Константин Носилов. "На Новой Земле"

Имя Константина Дмитриевича Носилова (1858-1923) особо выделяется среди арктических путешественников и натуралистов. Страстный охотник и фотограф, для которого охота и ружье не были забавой, Носилов собирал коллекции животных, делал чучела и тушки по заказам научных музеев, ловил планктон в море, активно гербаризировал. Константин Дмитриевич был талантливым журналистом и литератором. Его творческая, писательская биография охватывает период с конца XIX в. до начала 20-х гг. ХХ в.

Носилов первым из русских исследователей провел несколько зимовок на Южном острове Новой Земли, две из них в Малых Кармакулах, на берегу залива Моллера, в только что созданном становище (1887—1889 гг.), и на берегу Поморской губы, в западном устье пролива Маточкин Шар (1890—1891 rr.).

Ниже читателю предлагаются выдержки из произведений К. Д. Носилова, посвященные описанию природы и охоты весной на Новой Земле. Приводимый текст созвучен с картинами другого исследователя Новой Земли того времени художника Александра Алексеевича Борисова (1866—1934), который был знаком с К. Д. Носиловым и чуть позже трижды путешествовал по архипелагу (в 1886, 1899—1901, 1903 гг.).

Вехов Николай Владимирович — кандидат биологических наук, старший научный сотрудник Российского научно-исследовательского института культурного и природного наследия Министерства культуры РФ и Российской академии наук. Он активно занимается исследованиями в области истории и культуры Русского Севера, а также русских путешествий и путешественников, что позволяет глубже понять уникальное наследие этого региона. Николай Владимирович является участником многочисленных экспедиций, в ходе которых он собирает ценные данные и материалы, способствующие развитию научного знания. Его вклад в науку впечатляет: он является автором более 600 научных и научно-популярных работ, которые освещают важные аспекты культурного и природного наследия России, делая их доступными для широкой аудитории и вдохновляя будущие поколения исследователей.

"Вот эту-то весну я и ждал с таким нетерпением, поглядывая, что делается в природе, с нетерпением, как может только ждать натуралист и разве еще дикарь и охотник, вздрагивая перед каждым звуком птицы, которая крикнула где-то в воздухе, и волнуясь при каждом появлении ее на горизонте.

"Говорят, лебедь прилетел", скажет кто-нибудь из самоедов, и в душе проснется чудное чувство надежды скорой весны, и словно там откликнется голос этого лебедя. Скажет кто: "Сегодня слышали, как в море ворковали турпаны-утки", и хочется туда, на далекие плавучие льды, хотя ухом одним услышать голос этого воркующего турпана. Скажет кто: "Сегодня видели, как прилетело первое стадо пуночек", и готов бежать туда, где видели это опустившееся стадо, и расцеловать от счастья этого снежного, полярного жаворонка, прилетевшего с далекого юга.

И мы на другой день рано утром выехали с ним (ненцем Константином Вылкой. Н. Вехов) на двух его санках, запряженных собаками, и я весь день, всю светлую весеннюю полярную ночь любовался открытым морем.

И я начинал жить так, как живет самоед, вставая и первым долгом огладывая оленью кость и съедая сырое мясо на завтрак, потом беря ружье и отправляясь на охоту в море, в горы, потом охотясь, наблюдая весь день окружающую тебя жизнь, часто до самой ночи с красным незаходящим солнышком, чтобы только в полярные сумерки воротиться в чум с добычею и поделиться у света огня только что пережитыми впечатлениями и заснуть, видя еще полярные милые картины...

Между тем открытая вода была уже близка, турпаны стадами шумели и гоготали на ней, перелетая с полыньи на другую; тюлень метался в воде, словно поддразнивая меня; громадный лахтак — гренландский тюлень — высовывался из воды и свистел, как леший; белый дельфин, зажатый в полынье, пыхтел и пугал меня, на секунду показываясь чуть не у края плавучей льдины, словно какое-то чудовище; и вдали ясно было видеть, как по плавающим торосам бродил белый медведь, становясь на дыбы и высматривая себе добычу.

Как вдруг услыхал я голос лебедя, чудный, дрожащий, музыкальный голос лебедя, как будто сорвавшийся с неба. Еще. Еще. И я пробудился окончательно. Еще. Еще. Ближе — и я очнулся.

Очнулся и увидел трех белых птиц, которые плавно летели надо мной с юга на север, чуть-чуть отливая на солнце слегка порозовевшими крыльями, протянувши длинные шеи.

"Ко-ко-ко", "ко-ко-ко" — раздался голос музыкального белого лебедя, коснулся души, и во мне пробудились силы, и я закричал этим же лебединым голосом, подражая до тонкости птице.

"Ко-ко-ко", "ко-ко-ко" — отозвалась она, поворотив немного голову и смотря вниз, и я опять закричал глухим, сдерживающим голосом, подражая самке. И вижу, вижу, как белый лебедь стал отставать от товарищей, стал поворачивать направо в сторону, продолжая подавать мне тревожный голос, отвечая самке.

"Ко-ко-ко", "ко-ко-ко" — закричал он, уже поворотив окончательно в мою сторону, и я закричал ему опять дрожащим голосом...

Но вот снежные пики гор загорелись, как золотые гребешки, заблестели повсюду вершины гор, из-за горизонта встал огненный столб; как угольки, зажглись от него края легкого облачка над горизонтом моря, еще минута из-за белых, как хлопья снега, льдинок моря выплыло солнышко, облило все розовым светом и задрожало, запрыгало над горизонтом, радостное, веселое, торжествующее, именно так, как говорит простой народ, когда оно восходит в это утро великого праздника.

Свистя белыми крыльями, пронеслась белая ледяная чайка, тихонько повела в мою сторону милой головкой, взглянула на меня черными глазками и, словно передумав, вдруг повернула в мою сторону, сделала низко надо мной круг, крикнула что-то, словно поздравляя с праздником, и снова плавно, тихо понеслась дальше и исчезла за выступами скалы, отсвечивая под солнцем розовым светом, словно южный чудный фламинго.

Под самым берегом, труся, пробежал белый плутоватый песец, он тщательно обнюхал береговой лед, ища себе завтрак, выбрасываемый морем. Его белая пушистая шкурка тоже была облита розовым светом; я вижу каждое его движение, острую мордочку, тоненькие лапки, пушистый, длинный хвост и провожаю его за тот же мысок, куда улетела белая ледяная чайка.

Вслед за ними на лед из отдушины выполз пестрый гладкий тюлень; он осторожно сначала выставил из круглой отдушины любопытную голову, осмотрелся кругом, с усилием выполз наверх и, словно очарованный утром, светом яркого солнышка, долго что-то смотрел в его сторону, покачивая головой, затем задремал, огляделся еще кругом и вдруг растянулся на льду, вытянулся, перевернулся брюшком к солнцу и, потрепавши его короткими ластами, заснул.

Эта ледяная гора, выставившаяся на семь сажень вышины над поверхностью (имеется в виду плавающий айсберг. Н. Вехов) и на десятки сажень сокрытая внизу подо льдом и водою этого залива, действительно представилась как живое существо под лучами солнца. И я видел, как она таяла вся, как разрушалась от времени; я любовался этими многочисленными морщинами ее, по которым сбегали светлые капли; я всматривался в отливы ее, аквамариновые изломы, любовался ее красками. Какая чудная акварель, если бы я был художником; какая чудесная картина, если бы ее перенести на полотно кистью талантливого художника!

Ho — увы! у меня не было ни мастерства, ни этой кисти, а был только желатин (стеклянные фотографические пластинки, покрытые слоем желатина. Н. Вехов), на который я и увековечил ее, как ледяной памятник пустыни.

Несомненно, зверь где-то около; я вскакиваю с разбега на высокий торос и останавливаюсь при виде новой картины. По правую руку мою, за последними торосами, стоит в решительной позе белый медведь, а перед ним Бусурман (собака. Н. Вехов) в каком-то нерешительном, выжидательном положении. У обоих языки высунуты и висят: у обоих пар валит от дыхания, но ни звука. Высокий, стройный зверь как будто раздумывает, что делать ему с приставшей неугомонной собакою; у Бусурмана же решительность как будто отпечаталась в позе он ждет только движения, чтобы снова схватить зверя за холку, за гачи. И зверь как бы понимает его тактику, только не знает, к чему она ведет, потому что видит только ничтожную собаку.

Я вижу, как медведь протягивает к ней свою длинную, страшную морду, я слышу, как он фыркает на нее изо всех сил и снова направляется ровным шагом к морю. Но один шаг, как Бусурман уже сзади и заставляет зверя делать остановки; еще один шаг у них снова повторяется прежняя история: Бусурман набрасывается, пользуясь неповоротливостью противника, сзади, а зверь кружит за ним изо всех сил, подвигаясь широкими кругами ближе к морю.

Несомненно, собака не даст скоро ему уйти, нужно спешить, пересечь взятое хитрым зверем направление.

Бусурман как будто уже уловил мое движение: начинает лаять и наступать на зверя самым решительным образом; я вижу, как он разлетается и перескакивает его, я вижу, как он носится у самых ног, как он опять висит секунду сзади. Как вдруг зверь бросается, кружась, за ним в мою сторону, медведь всего саженях в пятнадцати от меня, остановился на секунду; я нажимаю спуск, трещит какой-то выстрел, и секунду я ровно ничего не вижу из-за дыма. В следующий момент зверь уже далеко вне выстрела; он прямо бросается теперь к морю, как будто раненый или напуганный выстрелом, и бедный Бусурман напрасно теребит его за гачи позади, как щенок какой, треплясь у него за задними лапами.

Но тут выручает Андрей (один из двух ненцев, сопровождающих Носилова в путешествии на Карскую сторону. Н. Вехов): я ясно вижу, как он сел на сугроб и долго целится; мелькнул огонек, что-то слабо прозвучало в воздухе, и зверь остановился. Настал страшный момент; я думал уже, что зверь бросится на сидящего в одной рубахе охотника; но он тронулся вперед, зашатался как-то, не обращая внимания на висевшего пса, и в тот момент, когда я бросился его добивать, он упал и слился со снегом.

Утром, как только мы встали на ноги, на льду лежали темными точками тюлени, вышедшие из подводного царства погреться на солнышке. Насколько хватало глаз, всюду лежали тюлени, даже вблизи самого берега, в расстоянии какой-нибудь полверсты.

Я достал зрительную трубу, навел ее на ближайшую группу тюленей и так и замер от восторга. На льду, у едва видимых голубых отдушин, лежало около десятка тюленей: одни словно убитые, разнежились на солнце, другие корчились как будто от жары и неги, третьи чесались своими короткими катрами (плавниками. Н. Вехов), разваливаясь на льду. И пятна блестящей и лоснящейся кожи их так и отливали на солнце синевой, так и искрились серебристым отливом. Вот один встал, приподнялся на катрах, разбуженный каким-то подозрительным шорохом, круглая голова его качается, еще тяжелая от сна, заметно усилие рассмотреть ближайшие предметы; но лень одолевает его, сон клонит его голову. Другой, помоложе, изогнулся в дугу от неги под лучами солнца и так лежит толстым мешком, вверх брюшком, подставив все его светилу. А вот и новый вылезает в отдушину, осматривается кругом, как осторожная мышь, и в один миг уже на льду всею своею толстою, неуклюжею тушею, осматриваясь еще, прежде чем и его разнежит солнышко.

Что за красота — голубой цвет воды в белоснежных рамках при ярком сиянии солнышка! Какая игра цветов в каждой плавучей причудливой льдинке! Нужна кисть художника, чтобы передать этот цвет; нужен глаз художника, чтобы схватить все эти оттенки! А к краскам уже присоединились нежные, чарующие сердце охотника звуки. Это воркуют где-то на полынье морские птицы гаги, и их любовное воркование ясно доносится порою до вас с течением воздуха. Вот у ваших ног первый тюлень, как только вы ступили на край широкой полыньи. Он давно, быть может, заслышал ваши шаги, блуждая между густыми ползучими водорослями, и теперь к вам его вызвало любопытство. Он всего в десяти шагах от вас, у самого края полыньи; вы видите ясно его черные глаза, которые всматриваются в вас, быть может, не видавши сроду человека; он сердито отдувается, всплывая окончательно, и выпячивает толстую, лоснящуюся спину; он весь почти на этой голубоватой поверхности тихой воды, которая расходится от него ровными волнами, еще мгновение и он кувыркается и показывает вам толстую спину.

"Ушел, каналья!" — Думаете вы, приложившись уже к винтовке, но он уже снова тут, еще ближе, у ваших ног, как будто движимый любопытством; вы чуть не достаете его дулом ружья и невольно отшатываетесь от него в тот момент, когда он выскакивает перед вами, как бочка. Но малейшее движение ваше, и он снова в воде, невидимый, и через минуту, как будто узнал в вас врага, уже издали оглядывается на вас, уплывая.

А вместо него уже другое подобное чудовище, третье; тюлени, как поплавки громадные, показываются по ту и другую сторону; вот несколько голов их вместе, один у самых ваших ног; но прежде чем вы берете на прицел, его уже нет, и пуля ваша бьет напрасно в воду. Вы думаете, что они испуганы оглушительным выстрелом; но они еще более около вас группируются, окончательно выводя вас из терпения... А впереди новое зрелище, новая охота.

"Заяц!" шепчет один.

Я всматриваюсь и, действительно, замечаю большого гренландского тюленя, который неизвестно почему прозван промышленниками "зайцем", быть может, потому, что родится он совершенно белым и только после превращается в крупное, пестрое животное.

Это завидная добыча, редкая на Новой Земле, и мои проводники нарочно припали теперь и присвистывают, также рассчитывая на любопытство этого зверя. И он, действительно, подходит все ближе к нам.

Тюлень не выдержал далекого расстояния и вдруг, так что я даже вздрогнул от неожиданности, появился из воды как раз прямо у нашего льда, всего в какой - нибудь сажени. Появился, высунул тихонько голову с громадными усищами на уровне воды, но, не видя особой опасности, вдруг выбросился наполовину из воды и встал перед нами на дыбы, обнаружив громадную бочкообразную тушу.

Это было так неожиданно, что мы замерли в первый момент и даже опустили ружья. Зверь увидел нас и рухнул в воду всею силою так, что в нашу льдину ударились волны".

Журнал "Охота и охотничье хозяйство"