходящих радиоламп взамен сгоревших. По счастью, такие лампы в Русской Гавани были, но как доставить их по назначению? Ехать на собаках или аэросанях на север вдоль западного берега острова, по ненадежному плавучему льду, близ фронта исполинских ледников, где постоянно рушились тяжелые айсберги, было невозможно. Оставалось одно: двинуться в путь по ледниковому щиту по его центральной, осевой части.

Это был единственно реальный и к тому же кратчайший путь — двести с чем-то километров. Все предыдущие поездки по леднику на аэросанях оканчивались благополучно. Почему бы не рассчитывать на успех и сейчас? Правда, маршрут был длиннее всех предыдущих и пролегал по тем местам, где участникам экспедиции не приходилось прежде бывать. Ну что же, тем лучше! Попутно они соберут сведения о природе северной части новоземельского ледникового покрова. Так или иначе, выбора нет. Нужно спешить на мыс Желания: "Красин" должен выйти в рейс в марте, а сейчас уже 23 февраля 1933 года. Нужно спешить. Пусть наука, которой они служат верой и правдой, теперь послужит людям, поможет им в тяжелую минуту, спасет гибнущих от голода...

Ермолаев, Велькен и Петерсен собрались мгновенно. Они взяли аварийный запас продовольствия и шестикратный запас горючего. Уложили немудреные личные рюкзаки и нехитрые приборы. Закутали, запаковали в мягкие тючки драгоценные радиолампы. И двинулись в путь.

Они предполагали преодолеть его за один день.

В стране белых пятен

Стоял лютый арктический февраль. Лишь в околополуденные часы на южном горизонте розовела заря: солнце уже встало после почти четырехмесячной полярной ночи, но постоянные метели и туманная дымка, висевшая над ледником, скрывали его от глаз. Аэросани шли с малой скоростью и превеликой тряской — зимние ураганы переуплотнили снег, разрезали, разделили его на твердые, с заостренными гребнями волны. По такому "шоссе" на дорогу к вершине щита, к ледоразделу, лежащему на равном удалении от Баренцева и Карского морей, пришлось вместо обычных тридцати — сорока минут затратить свыше трех часов. Натруженный мотор перегревался, то и дело требовал передышки, прохлады — и это в тридцатиградусный мороз! Но они все же достигли ледораздела и взяли курс на северо-восток, на мыс Желания. Теперь они вступили в пределы подлинной "терра инкогнита", в которой еще не бывал человек. Они вошли в страну белых пятен.

Белые пятна на карте. Принято считать, что они стерты, что нет больше неоткрытых земель, неведомых гор и рек, островов и заливов. Да, вероятнее всего, больших географических открытий уже не последует, хотя в Арктике и Антарктике еще сохраняется некоторый шанс (не говоря уже о Мировом океане). Однако есть на карте белые пятна, белые в прямом смысле слова, и вот их-то никто стирать не собирается: белым цветом обозначают на карте ледники Земли.

Пресные материковые льды покрывают около одиннадцати процентов всей суши, занимая площадь свыше шестнадцати миллионов квадратных километров, а их объем доходит до тридцати миллионов кубических километров. Можно, пожалуй, не приводить здесь широко известные сведения о том, что случится, если растопить все ледники планеты; или какова была бы толщина ледникового покрова, если бы его равномерно распределить по земному шару. Приведенных цифр вполне достаточно, чтобы осознать всю огромность и значительность нынешнего оледенения Земли.

Ледники Новой Земли в "табели о рангах" занимают довольно скромное место. Их общая площадь чуть больше двадцати четырех тысяч квадратных километров, а объем — около семи тысяч кубических километров. Им далеко до ледников Шпицбергена, не говоря уже о Гренландии или Антарктиде, самых крупных аккумуляторах влаги на земном шаре. Но процессы, идущие на ледниках Новой Земли, принципиально ничем не отличаются от тех, что свойственны гигантской Антарктиде. Поэтому они интересны ничуть не меньше, чем ледники-исполины. Более того, ледяной щит Новой Земли — как бы Антарктида в миниатюре, природная модель огромного покрова, по которой можно изучать не только нынешние, но и былые оледенения в истории планеты.

Чем живет ледник? Чем он питается? К чему стремится — к активной жизни или к деградации, медленному угасанию? Сольются ли арктические покровы в единый панцирь, который закроет Европу и Азию, как это было несколько десятков тысяч лет назад, или же нынешние полярные льды всего-навсего свидетели былого, реликт иной климатической эпохи, реликт, обреченный на гибель? Все эти вопросы крайне остро стоят даже сегодня, когда ученые чуть ли не всех стран мира ведут многолетние исследования едва ли не во всех ледяных районах земного шара. Нетрудно догадаться, с каким азартом экспедиция Ермолаева изучала свое "белое пятно".

Ермолаев и Велькен с жадностью набрасывали в полевых дневниках облик снежно-ледяного рельефа, торопливо, буквально на ходу, втыкали в снег рейку, замеряли его толщину и плотность, чтобы потом подсчитать водозапас сезонного снега, его вклад в накопление льда. Ведь белый снег — это, так сказать, черный хлеб оледенения. Мягкие снежинки-звездочки, откладываясь на поверхности ледника, превращаются со временем в фирн — плотный зернистый снег. В холодном полярном климате снег на леднике не успевает стаять за одно лето, перезимовывает, а следующим летом снова стаивает лишь частично. Талые воды с поверхности просачиваются вглубь, заполняют поры фирна, замерзают в них, и через два-три сезона фирн превращается в настоящий лед, становится "законной" частью самого ледника.

Когда аэросани двинулись по центральной оси ледникового щита на северо-восток, глазам исследователей неожиданно представилась удивительная картина: почти весь щит был голым, лишенным снега. Вернее снег был, но лежал он тонким слоем и в основном в низинах. А под этим слоем вместо многометровой толщи фирна, как это бывает на всех других ледниках, залегал непосредственно глетчерный лед. Значит, на поверхности лежал лишь снег этой зимы, так называемый сегогодний снег. Значит, ближайшим летом он растает, значит, он "не накормит" ледяной щит, лишит его столь необходимого питания, и щит будет хиреть из года в год, пока не исчезнет совсем.

Ермолаев и Велькен быстро нашли причину этой странной ситуации — ветер! Сильнейшие ветры Арктики не дают жить ледникам. Они срывают, сдирают только-только отложившийся снег, не позволяют ему накопиться в значительных количествах, и ледник вынужден существовать за счет старых ресурсов. Поэтому новоземельский ледниковый покров обречен: остаток былой, более благоприятной для него климатической эпохи, он стремительно идет к своему концу.

(Миновало четверть века, и выяснилось, что все гораздо сложнее. Да, щит Новой Земли умирает, но очень медленно, "с перерывами". Он вовсе не сидит на голодном пайке, а получает все-таки питание. В годы, когда идет бурное летнее таяние — а в начале тридцатых годов, в период потепления Арктики, именно так и было,— талые воды глубоко проникают в фирновую толщу, быстро заполняют поры, замерзают в них, и весь фирн, скопившийся за несколько сезонов, превращается в лед. Как говорят гляциологи, питание ледника в таком случае идет по летнему типу — нарастания зимнего снега не происходит, он частично сметается ветрами, как и предполагали Ермолаев и Велькен.

Наша экспедиция 1957—1959 годов повсеместно наблюдала многометровую толщу снега и фирна на ледниках Новой Земли, и это дало нам повод обвинить наших предшественников в грубой ошибке. Но они не ошибались — "ошибалась" природа. Это она своими капризами нарушает, казалось бы, ясные и неопровержимые представления, вынуждает пересматривать гипотезы. Стоило посуроветь арктическому климату, уменьшиться таянию — как быстро изменился режим питания ледникового покрова. Он стал зимним, снежным, толща фирна в центральных, наиболее высоких участках щита достигла двенадцати — пятнадцати метров. Но изменились условия выпадения осадков, усилилось таяние, участились летние дожди — и все возвратилось "на круги своя", к концу пятидесятых годов начался поворот к летнему питанию образца тридцатых годов.)

Аэросани шли на северо-восток. Внезапно прямо по курсу показался скалистый хребет, рождавшийся буквально на глазах: он вытаивал из-подо льда. Это было небольшое, но все-таки географическое открытие, и тотчас последовали крестины — в знак признательности к учреждению, снабдившему экспедицию замечательными аэросанями, хребет был назван "горами ЦАГИ". Однако вслед за этим замечательные сани с размаху выскочили на неровное, бугристое снежно-каменное поле, дернулись, заскрежетали полозьями и стали.

Путешественники решили воспользоваться незапланированной остановкой и долить в баки горючего — тяжелая дорога, как и предполагалось, требовала усиленного питания мотора. Но когда они захотели ехать дальше, выяснилось, что разогретые от быстрой езды, раскаленные от трения полозья намертво впаялись в снег.

Потянулись долгие часы монотонной изнуряющей работы: пришлось полностью разгружать сани, выкалывать, высвобождать полозья из плена, очищать их от налипших комьев. Когда же Петерсен вновь запустил двигатель, они вдруг увидели надвигающуюся с востока косматую стену метели. На них обрушилась новоземельская бора.

"Итак, начинается песня о ветре..."

"Вот ворвался бурный, очень взвинченный, туго закрутив на себе плащ, Циклон. Глаза его метали стрелы молний. Он гнал перед собой, нахлестывая бичом, гигантскую юлу, гудящий волчок из воды и песка... Укутанный в меха, красноносый, с длинной белой развевающейся бородой, вторгся Норд-Ост... Раскосый, с пиратской серьгой в ухе, раздув смуглые щеки, со свистом дыша сквозь редкие зубы, рассекая воздух самурайским мечом, ворвался Тайфун. За ним, звеня шпорами на мокасинах, в широкой ковбойской шляпе сомбреро, бешено вертя над головой свистящим лассо, пронесся Торнадо... Примчался полуголый Фен, жгучий брюнет с огненными глазами и тонким сухим ртом..."

Вот как описал Л. Кассиль "съезд ветров" при дворе короля Фанфарона в "Дорогих моих мальчишках". В поэтической (и достаточно выдержанной с научной точки зрения) картине нашлось место и для Тайфуна, и для Сирокко, и для Самума... А вот Боре не повезло! Быть может, потому, что нередко ее называют Норд-Остом, и в таком качестве она уже наверняка попадает делегатом на вышеупомянутый съезд.

В 1969 году вышла в свет книга под названием "Ураганы, бури и смерчи". Ее автор — знаменитый геолог академик Дмитрий Васильевич Наливкин. Уже на пороге восьмидесятилетия он начал писать это, не побоюсь сказать, выдающееся научно-художественное произведение. В этой книге нет обыкновенных ветров, в ней одни лишь злодеи: воздушные "водовороты* — вихри, дьявольские атмосферные башни в сотни километров диаметром и до пятнадцати километров высотой, тайфуны, смерчи, вращающиеся с фантастической скоростью, иногда превышающей скорость звука — тысячу двести километров в час. И наконец, бури — черные, снежные, песчаные, шквальные, сирокко, самум, афганец, бора — до тридцати разновидностей бурь, страшных, иссушающих, опустошающих... Среди многочисленных сведений об ураганах, бурях и смерчах не могут не потрясти данные об их энергии. Оказывается, энергия обыкновенной летней грозы равносильна энергии тринадцати атомных бомб, а "средний" ураган равноценен уже пятистам тысячам таких бомб. Вот когда отчетливо начинаешь понимать мощь Природы, ее спокойное превосходство над помыслами человека...

Слово "бора" восходит к борею — северному ветру греческой мифологии. На побережья Черного и Адриатического морей бора приходит с севера, с норда, норд-оста. Ее хорошо, к сожалению, знают в нашем Новороссийске. На этот южный город она обрушивается, сорвавшись с Мархотского перевала. Новороссийская бора нападает на людей, на дома, стоящие в бухте суда, и немало душераздирающих историй (вполне правдивых в своей основе) сложено о южной боре, приходящей с севера.

Но у этой южанки есть близкая родственница на Новой Земле. Арктическая сестра столь же коварна, своенравна, жестока. Однако ко всем этим далеко не лучшим качествам прибавляются еще два: новоземельская бора гораздо более сурова (ведь она действует в высоких ледяных широтах) и, самое главное, наибольшую активность проявляет под покровом непроницаемой полярной тьмы, в разгар многомесячной северной ночи.

Еще в 1925 году наш выдающийся полярный исследователь Владимир Юльевич Визе сделал теоретическую разработку проблемы новоземельской боры. Поразительно, с какой правильностью и точностью он дал ее метеорологическую характеристику в те годы, когда в его распоряжении почти не было данных непосредственных наблюдений. Визе показал, что бора — отнюдь не местный ветер. Она вызвана общей циркуляцией атмосферы на обширном пространстве. Для ее образования необходимо, чтобы над Карским морем, к востоку от Новой Земли, сформировался антициклон (область повышенного давления), а над Баренцевым морем в это время шли бы циклоны. В та кой ситуации "избыток" воздуха начинает двигаться с востока на запад, со стороны Карского моря — к Баренцеву. Но здесь на его пути встает Новая Земля.

Массы ледяного, переохладившегося над застыв шим Карским морем воздуха начинают медленно, тяжело взбираться на новоземельские хребты (их высота достигает тысячи метров). А затем, с каждой секундой наращивая мощь и скорость, вбирая в себя все новые и новые массы холодного воздуха над ледниками, бора срывается вниз, к западному, баренцево-морскому побережью, к Русской Гавани. Здесь ветер приобретает особую силу, порывистость, резкость. Он становится ураганным, всласть безумствует и бесчинствует, а потом довольно быстро затухает в открытом равнинном море, в нескольких десятках километров от побережья.

В Русской Гавани бора может случиться в любой день и месяц года, в любой час суток. Реже всего летом, в июле. Чаще всего с ноября по март. Летом она обычно длится несколько часов, зимой — не менее двух-трех суток подряд. Иногда эта свистопляска продолжается шесть — восемь дней. Известен случай, когда бора длилась без перерыва десять суток. Вероятно, это рекорд (хотя гордиться, прямо, скажем, нечем...). Если обобщить, то можно сказать так: в году (невисокосном) — 8760 часов; из них в течение 900 часов (десять процентов времени) в Русской Гавани свирепствует бора.

Скорость ветра во время новоземельской боры, как правило, превышает двадцать метров в секунду. Человек может идти довольно уверенно, слегка наклонившись вперед. Двигаться против ветра, дующего со скоростью двадцати восьми — тридцати четырех метров в секунду, уже довольно трудно. Отдельные порывы могут пошатнуть и сбить с ног. А особо распоясавшаяся бора мчит со скоростью сорок метров в секунду. Тут человек становится почти беспомощным. Можно лечь грудью на стену такого ветра, и он не даст упасть. Передвигаться даже на короткие расстояния приходится вдвоем, втроем, обвязавшись прочной веревкой. Температура воздуха при этом опускается на двадцать, тридцать и даже сорок градусов ниже нуля.

Еще в начале XX века шведский метеоролог Бодман, зимовавший в Антарктиде, вывел формулу со зловещим наименованием: "Жестокость погоды". Точнее не скажешь. Именно комбинация ветра с температурой воздуха придает погоде жестокость, суровость, причем первую скрипку играет ветер, его сила, скорость. При штиле, например, жестокость погоды невелика, даже если температура опускается почти до предела, до пятидесяти, шестидесяти градусов мороза. Но при ветре двадцать метров в секунду и температуре всего десять градусов ниже нуля жестокость погоды возрастает сразу втрое. Сочетание же ветра сорок метров в секунду и температуры минус сорок градусов дает удесятеренную жестокость. Между тем никаких послаблений метеорологам не делается: наблюдения, как и футбольные матчи, проводятся при любой погоде. Иногда цена таких наблюдений становится непомерно высокой...

А бывает, редко, не каждый год, но бывает, что бора наливается какой-то совершенно фантастической силой, и ветер достигает скорости шестидесяти метров в секунду. Он высасывает воду из озер вместе с их рыбной и прочей фауной, срывает печные трубы с домов, выдавливает окна и двери. С гор летят тяжелые камни, они разбивают лампочки освещения флюгеров на высоте десять — двенадцать метров над землей, двухсотлитровые бочки с горючим укатываются ветром в замерзшее море за несколько километров. Рушатся мелкие строения, взламываются прочные крыши, срываются с якорей стоящие в заливе Русская Гавань суда. Причем в отличие от сестры-южанки новоземельская бора действует "на паях" с метелью. Тысячи (да, именно тысячи, это точно подсчитано) тонн размельченного снега несутся с ледникового щита к побережью, совершенно пропадает видимость — человек не различает даже пальцев собственной вытянутой руки. Плюс ко всему — чернота ночи. Беспросветная, безнадежная...

"Белое небо. Белые снега. Ходит по ущельям девочка-пурга!" Не розовощекая девочка-резвушка, а белая девочка-убийца... Она налетает неожиданно и яростно. Сбивает на землю. Топчет, катает. Снег забивается под многослойные одежды, плотно закупоривает микроскопические поры, нарастает на лице непробиваемой ледяной коркой, перекрывает дыхательные пути. Человек может только ползти, но бора ударяет в него тугой воздушной подушкой, откидывает назад, опрокидывает навзничь. Человек сначала теряет волю, а потом силы. Единственная надежда — на резкую перемену погоды, но такого почти не бывает: бора обычно беснуется до конца. Своего и своей жертвы. Можно ли предсказать новоземельскую бору? Можно, но далеко не всегда, что, разумеется, обесценивает прогноз. Обычно перед борой давление воздуха падает, но очень часто растет, причем иногда довольно резко. При хорошей видимости бору на берегу залива Русская Гавань можно предсказать с большой точностью по гривам метели, вздымающимся над горой Ермолаева, но часто ли бывает хорошая видимость, особенно если вспомнить о черной полярной ночи?!

Есть и другие, более капризные свидетельства близкого урагана (например, влажность воздуха), но ни одно из них, ни все вместе не могут, к несчастью, гарантировать точный прогноз. Над этим много думал В. Ю. Визе, экспедиция Ермолаева тоже проводила специальные эксперименты во время боры: в воздух запускались шары-пилоты. С их помощью пытались установить величину "слоя урагана", и в отдельных случаях, летом, при отличной видимости, это удавалось сделать. Шары преодолевали упругую толщу воздуха, мятежный ураганный слой и примерно на высоте одного километра резко меняли направление полета, попадая уже в иной воздушный поток. Это позволило расширить знания о новоземельской боре, но не слишком продвинуло вперед качество прогноза.

Наша гляциологическая экспедиция 1957—1959 годов, наряду с изучением новоземельского оледенения, немалое внимание уделила проблеме боры. Мы старались перехватить бору одновременно в нескольких пунктах: на морском берегу, в центре ледникового щита и между ними — на Барьере Сомнений. Синхронные наблюдения дали огромный материал, мы нащупали зону зарождения боры — центр острова, область ее максимальной силы между Барьером Сомнений и Русской Гаванью, район ее затухания — десять — двадцать километров от побережья. Собрали множество местных признаков для ее предсказания, научились иногда интуитивно предчувствовать ее приближение. Но и только. Надежного прогноза не могли дать и мы. Единственным, хотя и слабым, утешением служит, пожалуй, любопытный факт: диксонские синоптики, получающие информацию о погоде не только со всей Арктики, но и вообще со всего света, тоже не в силах обеспечить гарантированный прогноз. "Ваша Русская Гавань дает интересные сведения, но мы их, к сожалению, не всегда учитываем: уж очень аномальна эта полярная станция, слишком уж там ветры бурные..."

... Судорожно дышит береговой припай. Ветер и волна подламывают его и уносят гигантские куски льда в Баренцево море. Не слышно грохота обваливающихся и опрокидывающихся айсбергов, все заглушает рев и визг пурги, свист антенн, пулеметная дробь бьющей в стены гальки. Уходят в небытие всякие представления о том, что ты живешь в столетии, славном своими научно-техническими достижениями. Ты беспомощен и жалок. Ты можешь блестяще освоить космос, а вот с заурядным земным ураганом справиться не в силах. Это она, трижды воспетая и четырежды проклятая Арктическая Стихия, великолепная и гибельная!

Трое

Ермолаев, Велькен и Петерсен провели в наспех вырубленной во льду яме целую неделю. Вместо балки-перекрытия они положили сверху запасной пропеллер от аэросаней, на него набросили одеяло, оставив лишь узкий лаз, через который время от времени наведывались "на улицу" — для метеонаблюдений. Они спали, много болтали, вспоминали. По утрам готовили на примусе легкий завтрак — "тяжелый" было готовить не из чего: поход был рассчитан на один день, и никаких аварийных, неприкосновенных запасов не могло хватить на семь суток. А сколько таких суток было впереди, они не знали. Все чаще вспоминалась им теперь мудрая фраза Нансена: "Терпение — высшая добродетель полярника!"

Наконец погода улучшилась и как будто установилась. Они вылезли из укрытия — и не увидели аэросаней. Диффузный, рассеянный свет скрадывает тени, снежная пелена перед глазами кажется идеально ровной поверхностью, глубокие провалы и высокие надувы исчезают, сливаются в белую равнину (вот почему так рискованны посадки самолетов на снежно-ледяные дрейфующие поля Арктики и ледники Антарктиды). Не сразу догадались путники, что исполинский белый сугроб, выросший рядом с их убежищем, это и есть аэросани Ту-5. Они раскопали снег, прочистили детали безжизненного, закоченевшего мотора, прогрели на примусе карбюратор, запустили двигатель, проехали несколько сот метров и встали, уткнувшись в твердые, словно мрамор, заструги, полярные барханы, высотой полметра и больше: они всегда образуются после сильной метели. Грубый подсчет показал, что преодолеть бескрайнее поле этих застывших волн не удастся — весь остаток шестикратного запаса горючего слопала немыслимая ледовая трасса. До мыса Желания было ровно полдороги. Сто с лишним километров.

Дискуссия на тему "Как быть?" была недолгой — в их рюкзаках лежали радиолампы. Итак, пешком на северо-восток. Для опытных полярников вполне выполнимая, хотя и нелегкая, задача. Одно плохо: почти нет продуктов. Что ж, в этом тоже есть свой плюс — меньше груза придется тащить на себе.

Наступил март, достаточно светлый, но зверски холодный на тех ледяных высотах месяц. И днем и ночью температура опускалась до минус тридцати пяти, минус сорока... Они шли, пританцовывая от холода, и самые замысловатые па выделывал чемпион герцогства Ганновер по непрерывным танцам. Курту особенно туго бывало на ночевках: мешали непомерно высокий рост и длиннющие, хотя и грациозные ноги — они никак не хотели умещаться в тесных ледяных ямах, в которых приходилось располагаться на ночлег. "Мы старались устроиться поудобнее,— рассказывает Михаил Михайлович.— На дно ямы клали единственное наше одеяло, мы с Володей Петерсеном поплотнее закутывались в меховые малицы, а ноги клали друг другу под мышки. Потом связывали эту живую конструкцию веревкой, чтобы она не рухнула. Одно плохо: переворачиваться приходилось по команде, чтобы нечаянно не "развернуться" в разные стороны".

Ермолаев и Петерсен несли на плечах шест, на котором висел мешок со всеми их припасами, включая радиолампы. Чуть сзади брел Курт Велькен, которому опрометчиво был доверен бидон с четырьмя литрами бензина для примуса. Начал он с того, что споткнулся и пролил ровно половину. Но в целом первый день пешего пути оказался удачным: они прошли двадцать пять километров. В последующие двое суток позади осталось еще столько же. Однако к концу третьего дня выяснилось, что Курт начинает отставать.

Это было бы еще полбеды, но доктор Велькен стал падать духом. Все чаще просил он своих спутников оставить его и быстрее идти к мысу Желания за спасательной партией. Но разве можно было оставить человека в одиночестве в самом центре безжизненного ледника, среди хаоса скрытых под тонким снегом трещин? Здесь его никогда не отыскала бы никакая спасательная партия. Единственное, что можно было предпринять,— это изо всех убывающих сил спешить к морскому берегу, чтобы в каком-нибудь приметном месте соорудить для Курта временное жилище, а самим двигаться за подмогой. Однако сворачивать с ледникового щита к берегу было рано, нужно было пройти как можно дальше на северо-восток, выбраться из ледяных лабиринтов на более или менее ровное пространство.

Наступил день, когда доктор Велькен отказался идти дальше. Только что они с невероятными трудностями спустились на дно глубокой и страшной долины с покатыми, отполированными ветром ледяными бортами. Это был мрачный крутостенный коридор, пересекавший с запада на восток всю Новую Землю, вернее ее Северный остров. "Это была ледяная долина шириной километров десять, а высота ее бортов была не меньше трехсот метров. Если бы на этих гладких склонах не было заструг, мы ни за что не спустились бы вниз. А когда спустились — нас охватил ужас... Нам приходилось видать жестокие ураганы, только несколько дней назад мы пережили очередную бору, проклинали снежные волны, оставленные ею. Но здесь перед нами были другие волны, выпиленные уже не из снега, а из чистого глетчерного льда! Можно представить, какова должна быть сила ветра в этой жуткой долине, с какой энергией резали лед мириады мчащихся с бешеной скоростью снежинок и песчинок! Обрушься сейчас на нас такой ураган — и нас бы сдуло в Баренцево море. Нужно было срочно выбираться из этой ловушки".

Вот тут-то доктор Велькен и сказал: "Баста..."

Он сел на лед и объявил, что — все, с него достаточно! Дальше он идти не может, да и другим не советует: все равно им не вскарабкаться на противоположный склон. Его долго уговаривали, упрашивали, пробовали "притопнуть ногой" — ничего не помогало. Курт твердил свое: "Оставьте меня..." В конце концов Ермолаев произнес несколько фраз, смысл которых сводился к следующему:

— У нас так не принято. Мы можем либо все прийти, либо все не прийти. Мы не оставим тебя одного, пока не убедимся, что ты в безопасности. Если будешь упрямиться, нам всем придется остаться здесь и наверняка погибнуть. Поэтому вставай и пойдем. И больше к нам не приставай — все равно ты пойдешь с нами. Мы будет тебе помогать.

... Не минуло еще и пяти лет с тех трагических дней, когда погибала во льдах к северу от Шпицбергена экспедиция Умберто Нобиле, а моряки и пилоты разных стран мира спешили ее спасти. Три человека — итальянцы Цаппи и Мариано и швед Мальм-грен — тоже оказались тогда в очень трудном положении, среди дрейфующих льдов, без большой надежды на спасение. У Мальмгрена к тому же при падении дирижабля на лед была сломана рука. Однако у них имелось достаточное количество продуктов, они не очень страдали от холода — стояло лето, хотя и полярное. И все-таки двое бросили третьего!

Как это произошло, вероятно, никто никогда не узнает. Сам ли Мальмгрен уговорил своих спутников оставить его, чувствуя, что он для них обуза? Или те бросили ослабевшего больного человека? А может, случилось самое страшное — убили и съели? Об этом в те времена много говорили. Сами итальянцы категорически отрицали это. Профессор Самойлович в своей книге тоже отвергает подобное. Но так или иначе, двое бросили третьего и выжили. А Мальмгрен погиб... В марте 1933 года на безжизненном ледниковом щите Новой Земли доктор Курт Велькен, наверное, не раз задавался вопросом: как поступят с ним два его советских спутника?

Ермолаев и Петерсен подняли Велькена и повели под руки. Они прошли поперек всю долину, по вырубленным во льду ступенькам, продев ему под мышки веревку, втащили его на трехсотметровый уступ. Двое полуживых людей под руки и волоком, уговаривая и упрашивая, вели третьего, полумертвого, к мысу Желания. На привале хватились бидона с остатками бензина и обнаружили, что оставили его на месте последней "забастовки" доктора Велькена. Возвращаться было бы безумием, и теперь им предстояло путешествовать без капли воды: растопить снег на примусе было уже невозможно. Отныне они могли только сосать кусочки льда и снега, что еще больше распаляло жажду.

В довершение всех бед Курт стал заговариваться. Указав рукой на запад, где в лунном свете поблескивали ледяные озера на далеком баренцевоморском берегу, он вдруг заявил, что неплохо бы сходить за водой. В ответ на резонное замечание Ермолаева, что до воды им никак не добраться, да и лед на озере двухметровый, не продолбить, Велькен бессмысленным взором окинул своих спутников и пробормотал:

— А что, если там нарзан?...

Вот уже пятый день они по-настоящему голодали. У них осталась единственная плитка шоколада. Кровоточили сбитые ноги, потеряли чувствительность обмороженные руки, щеки, губы. Тащить на себе двухметрового гиганта, хотя и сильно исхудавшего, Ермолаев и Петерсен были уже не в состоянии. Но зато они теперь продвинулись достаточно далеко на север, вышли на пологий склон ледникового щита и могли резко свернуть вправо, к берегу Карского моря, где нетрудно подыскать пристанище для Курта. Это, правда, удлиняло путь километров на тридцать, но выхода не оставалось. Еще два мучительных перехода — и они вышли на берег залива Красивого, открытого в XVI веке самим Баренцем. Отсюда до мыса Желания были последние сорок километров.

Лежа на промерзшей прибрежной гальке, Курт Велькен безучастно наблюдал, как его товарищи сооружают маленькую хижину из снега, камней и плавника — бревен и досок, принесенных волнами за тысячи километров с материкового берега. Его уложили на бревенчатый настил, укутали в меховые малицы, завесили вход одеялом, единственным их одеялом, служившим им и постелью, и "центральным отоплением". Они отдали Курту остатки шоколада и после недолгих колебаний — единственный револьвер с шестью зарядами. На прощанье Михаил Михайлович коротко сказал Курту:— Не вздумай делать глупости! Тебя спасут. Мы отдали тебе все. Пожалуйста, помни о нас. Будет нечестно, если ты используешь оружие не по назначению...

Последние шаги

Два человека медленно брели вдоль берега. Путь преградил ледник. Обходить его уже не было сил. Решили рискнуть и двинуться вдоль отвесного обрыва фронта ледника прямо по морскому льду, тонкому и непрочному. Увидели медвежий след и сперва обрадовались: раз здесь прошел зверь и не провалился, они тоже пройдут. Но тотчас вспомнили о Курте: что, если медведь набредет на хижину?! О себе они в тот момент не думали. Оружия у них не было, но все же их двое, вряд ли медведь осмелится на них напасть... А вот Курт, хоть он и с револьвером...

На исходе светлого мартовского дня они увидели на дальнем горизонте Оранские острова. За ними лежал мыс Желания. Сейчас ими владели три мысли: дойти, выслать подмогу к Велькену, напиться чаю.

Ощущение времени исчезло. В какой-то момент они внезапно увидели впереди огонек и обреченно решили, будто у обоих начались галлюцинации, наподобие злосчастного нарзана. Но очень скоро стало ясно, что они действительно подходят к станции. "Луна зашла,— вспоминает Михаил Михайлович,— стало совсем темно, и вдруг прямо перед нами засиял всеми своими окнами дом. За стеклами двигались тени, до людей было пятьдесят, нет — двадцать шагов, а мы стояли, не в силах сдвинуться с места. Из дома вышел на наблюдения метеоролог. Очевидно, он принял нас за медведей и громко вскрикнул. Я до того растерялся, что не нашел ничего лучшего, как спросить:

— Простите, это не мыс Желания? В ответ раздался вопль:

— Господи! Неужели Русская Гавань пришла? Но ведь вы же погибли еще две недели назад!"

Ермолаев и Петерсен сидели в доме и пили чай. Стаканами, десятками стаканов. Есть им не давали — слишком долго они голодали. Через час за доктором Велькеном вышла группа "желанцев". Их вела карта, набросанная Михаилом Михайловичем за несколько мгновений до того, как он забылся судорожным двадцатичетырехчасовым сном...

Шли третьи сутки, а спасательный отряд не возвращался. Из германского посольства в Москве приходили радиограммы такого примерно содержания: "Немедленно сообщите, при каких обстоятельствах брошен в арктической пустыне доктор Велькен". Еще не оправившись от потрясений последних двух недель, Ермолаев вместе с одним из сотрудников полярной станции сам вышел по направлению к заливу Красивому. Пройдя около двадцати километров, они увидели идущую им навстречу вереницу людей. В центре высилась неповторимая долговязая фигура. Курт шел самостоятельно, тщательно следя, чтобы соблюдалась равномерная скорость движения. ("Он велел пройти в первый день десять километров, во второй — пятнадцать".)

Не зря тревожились об оставленном товарище Ермолаев и Петерсен — медведь действительно посетил одинокую хижину на берегу залива Красивого. Вскоре после ухода товарищей Велькен услышал скрип снега. "Портьера" из одеяла медленно раздвинулась, и в проеме показалась белая морда с черными точечками глаз и носа.

Курт выпалил в медведя из револьвера шесть раз подряд, и раненый зверь бросился бежать прочь (через несколько дней его добили зимовщики около самых домиков полярной станции), а вконец потрясенный случившимся доктор Велькен в изнеможении откинулся на бревенчатые нары, сжимая в руке пустой револьвер. В таком состоянии его и нашли спасатели. К счастью, потрясение быстро прошло, и скоро повеселевший Курт смог самостоятельно двинуться к мысу Желания.

10 марта 1933 года все трое снова были вместе, в тепле и уюте самой северной новоземельской полярной станции. А еще через неделю из Мурманска вышел в спасательный рейс ледокол "Красин". С ним поддерживалась регулярная устойчивая радиосвязь — радиолампы из Русской Гавани прибыли вовремя.

"Красин" доставил на Новую Землю долгожданные продукты, посетил несколько промысловых становищ и 5 апреля добрался до мыса Желания, впервые в истории полярных экспедиций достигнув северной оконечности острова зимой.

На нем и отправилась "домой", в Русскую Гавань, группа Ермолаева — Международный полярный год продолжался.

Доктору Велькену предложили плыть дальше, на юг, на материк, но он наотрез отказался: "Я останусь с теми, кто спас мне жизнь".

Михаил Михайлович Ермолаев еще не раз наведывался на грозный ледниковый покров Новой Земли. Вместе с товарищами по экспедиции он на собачьей упряжке добрался до брошенных на леднике аэросаней, привел их в порядок и продолжил свои уникальные исследования Северного острова.

Осенью 1933 года экспедиция вернулась на Большую землю.

Указом Президиума ВЦИК за организацию помощи новоземельским промышленникам Михаил Михайлович Ермолаев был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Ему только что исполнилось двадцать восемь лет.

И Курту Велькену было ровно столько же. Но в Германии уже правил Гитлер, и, едва ступив ногой на землю "фатерланда", доктор Велькен угодил в концлагерь: ему не простили пребывания в Советском Союзе, тесной дружбы с "красными". Дружба и в самом деле была тесной и трогательной. За недолгие месяцы жизни в СССР Велькен сильно привязался к своим новым друзьям. На него не могли не произвести глубочайшего впечатления мужество и самопожертвование, проявленные Ермолаевым и Петерсеном, взаимовыручка наших моряков, летчиков и ученых, размах полярных исследований. Он очень хотел навсегда остаться в нашей стране. Гитлеровцы такое простить ему не могли. Он выжил чудом, сумел бежать из концлагеря, эмигрировал в Южную Америку и в конце концов обосновался в аргентинской столице Буэнос-Айресе, где возглавил крупную геофизическую обсерваторию.

Почти вся последующая жизнь Михаила Михайловича Ермолаева прошла на Крайнем Севере. Он искал (и находил!) полезные ископаемые все на той же Новой Земле, участвовал в известнейших высокоширотных морских экспедициях, изучал (первым из советских геологов) дно Ледовитого океана, дрейфовал и зимовал во льдах, когда там застряли ледокольные пароходы "Садко", "Седов" и "Малыгин", собственными руками прокладывал трассу Воркутинской железной дороги.

Он путешествовал, плавал, летал, не раз попадал в аварийные и гибельные ситуации, многое пережил, перестрадал, но остался тем же благородным и добрым человеком, каким был всегда.

Когда ему минуло шестьдесят пять лет, он отправился после сорокалетнего перерыва на свои любимые Новосибирские острова и группу студентов-географов повез с собой.

Впрочем, разве не Новая Земля самая-самая любимая?

Я придирчиво задаю этот вопрос, мне немного обидно за Русскую Гавань, ведь "землю, с которою вместе мерз, вовек разлюбить нельзя"!

Михаил Михайлович молчит и лукаво улыбается. А что он может сказать, если внезапно, неожиданно для всех (полагаю, и для собственной многочисленной семьи) покинул Ленинград (конечно же, самый-самый любимый!) и перебрался в Калининград, в недавно родившийся университет. "Мне там предложили кафедру географии океана, прекрасные лаборатории, условия для дальних морских экспедиций. Не упускать же свое счастье!"

Странное дело: слушая магнитофонные пленки с голосом Михаила Михайловича, перечитывая записи бесед с ним, воочию видя Русскую Гавань, где мы оба — хотя нас разделяла четверть века — столько пережили, я все время ощущал необъяснимое чувство какой-то незавершенности. Интуиция подсказывала, что был, не мог не быть в его эффектном и драматическом походе на мыс Желания не известный мне штрих, который бы все суммировал, все подытоживал.

На память то и дело приходили ассоциации, вспоминались судьбы обреченных на гибель великих полярных исследователей, их последние поступки, последние мысли.

... Вымирает от голода экспедиция лейтенанта Грили в Арктической Америке. Из двадцати шести в живых осталось семеро. Сам начальник едва держится на ногах. И вдруг — запись в дневнике: "Барометр разбился... и это большая неудача, ибо я надеялся, что наблюдения будут продолжаться, пока не умрет последний из нас".

Спустя две недели начальник погибающей, но продолжающей наблюдения экспедиции расстреливает одного из солдат за кражу тюленьих сапог у товарища — несчастный хотел тайком съесть кусочек вареной кожи.

... Достигнув Южного полюса, возвращается на базу, на побережье, английская экспедиция капитана Роберта Скотта.

Предстоит пройти восемьсот миль, но все пятеро обречены. Их надломила неудача: на полюс они пришли вторыми, норвежец Руал Амундсен опередил их на один месяц.

Пятеро англичан умрут наверняка. И они умирают через два с половиной месяца после достижения полюса, всего в одиннадцати милях от спасительного склада с провиантом и топливом. Спустя восемь месяцев их тела находят товарищи по экспедиции, вышедшие на поиски. Находят и дневники начальника, невероятной силы дневники капитана Скотта с последней записью: "Ради бога, не оставьте наших близких"...

Рядом с погибшими — сани с поклажей. Среди вещей — тридцать пять фунтов геологических образцов, собранных в глубине Антарктиды, около страшного ледника Бирдмора. Люди Скотта не расставались с этой коллекцией до конца, "даже когда гибель смотрела им в глаза, хотя знали, что эти образцы сильно увеличивают вес того груза, который им приходилось тащить за собой".

Однажды я познакомился с профессором-математиком Леоном Семеновичем Фрейманом, ныне покойным. В 1932—1933 годах он зимовал на мысе Желания, занимался там взрывами и был среди тех, кто первыми встретили Ермолаева и Петерсена. Леон Семенович внимательно выслушал мои рассказы о Ермолаеве, которого он не видел несколько десятилетий, и сказал:

— Вы, по-моему, не упоминаете одной детали. Почему вы не хотите написать о том, чем они занимались, когда шли от залива Красивого к нам, на мыс Желания? Неужели не знаете? И Михаил Михайлович вам никогда об этом не рассказывал? Так вот: они считали шаги. Да, все сорок с чем-то километров, пока брели вдоль берега Новой Земли, до последнего метра. У Ермолаева был закон: попадаешь в незнакомую местность — считай шаги, замеряй углы на ориентиры. Карт надежных — да и ненадежных! — в ту пору не было, и он создавал свои собственные. Вот и тогда, можно сказать, погибая, он не сделал исключения ни для себя, ни для своего страдальца-спутника Володи Петерсена...