На ледниках Новой Земли 10-14

СМЕНА НА КУПОЛЕ

…На полярную станцию Главсевморпути мы попали поздно ночью. Бодрствовавшие сотрудники заметили огни трактора еще издали и в знак приветствия несколько раз помигали огнями сильных ламп, освещавших метеоплощадку. Радисты вручили нам пачку "поцелуйных" (личных) телеграмм, после чего мы двинулись домой. По пути заехали в бухту Откупщикова, где набрали глетчерного льда для нашей кухни и бани. Это были небольшие обломки айсбергов, или, как их называют поморы, "щенки", вмерзшие у берега в морской лед еще в начале зимы. Мы и питались зимой этими самыми "щенками". Ведь другого источника пресной воды большую часть года у нас не было.

Короб пришлось бросить на полярной станции. Дальше ехать с ним по камням было невозможно. Пять километров до базы показались астрономическим расстоянием из-за того, что пришлось останавливаться каждые десять минут. Ведь трактор двигался без приводных ремней вентилятора, и его мотор постоянно перегревался. Лишь к утру 3 февраля доползли до места. Вместо четырех часов поездка продолжалась свыше двенадцати.

Вечером того же дня выдалась довольно редкая летная погода. Полная луна хорошо освещала подходы к Русской Гавани. В 19 часов полярная станция по рации вызвала нашу экспедицию на переговоры. Радист Володя Богданов начал передачу несколько необычно:

— Гляциологи! Взгляните на небо. Ведь погодка-то, самая "сбросовая".

— Мы на небо смотрели уже не раз, но только ничего там не увидели, — заметил я, но радист не выдержал:

— Плохо смотрели, ледоведы. Ступишин скоро будет над нами.

Действительно, минут через пять мы услышали приближающийся шум моторов. Наконец, на фоне залитого лунным светом неба показался силуэт двухмоторного самолета, который пилотировал известный полярный летчик Герой Советского Союза Ступишин. Над полярной станцией взвилась сигнальная ракета, указывая место для сброса мешков с почтой.

Закончив "сбросовую" операцию, машина сделала прощальный круг над Русской Гаванью, и почта полетела дальше на мыс Желания. Еще некоторое время мы видели бортовые огни самолета, удалявшегося в северном направлении.

Сброс почты. Сколько радости и приятного волнения доставлял он нам. Еще бы. Не часто ведь можно было "получать" с неба письма, журналы, газеты.

Все свободные от вахты тут же побежали на полярную станцию за корреспонденцией. Путь был прямой — по льду вновь замерзшего залива. В январе лед был вынесен в море шестидневной ураганной борой. Но вскоре сильные морозы в безветренные дни вновь сковали бухты залива.

Когда мы вошли в кают-компанию наших соседей, то застали там всех сотрудников станции. Они занимались разбором полученной почты. На длинном обеденном столе лежали груды писем, бандеролей, газет, журналов...

Увидев меня, старший метеоролог полярной станции Михаил Петрович Яковлев (которого все звали здесь просто Петровичем) крикнул, желая порадовать:

— Тебе, Женя, прилетело четыре штуки!

Я, как коршун цыпленка, схватил свои письма и принялся тут же за чтение.

Среди бывалых зимовщиков Петрович слыл большим оригиналом. Он родился в деревне, был начитанным интеллигентным человеком и законченным холостяком. За долгий труд на полярных станциях имел орден Трудового Красного знамени. Правда, у ветерана Арктики замечались две слабости: любил поспорить и нередко выказывал свою неприязнь к науке, ее носителям и, в частности, к нам — научным сотрудникам экспедиции, причем, невзирая на лица.

 — Ну вот, милые люди, прибыли вы сюда из Москвы изучать лед и снег! — всерьез начинал разговор с нами Петрович. — А кому это нужно, скажите мне прямо?! Вот если бы вы, ученые люди, на леднике Шокальского или хотя бы на берегу залива картошку сажать стали и она уродилась бы, то тогда дело ясное. А то ведь, надо же, лед. Не могу понять, какая от него может быть польза нашему советскому народу?!

Мы с улыбкой относились к высказываниям Яковлева, считая их чудачеством. Человек он был незлобивый, работник отменный. Однажды Олег Павлович Чижов в беседе с ним привел слова видного советского гляциолога профессора П.А. Шумского о том, что познать все стороны арктической природы немыслимо без изучения современного оледенения. Потом добавил, что ледники Арктики являются в настоящее время ключом к пониманию тех событий, которые разыгрывались на громадных пространствах северной части нашей страны в течение ледникового периода и наложили на нее сильный отпечаток.

Наша экспедиция как раз и стремилась найти на Новой Земле этот самый ключ. Для этого восемнадцать человек покинули свои родные места и отправились на два года в долгий научный поход в Страну холода и зимнего мрака, в Страну жестоких ветров и лютых метелей.

Но было видно, что эти и другие объяснения, несмотря на их логичность и ясность, не смогли убедить Яковлева. Было очень обидно, что этот толковый специалист остался при своих довольно странных взглядах на жизнь, науку и ученых-гляциологов.

Ближайшим помощником метеоролога Яковлева работал в 1957-1958 годах на станции студент IV курса кафедры географии полярных стран географического факультета МГУ Эрланд Коломыц. Чтобы набраться необходимого производственного опыта этот восторженный и немного наивный парень прервал учебу, взял академический отпуск и приехал вместе с гляциологами на пароходе "Мста" в Русскую Гавань. Свою любовь к снегам он сохранил на долгие годы. Будучи одаренным человеком, Эрланд в 1975 году в возрасте 35 лет блестяще защитил докторскую диссертацию. За долгие годы жизни ученый провел целый ряд зимних экспедиций и стационарных зимовок в горах Забайкалья, в Западной и Восточной Сибири, на Полярном Урале, в Приамурье, на Сахалине, Камчатке, в высокогорье Большого Кавказа и в бассейне Колымы. Сегодня Коломыц — известный в нашей стране и за рубежом ученый — ландшафтовед широкого профиля и специалист в области географической экологии, автор 13 собственных и 5 коллективных монографий, профессор, Заслуженный деятель науки Российской Федерации. Международная коллегия редакторов-консультантов Американского библиографического института присвоила Э.Г. Коломыцу престижный титул "Человек 2005 года"! Главный редактор журнала "Известия Академии наук. Серия географическая" академик В.М Котляков считает, что Эрланд Георгиевич Коломыц является в наше время одним из лидирующих теоретиков физической географии и геоэкологии.

Всеволод Энгельгардт, начитавшись только что полученных с "неба" писем, ушел с базы на станцию "Барьер Сомнений" ремонтировать прибор балансомер. Я же сменил молодого лаборанта на посту базового метеонаблюдателя.

Вечером 7 февраля разбушевалась метель. Над ледником стали видны высокие снежные вихри — султаны. Десять минут я искал метеоплощадку, хотя до нее было не больше двух минут хода. Показания температур удалось взять и записать с трудом. Снег залеплял глаза, ветер обжигал брови, нос и щеки. Как я завидовал в те минуты людям с хорошим зрением. Очки замерзали. Приходилось непрестанно протирать стекла. Весьма неприятное и надоедливое занятие.

Обратный путь с площадки в жилой дом оказался значительно легче — сквозь заледеневшие окна виднелось слабое мерцание комнатных огней.

В свободное от работы время мы охотились. Как-то после ужина Василий Перов, завзятый песцелов, предложил мне обойти капканы, расставленные им на полуострове Шмидта. Я согласился. Взяли карабин, приваду в банке, нож и лопатку. Перовские капканы были далеко от базы — около мыса Утешения, за горой Верблюд, названной так потому, что она была двугорбая. Идти пришлось в темноте, луны еще не было видно. Лишь звезды да яркие световые волны пылающего полярного сияния помогали нам отыскивать дорогу.

Наконец, после долгого пути мы подошли к первому капкану. И что же? Ни привады, ни зверька. Хитрый песец сумел объесть весь жир и не попасться.

Со следующим капканом повторилась та же история. Перов начал злиться и ругать без особых оснований то Арктику, то Новую Землю, то Русскую Гавань. Я же подумал про себя: "Зачем пошел зря бить ноги? Лучше бы остался дома и почитал какую-нибудь книгу".

Немного успокоившись, Василий стал меня обнадеживать:

— В следующем капкане подлый песец сидит уже наверняка.

Но его в ловушках не оказалось. Расположенные неподалеку друг от друга капканы были разворочены вместе с бревнами и камнями, а вся привада съедена. Стало ясно, что здесь действовало уже не слабое животное. Понятно, что это был грубый медвежий разбой. Да вот попалась нам и его свежая "печать". Мы с грустью смотрели на характерные глубокие медвежьи следы. Они тянулись от одного кап­кана к другому. Перов в сердцах схватился, было за кара­бин. Несдобровать бы Топтыгину, если бы в ту минуту он сунулся к нам со своим черным носом. Но следы зверя вели к морю.

И вдруг неожиданность. Из-под толстого слоя наметенного снега мы достали песца. Он замерз. Бродяга медведь, видимо, вспугнутый нашими громкими голосами, не успел поживиться трофеем и ушел.

Так неудачно окончилась наша охота. 19 февраля 1958 года после долгой полярной ночи мы впервые увидели на побережье красное солнышко. Оно высунуло из-за горы свой краешек, но очень ненадолго. Появление солнца необычайно обрадовало всех немногочисленных жителей Русской Гавани.

На расположенном немного выше станции самом Барьере Сомнений появление солнца заметили за два дня до нас, а на самом верху ледникового щита,  на куполе,  раньше всех - 5 февраля.

Настала пора готовиться к поездке на станцию "Ледораздельная". И лишь неустойчивая погода (то дул продолжительный сильный ветер с метелью, то ложился на ледник туман) задерживала наш выезд.

Экспедиционный врач Валентин Васильевич Землянников тщательно осмотрел всех отъезжающих: измерил кровяное давление, сделал анализ крови, проверил сердце, легкие, зубы. Будучи хирургом, наш эскулап овладел также искусством стоматолога. С собой на зимовку он привез много различного медицинского оборудования, в том числе портативную бормашину, с помощью которой лечил зубы полярникам. Чувствовалось, что не зря проработал Землянников несколько лет главным врачом отдаленной районной больницы в Якутии. Каневским и мне доктор выдал на прощанье солидную порцию поливитаминов и аскорбинки, обеспечив нас ими на все время "купольной" страды.

Между тем погода не улучшалась. Ожидание становилось тягостным, так как мы очень беспокоились за наших товарищей, зимовавших на станции Ледораздельная. Но вот, наконец, начальник экспедиции Сватков принял решение об отправке санно-тракторного поезда.

22 февраля, накануне дня Советской Армии, мы отправились на ледник. Достигнув Перевалочной базы и немного отдохнув, наш "поезд" двинулся утром в сторону Барьера Сомнений. До следующего серьезного препятствия — Второго Барьера — добрались без особых помех. Но дальнейший путь необычайно осложнился. Почти не стало видно вешек. Их концы едва возвышались над поверхностью ледникового щита. Трактор, тащивший за собой сани и балок, то и дело буксовал в глубоком рыхлом снегу. На отдельных участках приходилось буквально отвоевывать в этом "киселе" каждый метр расстояния. Сани тащили впереди себя большой снежный холм, тормозивший движение трактора. Непродолжительный день быстро угасал. Практически мы перестали видеть из кабины дорожные вешки. Все участники похода, кроме водителя, вынуждены были выйти из кабины трактора и балка и разойтись широким веером по леднику. Чтобы лучше разглядеть в белой пустыне утонувшую в снегу вешку, гляциологи ложились на поверхность ледника, после чего раздавался крик, адресованный трактористу Неверову:

— Коля! Давай сюда, ко мне! Я вешку нашел!

Так и шли мы впереди санно-тракторного поезда, разыскивая затерянные редкие вешки и указывая трактористу безопасный путь.

Совсем недалеко от станции "Ледораздельная" нас остановила темная ночь. Бажев, Каневский и я больше часу искали очередную веху, посылая ей проклятия. Освещали поверхность ледника сигнальными ракетами, но и это не помогало.

Каневский взглянул на часы и произнес с надеждой:

— Между прочим, через десять минут на станции наступит вечерний метеосрок. Если мы дадим ракеты в их сторону, ребята увидят этот сигнал и пойдут к нам навстречу на лыжах.

Расчет оказался правильным. В это время вышел на метеоплощадку Валерий Генин. В темноте он заметил красный свет ракет. Позже наши товарищи рассказали, что они не сразу сообразили, от кого он исходил. Делали самые фантастические предположения, но про себя каждый думал о близкой смене. Олег Яблонский и Иван Хмелевской тут же зажгли факел. Им казалось, что их свет обязательно должны увидеть. Но как мы ни вглядывались в сторону станции, впереди был сплошной мрак. Не дождавшись ответных сигналов, зимовщики вышли на лыжах к нам навстречу, но не дошли. Сначала тракторист выключил фары, а затем погас огонь и на станции.

Чтобы не плутать в темноте, товарищи вернулись, а мы вынуждены были заночевать там, где увидели последнюю вешку. Стоял леденящий, сорокаградусный мороз. Из-за этого дизель пришлось не глушить.

С рассветом мы обнаружили наши вчерашние следы в двадцати метрах от следующей дорожной вехи. Наскоро подкрепились легким завтраком и отправились дальше.

Последние километры дались легче. Каждые триста метров рядом с утонувшими почти до самого верха в глубоком снегу старыми вехами виднелись новые трехметровые рейки, поставленные совсем недавно. Значит, наши товарищи живы и продолжают изучение ледника. Скорее бы их увидеть. Через двадцать минут мы заметили на белой поверхности небольшие темные пятна. Снегом, как скатертью, покрыло вокруг все, что запомнилось мне после окончания строительства станции "Ледораздельная". На поверхности выделялись лишь столбы флюгеров, да и те уменьшились, чуть ли не вдвое. Метеобудки почти лежали на снежной поверхности ледника, а подставки и лесенки к ним полностью занесло. Чтобы взять отсчет по термометрам, находившимся в будке, надо было опуститься на колени или согнуться дугой. Такому гиганту, как Олег Яблонский, проделать это было довольно сложно. Да и Ивану Хмелевскому с его стовосьмидесятисантиметровым ростом было не легче.

Вдруг откуда-то из-под снега на шум трактора выскочили, живые и здоровые, один за другим все трое наших ребят. Мы дружески обнялись. Лица зимовщиков на куполе покрылись бронзовым загаром. Все трое заросли бородами.

— Но где же станционный дом?! — удивился я, разглядывая все вокруг.

Зимовщики подвели прибывших товарищей к снежной горловине, из которой только что сами появились. Это и был вход в дом, напоминавший люк в башне танка. А сам дом почти пятиметровой высоты занесло снегом настолько, что и труба едва виднелась над крышей. Во время полярной ночи первые зимовщики, обосновавшиеся на ледниковом куполе, соорудили боль­шой снежный тамбур с верхним выходным люком, кото­рый закрывался крышкой во время пурги. Этот люк служил полярникам средством сообщения с внешним миром. Они выходили на поверхность, как черти или ведьмы в сказке, через трубу.

Из снежного тамбура один коридор вел в дом, а другой к спиральной лестнице, вырубленной во льду и фирне на глубину больше трех метров. Олег с любовью показывал нам это оригинальное сооружение.

— Мы назвали его "Гротом Нимф". В нем в любую, самую ужасную погоду мы могли спокойно без ветра и метели долбить лед из прослоек, укладывать его в молочные фляги и ведра и затем ставить их около печки. Таким путем мы быстро получали воду, — пояснил Яблонский.

Нам после дневного света и белой поверхности ледника все казалось мрачным внутри дома. Но вскоре глаза привыкли к темноте. Потом мы очистили от снега окно. Откуда-то сверху поползла полоска дневного света. Я присел на койку Хмелевского. Пустовавшие над ней нары представляли собой продуктовый склад. На досках было старательно и броско выведено:

"В те времена пустыня была населена анахоретами". "Где бы ты ни находился, не спеши уходить из этого места в другое". Эти фразы были выписаны из романа Анатоля Франса "Таис", зачитанного до дыр моими товарищами во время зимовки.

Случилось так, что "купольным" работникам не завезли библиотечки. У них при себе нашлись всего лишь томик Анатоля Франса и небольшая книжка об истории знамен различных государств. Поэтому французский писатель оказался в ходу. Вот почему впоследствии Яблонский, Хмелевской и Генин долго еще изъяснялись языком Анатоля Франса, цитируя любимые места из зачитанной книги, в которой отмечалась суровая жизнь анахоретов в пустыне. Гораздо хуже было другое — среди продуктов не оказалось соли. Немного выручало то обстоятельство, что на станцию захватили довольно много воблы.

За все время жизни втроем в полярную ночь при отсутствии радиосвязи здесь не было никаких разногласий. Каждый нес вахту по суткам. В обязанность дежурного входило приготовление пищи, заготовка льда для воды и прочее, зато в последующие два дня можно было заниматься только работой по своей научной теме.

После шумных разговоров и горячей каши, а главное — необыкновенно вкусного ржаного хлеба, испеченного прямо здесь на куполе, мы занялись делом. Чтобы не задерживать здесь трактор, следовало ускорить сдачу и прием станции. Возглавлявший поход Альберт Бажев решил немножко задержать выдачу привезенных писем, недавно сброшенных с самолета в Русской Гавани.

— Сдадите станцию, тогда и получите! По дороге на базу с лихвой хватит времени прочесть, — серьезно сказал Альберт в ответ на настойчивые просьбы уезжавших товарищей.

Приемом собранных метеорологических и актинометрических материалов занялся Зиновий Каневский. Мне же требовалось принять хозяйство станции и "снегомерные дела". Пока Генин и Каневский о чем-то спорили, а Наташа слушала объяснения Хмелевского, как надо правильно производить термометрические наблюдения в толще ледника, Яблонский познакомил меня со своим не очень сложным хозяйством на снегомерной площадке. Вешки, которые мы ставили с Олегом здесь 5 сентября 1957 года, сильно занесло снегом. Еще в ноябре 1957 года Иван Хмелевской с помощью товарищей пробурил двадцатиметровую скважину недалеко от метеоплощадки. Гляциологи работали в темноте при сильных ветрах и морозах, доходивших до 40°. Интересно, что в это же время температура фирновой толщи, начиная с восьмиметровой глубины, была нулевой. Это явление объяснялось проникновением туда летом прошлого года талой воды с поверхности ледникового щита.

Ваня Хмелевской рассказал, что в декабре — январе они пробурили вторую скважину, в которую с трудом удалось уложить гирлянду из сорока термисторов и платиновых электротермометров, действие которых основано на использовании изменения сопротивления полупроводников при изменении температуры. С ее понижением сопротивление увеличивается. Благодаря электрическим термометрам можно было, не выходя из дому, измерять температуру льда, фирна, снега и воздуха. Взять образцы льда и фирна из скважины зимовщикам не удалось из-за повреждения кернобрателя — специального прибора для взятия образцов. Это известие опечалило Бажева. Он надеялся вывезти образцы на базу и уже там приступить в специальной холодной лаборатории к исследованию структуры льда и фирна.

— Придется бить нам шурф до глетчерного льда, который, наверное, находится на глубине метров двадцать-тридцать, — грустно заметил Альберт.

У Яблонского загорелись глаза от восторга, и он радостно воскликнул:

— Вот это здорово! Предприятие стоящее. Ведь тогда мы сможем определить толщину фирна на ледоразделе и взять образцы для их исследования.

Таким образом, для осуществления задумки Альберта оставался только один тяжелейший труд — бить глубокий шурф. И эту работу нам предстояло выполнить весной, а сейчас, сразу после приезда на купол, мы приступили к очередным наблюдениям. Новая смена продолжила изучение ледникового щита.

Передача дел от бывших зимовщиков станции "Ледораздельная" Каневским и мне закончилась как раз в знаменательный День Советской армии и Военно-морского флота 23 февраля, а уже на другое утро мы проводили наших товарищей на базу. Какие-нибудь минут пять еще был виден санно-тракторный поезд, а затем он исчез, растворившись в пелене густого тумана.

Итак, мы остались одни. Началась наша новая жизнь на ледниковом щите.

Аккумуляторов на станции оказалось очень мало, и электроэнергию пришлось жестко экономить, чтобы иметь возможность слушать радиопередачи из Москвы и — самое главное — устанавливать точное время для метеонаблюдений. Поэтому пришлось нам использовать для освещения дедовские средства — керосин и свечи.

Поскольку начальство назначило меня старшим на станции, я должен был в первую очередь заняться хозяйственными делами. Сделал переносную лампу с выключателем в психрометрической будке, смастерил полочки над койкой и умывальником. Супруги Каневские высоко оценили мою работу. С меньшим рвением пришлось мне и Зинку заняться по необходимости малоприятным ассенизаторским делом, ибо накопилось этого "добра" до самого верха.

В снежно-фирновом тамбуре выбили большую нишу. Туда спрятали значительную часть привезенных ящиков с продуктами. В жилой комнате разложили на верхних полках-нарах консервы и другие продукты питания, словно в витрине магазина. Научные приборы разместили на стеллажах служебного "отсека". Все приятно менялось буквально на глазах. Первый "весенний" месяц март встретил новых зимовщиков хорошей погодой. Морозы держались немного ниже 30°. Моя бронзовая борода мгновенно индевела, серебрилась, затем на нее навешивались сосульки, будто стеклянные елочные украшения. Чувствовалось это не только по резкому утяжелению бороды, но главным образом потому, что рвущая боль от смерзшихся волос во время каждой непроизвольной гримасы или резкого движения головы была невыносима. Сбривать же бороду не хотелось. Она в ту пору считалась рекордно длинной и самой рыжей не только на полярной станции в Русской Гавани, но и в нашей экспедиции.

Мы быстро освоились с необычным входом и выходом из дома — через люк. Это был, конечно, не самый удобный способ общения с внешним миром. Когда кто-нибудь из нас стоял на предпоследней ступеньке, то голова его находилась на уровне снежной поверхности, и поземка била больно в лицо. Большое неудобство было еще и в том, что золу, помои, наметаемый в тамбур снег приходилось вытаскивать также через люк.

С начала марта я приступил к регулярному описанию строения снежной толщи. Для этого надо было каждый раз на снегомерной площадке отрывать новый шурф. После окончания этой работы яма тщательно засыпалась, чтобы не нарушались естественные условия залегания снега на поверхности ледникового щита. С каждым новым описанием разреза рабочая стенка шурфа "передвигалась" вперед на 30-40 сантиметров. Попутно с этим измерялись объемный вес (плотность) и твердость снега.

Почти ежедневно выходили мы с Каневским на снегоочистительные работы около окон нашего дома. Но свежий снег очень быстро вновь наметался в вырытые нами колодцы. Обычно уже при скорости ветра 5-7 метров в секунду начинался перенос рыхлого снега. Борьба с ним напоминала донкихотское сражение с ветряными мельницами. Мучительно было сидеть в доме при тусклом свете свечки или коптящей керосиновой лампы и знать о том, что на "улице" сейчас светит полярное солнце, царит нормальный дневной свет, которым в это время наслаждались в Русской Гавани все, кроме нас. В купольном домике как бы все еще продолжалась полярная ночь. Когда мы приходили с "улицы", освещенной яркими солнечными лучами, к тому же еще отражавшимися от сверкающего белизной снега, то особенно чувствовали мрак нашего помещения. Темнота за окнами и коптящие свечи так надоедали нам, что мы снова и снова брались за лопаты и откапывали окна. Снег надо было обязательно отвозить подальше от дома, так как вокруг даже незначительного бугорка возникал после очередной метели снежный вал. А если бы мы допустили, чтобы снежный шлейф лег на крышу, то тогда бы завалило дымоход. Ведь то, что ветер мог натворить за несколько часов, перевивая огромные массы снега, мы со своими лопатами (даже самого большого размера) были бы не в состоянии исправить в течение многих дней.

Мы не захватили с собой на станцию саней и потому возили снег в большом фанерном ящике, прикрепленном к лыжам. Все это делалось ради того, чтобы иметь возможность несколько приятных часов поработать, да и просто пожить по-человечески при дневном свете. Нам также постоянно приходилось очищать тамбур от снега, наметаемого за ночь сильной пургой. Снег мы насыпали в мешок, сшитый специально для этой цели еще Яблонским. Затем вытаскивали этот длинный куль через узкую горловину люка наверх. Невольно приходили на память слова известного полярного исследователя адмирала Ричарда Бэрда, сказанные им однажды о самом непопулярном предмете — снежной лопате: "В "Маленькой Америке" (научная станция США в Антарктиде) мы занялись весьма нужным, но мало приятным делом — расчисткой снега. Казалось, он скоро похоронит нас заживо. Снежная лопата сделалась самым замечательным и самым ненавистным предметом на станции".

18 марта в середине дня я, как обычно, занимался описанием структуры снега и определением его твердости. Основательно простыв во время работ, пошел в дом погреться. Едва успел сбросить тяжелое меховое авиационное пальто, как услышал из печной "переговорной" трубы громкий крик Зиновия, вышедшего на ледник с ведром шлака:

— Эй, вы там, в подземелье! Вылезайте наверх! К нам идет трактор с балком!

Я тут же выскочил, захватив фотоаппарат. Метрах в трехстах от дома трактор остановился. Из него выпрыгнули три человека. Вскоре тракторный поезд затарахтел и подъехал к станционному дому.

 — Что так быстро приехали? — спросил я нежданных гостей.— Не за нами ли случайно? Или снова начнутся взрывы, или же решили нас в баню свозить отмыться?

— Нет, у нас совсем другое задание, мы провешиваем тракторную дорогу от Второго Барьера до "Ледораздельной",— ответил Олег Яблонский.

— Уже сорок вех забурили,— не без гордости подтвердил рабочий Василий Перов.

В это время из люка показалась голова Наташи.

— Дорогие гости, спускайтесь в дом, погрейтесь с дороги и поешьте! Небось, проголодались в дороге?

За столом я набросился с расспросами, просил поведать все береговые новости, а также сообщить о планах предстоящих экспедиционных работ. Недолго побыли гости на станции. Забрали у нас весь запас вех и тронулись в обратный путь. Мы снова остались втроем.

Погода в эти дни стояла удивительно хорошая. Температура воздуха "всего" 23° мороза. Сначала солнце просвечивало через слоисто-кучевые облака, словно через матовое стекло. В зените голубело небо — там не было никакой облачности. Затем небо очистилось. Воздух стал необычайно прозрачным и чистым: никакого помутнения, которое мы обычно наблюдали раньше во время довольно редкой хорошей погоды. Отчетливо виднелись дальние горы на северо-востоке, и даже гора Бледная — наивысшая точка Новой Земли. Поражали невероятно резкие очертания дальних гор и очень густой синий цвет полярного неба. Интересно было наблюдать за дрожащим струйным течением духа и миражем. Он особенно хорошо был заметен к северу и юго-западу от станции. Поверхность ледника приподнималась и имела вид высокого ледяного барьера с вертикальными трещинами наподобие фронта, в воздухе словно плавали, сверкая на солнце, тонкие ледяные кристаллики, называемые ледяными иглами. Их сразу можно было приметить. Особенно хорошо виднелись иглы в солнечных лучах или при свете фонаря в темноте. На горизонте над горами появилась цепочка плоских, затем все увеличивающихся в высоту кучевых облаков. Из ослепительно белой поверхности клубящихся облаков возвышались, подобно островам, вершины далеких гор. Ночью были видны слабые лучи полярного сияния. На северо-востоке светлела полоска неба. Это означало, что солнце уже ходило совсем близко от горизонта.

Воспользовавшись такой погодой, мы с Каневским откопали все три метеобудки, наполовину утонувшие в снегу, и установили их на полагавшуюся двухметровую высоту над поверхностью ледника.

Но чудесная погода недолго продержалась на нашей станции. Она вдруг резко изменилась. Зашуршала надоевшая поземка. Ее гнал ветер, который постепенно усиливался. Видимость быстро сократилась. Труба дома, расположенного всего в пятидесяти метрах от метеоплощадки, была видна лишь временами. Почвенные термометры, лежавшие на поверхности ледника, оказались засыпанными снегом на 20 сантиметров. Осадки, попавшие в дождемерное ведро, в основном были туда надуты ветром. Это не исключение, а правило в условиях Новой Земли, поэтому очень трудно подсчитывать количество осадков, непосредственно выпавших из атмосферы на ледник. Сильные новоземельские ветры оказывали большое влияние на отложение снега на поверхности ледникового щита. Если на нем происходило снегонакопление, то в языковых частях ледников наблюдался интенсивный снос снега в море, а также в трещины и долины краевых речек.

После очередного наблюдения приятно было вернуться в наш домик, в тепло, послушать голос Родины по радио. В такие минуты забывалась многосуточная метель и длительный отрыв от дома и родных и близких людей.

Ветер крепчал и крепчал. Кругом крыши дома нанесло массу снега. Даже люк стал с трудом открываться.

Платиновые электротермометры, установленные первоначально на глубинах 10, 20, 30 и 40 сантиметров, стали показывать теперь температуру более низких слоев, а на их месте появились новые дополнительные электротермометры, ранее висевшие в воздухе. Ваня Хмелевской просил нас быть особенно бдительными во избежание путаницы с температурами разных слоев снега и фирна.

17 апреля впервые наблюдения в ночное время мы провели без фонаря. Теперь на куполе круглые сутки стало светло. К нам пришли белые ночи. 23 апреля солнце зашло за горизонт около 23 часов, а в час ночи его диск уже наполовину показался вновь над горизонтом. В тот же день мне удалось отрыть в перерыве между двумя метелями шурф и описать строение снежного покрова. Зарывать шурф пришлось уже под завывание ветра и во всю разошедшейся метели.

Но бывало и хуже, когда сильная поземка или метель "накрывала" тебя неожиданно во время исследований в шурфе. К рукаву моей левой руки был привязан маленький кусочек фанерки, заменявшей полевой дневник. В правой руке находился карандаш, также привязанный, чтобы не потерять. Поземка била в глаза, нос, рот, снег сыпался за воротник, очки смерзались и слипались с бровями. Но бросать работу, не описав до конца разрез, не хотелось.

25 апреля я получил краткую радиограмму от начальника полярной станции Щетинина: "Сегодня к вам выезжают люди". На другой день все было готово к встрече, но никто не появлялся на куполе. Тогда мы с Зиновием сами пошли в 6 часов вечера по створу дорожных вех в сторону балка "Серпантин". Погода выдалась благоприятной для путешествий по леднику. Пройдя километра три, мы заметили свежий след песца. Что ему нужно было здесь, на ледоразделе? Шурфы рыть? Фирн изучать? По всей вероятности, песец совершал необычный для себя переход с Карской стороны к побережью Баренцева моря в поисках пищи.

Кое-где можно было заметить следы трактора, оставленные им месяца полтора назад. Ходьба по леднику не доставляла удовольствия — ноги вязли. Но сама двухчасовая прогулка при четырнадцатиградусном морозе и солнечной погоде была превосходна. Скорость ветерка не превышала и пяти метров в секунду. Часть лица, обращенная к солнцу, приятно ощущало тепло. Я даже легко обходился без головного убора.

Ни трактора, ни людей мы не увидели. Перед нами на много километров простирался только один заснеженный ледник, на котором кроме вешек, не было ничего видно. Впрочем, даже маленькая веха на леднике дороже для человека, чем большое дерево в лесу. Веха — это настоящая дорога жизни для гляциолога, совершающего свои опасные маршруты, путеводитель и друг, спасающий человека от беды. Если бы я был поэтом, то написал бы гимн вехе.

На другой день, когда мы еще отдыхали, через трубу донесся рокот трактора. Словно по тревоге, мы мгновенно оделись и бросились наверх. Прибывшие гляциологи рассказали, что дорога была крайне мучительна. Трактор тащил на буксире сразу два балка. Они настолько вязли в рыхлом снегу, что мощная машина постоянно буксовала. Поэтому приходилось попеременно отцеплять балки и вытягивать их из глубокого снега поодиночке на длинном тросе.

Когда все приехавшие зашли в наш домик, в нем сразу стало тесно. Но в тесноте, как известно, не в обиде. По плану Каневские должны были закончить работу на куполе и уехать на базу, а я - остаться здесь для продолжения наблюдений. Как ни печально, но наша "тройка" распадалась. Грустно было расставаться: за это время сжились, сработались, сдружились.

Во время передачи станции было много лишнего шума и суеты. Из-за этого некогда было даже поесть, да и печка погасла.

По свойственной ему привычке, Неверов уже торопил народ с отъездом. Это было его обычное и вполне понятное желание: не задерживаться. Ехать, пока погода благоприятная, нет ни тумана, ни пурги.

С новой сменой провели небольшое производственное собрание. На нем распределили обязанности. Наметили, что Энгельгардт вместе со мной будет проводить метеорологические и актинометрические, метелемерные и градиентные наблюдения. Отец и сын Романовы должны отрыть котлован для будущей холодной лаборатории, а затем и глубокий шурф. Как только получим первые образцы фирна и льда, Альберт и Ляля Бажевы приступят к изучению их свойств.

Наступил день 1 мая. Он ознаменовался подъемом красного флага на высокой радиомачте, сравнительно хорошей погодой, праздничным столом и неожиданным возвращением с базы нашего общего любимца Серко. Верный своему хозяину, дяде Саше, пес вернулся, пробежав в одиночку туда и обратно больше сотни километров. Назад он шел с Шариком. Но этот пес слишком уважал себя и дальше балка "Анахорет" не двинулся. Серко же, нюхая тракторный след, в полном одиночестве точно вышел на нашу станцию. Он и раньше отличался отменными штурманскими способностями. Только вот вид его был довольно жалкий, но зато в собачьих глазах светились преданность и радость.

В этот день мы получили много телеграмм, украсивших праздник. Полярная станция поздравила нас и пожелала успеха в работе.

Быстро прошли праздничные дни.

К вечеру 5 мая мы заметили вдали на севере две точки: одну большую, другую маленькую, крошечную. Это оказались Олег Яблонский и подобранный им Шарик. Олега на тракторе довезли до Второго Барьера, откуда он на лыжах пришел к нам на купол. Олег "разбивал" на леднике свои снегомерные створы. Он обрадовал нас новыми письмами. Наконец-то стала налаживаться почтовая связь. Последнее письмо с Большой Земли было датировано всего лишь 17 апреля. От него пахло свежестью, Москвой. Приход каждого нового человека на станцию всегда вызывал оживление, и в особенности, когда гость являлся с письмами — лучшими для нас подарками.

11 мая однообразие скучного зимнего пейзажа на ледниковом щите преобразилось появлением изморози, осевшей на грядах заструг, леерах, проводах, гелиографе. В народе и литературе изморозь известна чаще как иней. Изморозь напоминала щетки с тонкими пластинками кристаллов вместо щетины, которые моментально осыпались, как только к ним кто-нибудь прикасался.

Туман и снег прекратились в полночь. Приятно улыбалось вновь яркое солнце, голубело чистое небо. На южном горизонте появилась темно-синяя полоса. Мы приняли ее сначала за морской горизонт — настолько эта полоса была похожа на него. На самом же деле это оказались облака.

Рытье глубокого шурфа успешно продвигалось. Дядя Саша рубил внизу ледяные прослойки и твердый фирн, а "дядя" Вася вытаскивал их на поверхность в специальной бадье. Эту работу облегчала небольшая гидрологическая лебедка. В свободные от наблюдений часы Романовым помогали научные сотрудники. За пять дней глубина шурфа приблизилась к десяти метрам. Лед от прослоек мы тут же вносили в дом. Водяной вопрос разрешился, таким образом, сам собой.

После долгого перерыва, 12 мая, послышался малоприятный шелест поземки по крыше станционного домика.

— Опять помела, треклятая! — ворчал дядя Саша, сердясь на непогоду. — Не дала дорыть шурф, будь ей неладно!

— Ну вот, теперь присохнем здесь надолго к вашему непонятному куполу! — вторил отцу Василий.

Пришлось всем идти в дом. Внутри него, несмотря на то, что был день, царила темнота, так как окна совсем занесло метелевым снегом. Я зажег свечку. Дядя Саша долго ворчал, а потом и вовсе не выдержал:

— Это же не жизнь в таких потемках! — и полез в люк, прихватив с собой лопату.

Расчистив окно, Александр Вячеславович принялся за чтение, но оно длилось не очень долго. "Романовский свет" быстро иссяк, снегом вновь замело окно. Опять дядя Саша ругал погоду, брался за лопату и вылезал наверх. Можно было позавидовать силе и энергии этого закаленного пожилого человека.

К началу метели отец и сын выкопали уже 13 метров шурфа. Это была тяжелая работа. Ледяные прослойки с трудом поддавались рыболовной пешне. На глубине 12 метров наши шурфовальщики наткнулись на трещину во льду.

Изучением структурных особенностей фирна и льда, слагающих ледник, занимался Альберт Бажев вместе с женой Валентиной. Эта работа была одной из самых интересных, но в то же время технически очень сложной. Требовалось выяснить толщину слоя фирна, лежащего на ледниковом щите, строение и процессы образования льда и фирна. Разрешить эту важную научную загадку взялся боевой кабардинец Бажев. Ведь для этого он и организовал рытье глубокого шурфа на куполе.

В ледниковый колодец с помощью лебедки опускался сидевший верхом на перекладине сам Альберт. Там он проводил детальное описание фирновых толщ и ледяных прослоек, а затем брал образцы для исследования в свою холодную лабораторию, для которой между станционным домом и шурфом мы отрыли подснежный котлован площадью 20 квадратных метров. Над ним уложили деревянные щиты, на которые насыпали вровень с поверхностью ледника фирн и снег. После этого Бажевы приступили здесь к исследованиям.

Входить в лабораторию можно было только через люк. Вниз шла крутая фирновая лестница. Затем надо было открыть три массивные двери в каждом из коридоров, прежде чем попасть в подснежный зал — настоящий природный холодильник. Стены этого зала сказочно красиво переливались при свете электрических ламп. На ледяных столах стояли различные приборы. Многие из них сделал сам хозяин лаборатории. В то время как наверху бушевал сумасшедший ветер, наметая шлейфы снега, напоминавшие огромные дюны, а балок занесло по самую крышу, здесь, в сказочном "подземелье" из фирна и льда, ни на минуту не прекращалась научная работа. Кристаллооптические исследования льда проводились так. Сначала Альберт брал кусочек льда и шлифовал его на листах наждачной бумаги до тех пор, пока он не становился очень тонким: 1—2 мм. Готовый ледяной срез примораживался к предметному стеклу и подвергался исследованиям под микроскопом. Затем шлиф фотографировался. Помимо этой работы, супруги Бажевы производили множество других операций с образцами льда и фирна. Например, для определения пористости, объемного веса (плотности) и других физических свойств льда молодые исследователи-гляциологи проводили гидростатическое взвешивание льда в керосине. Прикосновение к металлическим частям приборов жгло пальцы, отогрев их в теплых рукавицах, Бажевы вновь продолжали свое дело.

Так работали наши "снежные" люди на куполе Новоземельского ледникового щита.

Сейчас мне представляется уместным рассказать хотя бы очень кратко о заместителе начальника нашей экспедиции Альберте Беслановиче Бажеве. К сожалению, этого замечательного человека, ставшего после возвращения с Новой Земли в Москву одним из ведущих российских гляциологов, уже давно нет с нами — он умер 28 декабря 1995 года.

Альберт родился в кабардинском селе Куба в 1932 году. Его детство совпало с войной. Наравне с взрослыми он делил все невзгоды и труд: умел навьючить лошадь, наладить переправу через стремительную горную реку, вытащить человека из трещины на леднике. После окончания с серебряной медалью школы-интерната в Нальчике, Бажев становится студентом географического факультета МГУ. Быстро летели дни занятий, чередовались месяцы и годы. Наука все больше и больше раскрывала перед юношей свои тайны, а его беспокойное сердце тянулось к неведомым краям. Он участвовал в почвенной экспедиции Музея землеведения МГУ, проделав большой путь от Москвы до Мариуполя, а затем участвовал в изыскательских работах в Северном Крыму. Судьба молодого географа забросила его в страну алмазов на север Якутии, где Бажев работал как раз в той полевой партии, которая открыла для страны знаменитую "Трубку Мира" — богатейшее месторождение вилюйских алмазов. После этого Альберт работал в  Полярно-Уральской экспедиции, занимавшейся поиском золота.

После окончания университета в 1955 году Бажева направляют в Институт географии АН СССР, где он становится одним из первых научных сотрудников группы Международного геофизического года, а затем и отдела гляциологии. Гляциологии он посвятил сорок лет. С самых первых шагов в институте молодой энергичный исследователь и прирожденный полевой работник зарекомендовал себя прекрасным организатором науки. Ему довелось вести чрезвычайно трудоемкие и высокоточные наблюдения в фирновых областях ледников разных районов земного шара: на Новой Земле и Кавказе, на Тянь-Шане и Памире. За работу в Антарктиде А.Б. Бажева наградили орденом "Знак почета".

В послужном списке Альберта значатся многие тысячи километров самых разных маршрутов, которые он проделал пешком или верхом на лошади, на вездеходах или вертолетах. В этой сложной жизни всегда (лишь за исключением одной Антарктиды) была рядом с ним, начиная с зимовки на Новой Земле, его однокурсница и любимая жена Валентина Ярославна Бажева — верный друг и неутомимый помощник в работе. В экспедициях и в институте все называли ее просто и ласково Ляля.

Сорок лет прожил Альберт в Москве. Однако Кавказ всегда оставался для него родной землей. Не случайно многие годы он работал на Эльбрусе и Марухском леднике (Западный Кавказ), а в 1978 году организовал Северо-Кавказскую научную станцию Института географии АН СССР и на долгие годы возглавил большой коллектив ученых многолетней Кавказской комплексной экспедиции.

Гляциологи Института географии АН СССР — РАН могут с полным правом гордиться, что им довелось сорок лет работать рядом с Альбертом Беслановичем Бажевым — отважным, доброжелательным и скромным человеком, внесшим ценный вклад в развитие гляциологической науки.

 

РАБОЧИЕ БУДНИ

Метель, начавшаяся 12 мая 1958 года, не могла успокоиться еще целых две недели. Из-за этого у нас наблюдался вынужденный простой на проходке глубокого шурфа. 18 мая днем непродолжительное время мы видели редкое и интересное оптическое явление — двойное гало сложной формы. Оно вызывается отражением и преломлением световых лучей в мельчайших ледяных кристалликах, которые находятся в легких перистых облаках и туманах. Как только низкая облачность, обволакивавшая район нашей станции, отошла к горизонту, мы обратили внимание на две четкие и яркие цветные окружности, описанные вокруг солнца, и еще два ложных солнца в виде ослепительных пятен слева и справа от светила. Через истинное солнце и ложные солнца по горизонтали и вертикали шли белесоватые полосы световых столбов, образуя кресты. Над гало в самом зените неба находилась необычайно яркая касательная дуга, обращенная своей выпуклостью к солнцу. Причем цвета спектра у гало и у дуги были одни и те же, но располагались они в обратном порядке. Внутренняя кайма центрального круга гало была окрашена в красновато-оранжевый цвет, а внешняя — в зеленовато-синий. Солнце во время этого явления стыдливо прикрывалось вуалью перисто-слоистых облаков. Впоследствии я видел гало на куполе и при ясном небе, когда многочисленные ледяные кристаллики, называемые ледяной пылью или ледяными иглами, еле заметно плавали в воздухе. В тот же день во время актинометрических наблюдений Всеволод Энгельгардт неожиданно заметил двух пуночек, беспокойно круживших над нашим жильем. Как попали бедняжки на купол? Ведь здесь, кроме снега, им нечем было поживиться. Очевидно, занесло последним ураганом. Я бросил пичужкам горсть пшена на снег, но бессовестный пес по кличке Моряк, временный жилец на куполе, гонялся за этими милыми вестницами полярной весны до тех пор, пока, наконец, не заставил их улететь.

Затишье после длительной метели баловало нас недолго. С 28 мая опять замело. К этому времени Романовы хорошо поработали. Глубина отрытого ими шурфа перевалила двадцатиметровую отметку. Температура льда достигала здесь -0,2°. На всякий случай мы решили еще немного "постучаться" в "тело" глетчера. А вдруг это только очень толстая ледяная прослойка и за ней пойдет снова полоса многолетнего фирна? На это мог дать ответ только шурф.

Тяжело давались последние метры. Дядю Сашу из колодца поднимали совсем мокрого после напряженной работы. Как только Романов-старший вылезал на поверхность, его одежда моментально дубела. Стоило большого усилия снять ее или расстегнуть, так как брезент напоминал фанеру. На могучих ладонях дяди Саши появились кровяные мозоли. Прекратить дальнейшую проходку шурфа решили 3 июня после достижения глубины 26,3 метра. Супруги Бажевы определили, что граница фирна проходила несколько ниже шестнадцатиметровой отметки.

Нам было известно, что 25 лет назад начальник экспедиции М. М. Ермолаев и немецкий геофизик Курт Велькен во время пересечения на аэросанях Новоземельского ледникового щита от Русской Гавани до залива Благополучия обнаружили под слоем свежевыпавшего снега старый плотный глетчерный лед синего цвета. В результате ученые сделали важный вывод, что в центральных районах ледникового щита отсутствует сплошная область фирнового питания. Объяснили это явление массовым сносом выпадающего снега ураганными ветрами, причем было отмечено, что орографическая снеговая линия оказалась на уровне моря. На основании физических и кристаллографических исследований М. М. Ермолаев высказал предположение о сильном таянии Новоземельского ледникового щита на высотах до 700-800 метров.

Профессор С. В. Калесник, проводивший в 1936 году исследования на северном острове Новой Земли, отмечал, что внутренний ледниковый щит не имеет снежного питания и что он неуклонно сокращается. Другой советский ученый, профессор П. А. Шумский, анализируя имевшийся к середине сороковых годов гляциологический материал по Новой Земле, отнес покровное оледенение северного острова к типу реликтовых, неустойчивых, обреченных на полное стаивание.

В 1955 году во время работы экспедиции "Север-7" на ледниковом щите профессора Г.А. Авсюк и П.А. Шумский обнаружили к северо-востоку от Русской Гавани на высоте 600 метров и выше слой фирна толщиной более трех метров. Наблюдения двух крупнейших советских гляциологов показали, что характер покровного оледенения на Северном острове Новой Земли за прошедшие двадцать с лишним лет претерпел существенные изменения и что ледниковый покров в это время имел нормальные условия питания.

Таким образом, к началу исследований нашей экспедиции в 1957 году оставалось еще много неясного, более того — спорного в вопросе о характере питания Новоземельского покровного оледенения. Поэтому уточнение этого положения явилось одной из интереснейших и важнейших задач, которую удалось решить нашей экспедиции. Чтобы это познать, безусловно, стоило ехать на Новую Землю, жить и работать на самом большом природном холодильнике, расположенном на территории нашей страны!

Произведя предварительный анализ строения фирновой толщи и заключенных в ней ледяных прослоек, Альберт Бажев установил, что за прошедшие четверть века после окончания экспедиции М.М. Ермолаева не мог образоваться слой фирна толщиной 15-16 метров. Это означало, что фирн существовал здесь и до 1932 года. Участники 2-го Международного полярного года не обнаружили его, видимо, только потому, что на поверхность ледникового щита, по всей вероятности, выходила тогда довольно мощная прослойка льда. Тем более в те годы в западном секторе Советской Арктики отмечалось заметное потепление. Отсюда Бажев сделал вывод, что питание ледников на Новой Земле существовало и существует сейчас, но в зависимости от изменения климатических условий лишь менялся характер образования льда. Другими словами, фирновое питание сменялось ледяным, а то в свою очередь фирновым и так далее.

Итак, глубокий шурф на ледоразделе рассеял сомнения относительно того, получает ли ледниковый щит фирновое питание. Да, он получал подкрепление. Ледник питался и жил.

  После окончания рытья глубокого шурфа мы устроили скромный товарищеский ужин. Над самим шурфом поставили палатку, а чтобы снег не мог попасть в "колодец", его закрыли специальными щитами. Таким образом, шурф превратился в постоянную научную лабораторию.

На следующее утро "безработный" Романов-старший отправился пешком на базу в сопровождении своего верного друга Серко, которого все мы считали научным псом. Дело в том, что он "открывал" обе наши гляциологические станции — "Барьер Сомнений" и "Ледораздельная". Правильнее было бы сказать, наш научный пес бегал за трактором на открытие этих станций. Серко сопровождал гляциологов во всех ближних маршрутах и прогулках, а также любил ходить на метеоплощадку вместе с наблюдателем. Пес очень волновался, когда шеренга маршрутчиков в походе растягивалась, и проявлял заметное беспокойство, непрерывно носясь с задранным кверху хвостом между ведущим и замыкающим колонну. Ростом собака была невелика, да и силы небольшой, но являлась главным заводилой во всех уличных драках с четвероногими собратьями с полярной станции, которые заглядывали иногда к нам, чтобы проведать своих подруг — Дамку и Лайду. Серко был довольно негостеприимным псом по отношению к чужим собакам, если они приближались к нашей базе. Обычно он без устали следовал за ними по пятам, зло рыча: "Уходите, пока целы!" Улучив момент, задира налетал на приблизившего к нему пса, стараясь сбить его с ног. Остальная наша свора, услышав сигнал, тут же бросалась как по команде на "противника". Расстались мы с Серко однажды и навсегда при загадочных обстоятельствах. Он увел с собой щенка Рыжика на прогулку в неизвестном направлении и вместе с ним исчез навсегда. Может быть, попал в лапы белого медведя или провалился в одну из трещин на леднике.

6 июня дядя Саша благополучно достиг базы. В пути он был всего 12 часов. Снежные "мосты" не подвели его. С погодой Романову-старшему тоже повезло. Как только он пришел на базу, на ледник снова спустились низкие облака, и задул ветер. В тот же день к нам на станцию прибыли Сватков, Яблонский, Хмелевской и Неверов. Теперь на куполе оказалось уже девять человек, и сразу стало веселее.

— Как ты смотришь на то, чтобы немного отдохнуть на берегу моря и заодно попариться в баньке? — неожиданно обратился ко мне Сватков.

— Смотрю очень хорошо. Короткий "отпуск" очень кстати. Надоело мыться в корыте и постоянно экономить горячую воду. Давно мечтаю о настоящей бане.

Ожидая выезда, мы спали на нарах в одежде, не раздеваясь. Заранее все вещи уложили и привязали к платформе трактора.

Погода по-прежнему не радовала нас. Сильнейший ветер намел небывалое количество снега. Бороться с ним у люка стало невозможно, так как люди все время входили и выходили. В довершение всего крышка люка перестала плотно закрываться. Весь тамбур забило снегом. Теперь приходилось выбираться из дома ползком. Ступеней лестницы нельзя было найти, а для того чтобы выбраться из люка наружу вместе с несуразным метелемером, требовалась сноровка циркача. Сначала надо было на вытянутых руках вытащить метелемер наверх и поставить его на поверхности. Затем следовало втискиваться в люк и самому. В этот момент злополучный прибор валился тебе на голову, сброшенный порывом ветра. Приходилось начинать все снова. Тяжелую люковую крышку иной раз было трудно удержать в руках. Сильный ветер часто уносил ее на несколько метров в сторону. Валил обильный снег. Он окончательно замел следы трактора и засыпал все ближайшие дорожные вешки. Отъезд на базу задерживался.

Утро следующего дня обнадежило нас. Однако Север остается Севером,  полярная погода обманчива.

— Когда-то все равно надо трогаться. Не сомневаюсь, что погода скоро будет намного хуже, чем сейчас, — обратился Коля Неверов к начальнику экспедиции.

— Наверно, вы правы, начинайте готовиться к походу. Через часок, думаю, поедем.

Неверов повел трактор на самой медленной скорости. Сватков не сел привычно в кабину. Он, как поводырь, шел впереди, разыскивая дорожные вешки. Наконец, он заметил первую рейку, находившуюся всего в трехстах метрах от станции. И тут же неподалеку от нее мы провалились больше чем на метр в какую-то яму. Впоследствии, в разгар летнего таяния, на том же месте "открылась" нашему взору фирновая трещина шириной около одного метра. Она резала тракторную дорогу под острым углом. В июне же трещина еще была закрыта плотным снегом, но недостаточным для того, чтобы удержать трактор. Тяжелая и неповоротливая машина еле-еле выехала из западни.

— Дальше ехать нельзя. Возвращаемся на станцию, — последовала команда Сваткова.

На другое утро, когда я находился на метеоплощадке и делал наблюдения, мне показалось, что погода улучшается. Я разбудил Сваткова и Неверова. Негодуя на плохую видимость и ледниковый щит, Николай завел трактор, и мы взяли курс на север. Жаль, что с нами рядом тогда не находился Дик. Тот бы непременно воскликнул: "Вперед! На север!" - это был его любимый клич.

Трактор шел, словно глиссер на редане, настолько сильно была задрана его передняя часть. Снег был исключительно мягкий. Когда приблизились к балку "Серпантин", нас догнал туман. Сильная поземка, часто переходившая в метель, скрадывала низко торчавшие вешки. Все же через три часа добрались до балка. Яблонский выгрузил свои вехи. Он остался здесь один, ему предстояло разбить снегомерные профили на большой площади ледораздела. У Олега была смелая мысль: выставить вехи как можно ближе к Карскому морю. Он давно мечтал "сбегать" на тот бережок Новой Земли, на Карскую сторону... Правда, такие "прогулки" не входили в наши планы. Но Яблонскому, прекрасному ходоку, были малы изучаемые районы, как Македония для Александра. С юных лет неизлечимая болезнь — туризм тянул его в большие увлекательные, но опасные маршруты.

Простившись с Олегом, мы тронулись дальше в сторону Второго Барьера и вскоре увидели выходы коренных пород, названные Яблонским "Оазисом Анахорет".

А вот и сам балок "Анахорет". Но что за странная фигура показалась на его крыше?! Когда мы приблизились, человек стал что-то усиленно кричать и махать руками. Это был наш неугомонный Дик. Перед носом трактора он спрыгнул с крыши балка в снег и увяз в нем по пояс. Корякин угостил нас, уставших и проголодавшихся с дороги, горячим крепким кофе и чудесно поджаренной тушеной говядиной. Во время еды Володя не раз жаловался на новоземельскую негеодезическую погоду: "Жду ее уже не один день".

Через двадцать минут мы тепло простились с радушным хозяином. Пожелали ему хорошей видимости и безветрия, чтобы треногу от прибора не качало.

Дальнейший наш путь лежал на Барьер Сомнений. Около него трактор (как всегда в таких случаях — неожиданно) провалился одной гусеницей в трещину, но счастливо выскочил из нее. Хорошо, что на сей раз крюк трактора был свободный. Ведь ехали мы без саней и балка.

Все трещины на самом Барьере так перекрыло снежными "мостами", что мы не видели, где их края. Большинство дорожных вех было повалено или засыпано. В любой момент ждали провала в трещину.

Тревожно переезжали мы так называемый "Ледяной мост". Это был неприятный участок пути по леднику между двумя огромными трещинами шириной меньше трех метров, что было лишь немного шире колеи трактора и потому не очень располагало к веселью. Поставленные нами ранее две вехи, ограничивавшие обе трещины, пропали. Неверов остановил трактор и вышел из кабины. Походил вокруг и потыкал снег бамбуковой вешкой. Но весь Барьер Сомнений ощупывать сейчас заняло бы очень много времени, а погода не ждала. Я пытливо взглянул на Николая и спросил его:

—  Что будем делать?

— Лезь в кабину, едем, — спокойно ответил он, и в словах тракториста я почувствовал уверенность человека, хорошо знающего свое дело.

Без обычного рывка, удивительно мягко Неверов тронул машину. Когда мы миновали замаскированное снегом препятствие, он улыбнулся, и в его взгляде можно было прочесть: "Ну, как, мол, хорошо, а вы еще сомневались?"

— Ну, что, Николай Михалыч, теперь можно нам и закурить! — тракторист обратился к некурящему начальнику экспедиции, сидевшему рядом с ним.

Видно было, что наш водитель получил глубокое удовлетворение от только что проделанной им опасной работы.

Спустя некоторое время мы прибыли на станцию "Барьер Сомнений". Здесь несли научную вахту супруги Каневские. Они радушно встретили нас и пригласили в дом.

— Немного отдохните, а я приготовлю вам чего-нибудь поесть, — сказала Наташа.

Но долго говорить и чаевничать Неверов нам не дал.

— Вам, дорогие мои товарищи пассажиры, кататься, а мне уродоваться! — услышали мы его обычную в таких случаях фразу.

Кроме Каневских нас провожали также Василий Перов и Женя Дебабов. Они занимались недалеко от станции вырубкой во льду специальной стоковой гидрологической площадки.

От дома вели чьи-то лыжные следы к берегу. Оказалось, что недавно станцию покинул Игорь Ружицкий. За несколько дней до этого кок Дебабов вышел на станцию "Барьер Сомнений". В пути, уже на леднике, его застигла внезапная сильная бора. Ничего не стало видно. Евгений ползал на животе, руками разгребал снег, отыскивая старые следы трактора. После многих часов блужданий нашего незадачливого поваренка обнаружили недалеко от станционного домика Ружицкий и Перов.

К вечеру мы достигли базы. Радостно было вновь войти в жилой дом. Ласкали глаз большие черные пятна каменистой поверхности, выглядывавшей из-под снежного покрывала. Ветер не давал здесь долго залеживаться снегу, сдувая его в море. За долгие месяцы пребывания на леднике люди привыкли к слепящему блеску окружающего снега. И вот снова после жизни в ледяном царстве мы увидели берег и горы.

Море было еще сковано метровым льдом, но уже чувствовалось и здесь, на севере Новой Земли, стремительное приближение лета. Снег на склонах заметно садился, таял. Вокруг строений базы стало невозможно ходить в валенках, а на куполе в это время еще держался мороз. Несмотря на поздний час, механик-тракторист Игорь Ружицкий и плотник дядя Саша трудились над строительством гаража для нашего слабосильного трактора ДТ-55. Новое сооружение примыкало к большому гаражу, где всегда отдыхал после своих походов "флагман" С-80.

Десять дней, проведенных мной на базе, прошли в повседневном труде. Я составил отчет о проделанной работе на станции "Ледораздельная", а также помог в проведении метеорологических и других наблюдений. Три горячих бани (с добрым парком) остались приятным воспоминанием о коротком пребывании на экспедиционной базе.

В последние месяцы начальник экспедиции говорил, что стал плохо чувствовать себя, жаловался на мучивший его рецидив язвенной болезни. Особого диетического питания наш повар не мог, конечно, предоставить больному, так как в основном мы ели консервы и крупы. О давно съеденном картофеле и луке осталось только приятное воспоминание. Мечтали об осеннем пароходе с овощами, но до его прибытия было еще далеко. Сватков послал в Москву рапорт, в котором просил разрешить ему выехать на материк для лечения. Вскоре из института поступила разрешающая телеграмма. В ней говорилось, что Николаю Михайловичу надлежит сдать, а Олегу Павловичу Чижову принять руководство экспедицией.

Несмотря на болезнь, Сватков продолжал до самого отъезда много работать. Каждое утро после завтрака он уходил в маршруты и лишь поздно вечером возвращался на базу. Николай Михайлович создал на базе грунтовую лабораторию.

Николай Михайлович Сватков пробыл на Новой Земле лишь один год. По рекомендации нашего врача-хирурга Валентина Землянникова, который был  ближайшим помощником начальника и даже вел самостоятельно метеорологические и термометрические наблюдения на базе в бухте Володькиной, а иногда и выходил на ледник, Сватков уехал на материк. С одной стороны, причина была веская: обострилась язвенная болезнь. Однако, с другой стороны, нам все же показалось, что столь неожиданный отъезд начальника экспедиции чем-то напоминал бегство. Следует признать, что гляциологов раздражало, как руководил Сватков людьми в сложных условиях жизни и работы, его явно командирский тон по отношению к своим подчиненным. Ведь участники научной экспедиции и армейские солдаты — не одно и то же. К этому надо добавить нетерпимость Николая Михайловича к любым критическим замечаниям в его адрес. Часто он отдавал совершенно необоснованные распоряжения, понапрасну нервируя и зля вверенных ему людей. Вместе с тем, будучи неглупым человеком, он, по-видимому, это и сам хорошо понимал. Мне кажется, что Сватков принял правильное решение покинуть экспедицию от греха подальше и спокойно уехать домой на материк.

Итак, летом 1958 года в нашей экспедиции сменился руководитель. Теперь вместо Николая Михайловича новым начальником был назначен старший научный сотрудник, кандидат географических наук Олег Павлович Чижов, до этого возглавлявший гидрометеорологический отряд. Многим из нас казалось странным, что этот отряд был почему-то вообще единственным в экспедиции. По логике вещей, помимо этого отряда, должны были быть в экспедиции также еще три отряда: геодезический во главе с Володей Корякиным, снегомерный под началом Олега Яблонского и, наконец, термометрический отряд Вани Хмелевского. Что касается Альберта Бажева, то он уже был заместителем начальника экспедиции. Как известно, все начальники экспедиций, их замы и начальники отрядов получали в Академии наук повышенное полевое довольствие. За два года работы на Новой Земле оно выразилось бы в заметной рублевой прибавке.

С первых дней пребывания на Новой Земле Олег Павлович Чижов зарекомендовал себя довольно мягким и незлобивым человеком. Своим внешним видом, темно-рыжей бородой и несколько простоватой манерой говорить он напоминал нам покладистого деревенского мужичка. На самом же деле Чижов происходил из мелкопоместных разорившихся дворян, из-за чего в жестокое сталинское время испытывал в жизни некоторые трудности. Олег Павлович родился 7 ноября 1905 года в деревне Давыдово Белевского уезда Тульской губернии. Происходил он из мелкопоместных разорившихся дворян. Свою трудовую деятельность, связанную с водой и льдом, начал в 1929 году в Костромской области в качестве техника-гидролога лесомелиоративной партии Наркомзема. Затем последовали гидрологические работы на Селенге, Ангаре, Маме и на некоторых других реках Восточной Сибири, а также в Киргизии. В 1944 году Чижов заочно окончил Московский гидромелиоративный институт, а затем и аспирантуру на кафедре гидрологии суши Ленинградского университета. После защиты кандидатской диссертации он получил назначение в Центральный институт прогнозов на должность старшего научного сотрудника краткосрочных ледовых прогнозов. В декабре 1956 года Олег Павлович перешел на работу в Институт географии АН СССР, где с первых дней принял активное участие в подготовке Новоземельской гляциологической экспедиции.

На Новой Земле Чижов отвечал за организацию и проведение метеорологических и гидрологических наблюдений, а с середины 1958 года, как уже было сказано, стал начальником экспедиции. В значительной мере благодаря его усилиям нам удалось благополучно завершить исследования по программе МГГ. По возвращению в Москву осенью 1959 года Олег Павлович возглавил обработку материалов экспедиции и стал одним из авторов коллективной монографии "Оледенение Новой Земли", которая увидела свет в 1968 году.

В 1973 году Чижов успешно защитил докторскую диссертацию. Вскоре вышла его известная монография "Оледенение Северной полярной области". В этой работе важную роль сыграли идеи о зарождении и саморазвитии ледниковых покровов, высказанные еще в 1930 году капитаном дальнего плавания Е.С. Гернетом. Эти идеи Чижов постоянно пропагандировал и развивал до конца своей жизни. Много сил и энергии отдал он созданию выдающегося Атласа снежно-ледовых ресурсов мира.

Все сотрудники Института географии знали Олега Павловича как активнейшего участника дискуссий на научных семинарах, ученых советах, конференциях и симпозиумах, в том числе и международных. Между прочим, будучи участником симпозиума по гляциологии в Норвегии в 1980 году, 75-летний целеустремленный ученый получил специальную награду за высокую активность в дискуссиях, которые он вел, между прочим, на английском языке. Ко всему сказанному надо добавить, что О.П. Чижов воспитал пятерых сыновей, увлекался музыкой и театром, прекрасно играл на нескольких народных музыкальных инструментах, в том числе и на балалайке. С О.П. Чижовым мне пришлось работать долгие годы.

…20 июня я отправился на полярную станцию к радистам проститься перед отъездом на купол. Шел по льду залива. В снегу, лежавшем на морском льду, накопилось достаточно влаги. Кое-где я проваливался. Погостив у добрых друзей-полярников пару часов, я простился со всеми и ушел обратно на базу. По дороге произошел смешной случай, который впоследствии часто являлся причиной многочисленных шуток и острот в экспедиции. Когда до базы оставалось чуть больше километра, я заметил слева от себя на мокром льду какие-то три непонятные точки. Они медленно двигались в том же направлении. Одна из них была значительно крупнее остальных, и я принял ее за медведицу-мать. За ней, как  мне показалось, следовали два маленьких медвежонка. Оружия я не взял, и такая встреча не сулила мне ничего хорошего. Поэтому я заметно прибавил шагу. Естественный страх безоружного человека придавал мне силы. Лишь оказавшись в своей комнате, я с облегчением вздохнул. Минут через десять после меня на базу пришли три наших товарища, возвращавшихся с охоты на тюленей.

— Куда ты так летел? Пытались догнать, но не смогли. Никак не ожидали от тебя такой прыти, — с удивлением произнес один из них.

Я честно признался, что принял охотников за медведицу с медвежатами.

Весна в тот год задержалась, но зато началась она очень дружно во второй половине июня. Побежали подснежные ручьи. Скупое полярное солнце пригревало настолько, что мы выходили на "улицу" некоторое время в одних рубашках. Вот тебе и Арктика!

Вскоре я вновь выехал на купол. Туда мы везли уголь, дрова, геодезические вехи и кое-какие продукты. Дебабов постарался: два дня подряд пек специально для зимовщиков невероятно вкусный черный и белый хлеб.

Мы отъехали от базы метров триста, как лопнула одна из тяг саней. Пришлось сбросить часть угля. Через час, наконец, смогли продолжить путь. Размокшая и перемешанная со снегом земля сильно затрудняла движение трактора с тяжело нагруженными санями. Долгое время тащились на первой скорости. Лишь когда вырвались на ледник, все вздохнули с облегчением.

Первую остановку сделали у станции "Барьер Сомнений". Пока мы грелись и пили чай у Каневских, подошел Корякин, трудившийся на самом ледопаде. Дик был нагружен своей "геодезией", оружием, ледорубом, веревкой и другими вещами. В районе, изобилующем множеством опаснейших трещин, каждая из которых 20-30 метров ширины и еще большей глубины, Дик работал без всякой страховки и, можно сказать, без всякой надежды на спасение в случае падения в одну из них. Пока Володе везло. Когда мы сказали ему, что такие походы могут кончиться для него плачевно, Корякин остался верен себе и весело улыбнулся:

— А работать кто будет? Дядя? Согласно нормам полевых работ мне положен по штату геодезический отряд из четырех человек. Их у меня нет, как нет и лишних в экспедиции коллекторов и рабочих. Я прекрасно знаю, что являюсь злостным нарушителем, ибо одному ходить по леднику не положено. Что же тогда делать? Ледник-то ждать не станет, он ведь движется и надо засекать его скорость. Вот и ношусь один, не прихоти ради, а токмо пользы дела для... — Дик любил подобные обороты речи.

Двинулись дальше. До Второго Барьера с нами отправились Корякин с Перовым. По дороге мы оставляли для них вешки. Миновали наиболее тревожные места. Несколько раз трактор слегка проседал. Наше движение на купол облегчали сохранившиеся старые следы. Они создавали видимость "дороги". Следующую короткую остановку сделали у балка "Серпантин", в котором временно проживал Олег Яблонский. Два дня назад он видел здесь белого медведя. Шатун перебирался через ледниковый щит с одного побережья на другое. Хорошо, что балок не привлек внимания зверя, и он прошел метрах в трехстах от жилища Олега.

Яблонский зазвал нас к себе в домик и угостил прекрасно сваренным кофе. По просьбе товарища подкинули ему несколько пачек папирос и махорки. Оставили на всякий случай около балка запас угля и дров, после чего продолжили свой путь на купол.

Через полтора часа увидели бажевский балок, палатку, стоящую над глубоким шурфом, столбы флюгеров и радиомачты станции "Ледораздельная". Было 4 часа утра, но супруги Бажевы проводили в это раннее время свои наблюдения. Весь путь от базы занял 16 часов. Уголь мы разгрузили в тамбур дома через небольшое отверстие в стене. Сильный ветер заметно мешал нашей работе — часть драгоценного "купольного" топлива рассеивалась вокруг. Сани стояли выше крыши дома, засыпанного метровым слоем снега. Тогда из больших листов фанеры мы сделали желоб и по нему спустили уголь в тамбур.

Вечером того же дня мы проводили Неверова. Вместе с ним на тракторе отправился на берег "дядя" Вася. Повар Женя Дебабов остался на станции помогать нам в работе. На станции "Ледораздельная" были продолжены исследования.

 

БАРЬЕР ОЛЕГА ЯБЛОНСКОГО

Много сотен километров пешком и на лыжах в тяжелых метеорологических условиях исходили во время работ на ледниках все участники Новоземельской экспедиции.

Первый год маршрутные снегомерные съемки на леднике проводил молодой научный сотрудник Олег Яблонский, смелый альпинист и опытный экспедиционный работник. До Новой Земли он уже принимал участие в гляциологических исследованиях в горах Средней Азии и других районах. Со студенческих лет его привлекала романтика полевой жизни. Олег разбил первые продольные и поперечные снегомерные створы на леднике Шокальского. Он живо интересовался миграцией снега, проводил метелемерные наблюдения при поземке и ураганном ветре. Яблонского в нашей экспедиции все справедливо считали одним из "хозяев" Новоземельской ледниковой пустыни.

Утром 27 июня Олег пришел из района балка "Серпантин" к нам на станцию "Ледораздельная". Отсюда ему предстояло идти дальше в маршрут на север. Но неожиданно через день ухудшилась погода — на купол опустилось облако. Мы оказались в тумане. Видимость сразу же упала до одного балла и составляла всего 200 метров. Засвистели бурные ветры, часто менявшие свое направление. Начавшееся было таяние снега неожиданно быстро прекратилось.

Непогода не позволила Яблонскому и Хмелевскому уйти с "Ледораздельной". Чтобы не сидеть без дела, Олег помогал Бажеву, а Иван включился в работу метеонаблюдателей, которую мы несли с Энгельгардтом. Густой туман, снег и дождь, не дававшие возможности уйти со станции, в конце концов надоели трудолюбивому Ване Хмелевскому. В ночь на 14 июля он отправился один на базу. В рюкзаке гляциолога лежало тяжелое термометрическое оборудование.

Видимости почти не было. Фигура лыжника скрылась из виду тут же. Хмелевской двигался по тракторному следу — его единственному ориентиру в "дороге". Одежда на путнике вскоре промокла до нитки. Спустившись с гребня Второго Барьера, Иван попал в котловину, заполненную талой водой. Во время сильнейшего таяния совсем недавно здесь на леднике образовалось озеро. По его поверхности гуляли небольшие волны. Хмелевской шел по краю этого ледникового озера в сплошной снежно-водяной каше, утопая в ней до самых колен.

"Около 10 часов вечера покинул балок "Анахорет",— писал Хмелевской в дневнике, — и "поплыл" на станцию "Барьер Сомнений". У балка Иван встретился с Корякиным и Перовым. Они шли с базы на "Ледораздельную", где им надо было начинать, по выражению Дика, "крутить геодезию". Хмелевский торопился на станцию "Барьер Сомнений". Друзья крепко пожали друг другу руки. Один из них продолжал свой путь на север, а двое других — на юг.

К вечеру 14 июля в километре от станции показались два лыжника. Мы выбежали навстречу. Ноги проваливались по колено в снег. Насыщенный водой, он уже не держал пешехода.

— Это Дик! Точно! Дик идет! — закричал Яблонский. — И Перов! — подхватил Дебабов.— По походке узнаю соседа. Как-никак, в одной комнате на базе жили.

За спиной Перова торчали вещевой мешок и длинная геодезическая рейка, делавшая нашего товарища похожим на канатоходца. У Корякина был его обычный груз: геодезические инструменты и приборы, которые он никогда никому не доверял.

Прибывшие товарищи рассказали, что морской лед в бухтах Русской Гавани еще держался (а ведь была уже середина июля) и что двигаться по леднику из-за необычайно сильного таяния стало крайне тяжело. Повсюду появились масса речушек, водяных потоков, озер и снежных болот. Большинство вешек, забуренных в глетчерный лед летом и осенью прошлого года, подтаяв, упали, словно их кто-то нарочно подрубил. Вода коварно прикрыла поверхность ледника. Маленькие ручейки на поверхности льда сливались в большие потоки, устремлявшиеся вниз по леднику. Вода выискивала какую-нибудь трещину или просверливала ледниковый котел, куда затем проваливалась. Такие котлы имели ширину до пяти и более метров в диаметре. Все это замедляло движение по леднику.

Корякин рассказал, что на подходе к балку "Анахорет" они услышали рев одного из таких потоков, глубоко врезавшего свое русло в тело ледника. Геодезист хотел из него набрать питьевой воды, но, увидев, что творилось здесь, даже этот смельчак отказался от своего намерения и предпочел вырубить во льду ямку. Очень быстро в небольшую лунку набралась вода. Дик наполнил ведро и отнес его в домик.

После ночевки Корякин обследовал мощный поток. Талая вода пробивала себе русло в снежном тоннеле. Местами снежные "мосты" рухнули, не выдержав своей тяжести. Вследствие закупорки русла талым снегом поток искал новый путь. Иногда разрушение такой пробки сопровождалось выбросом массы талого снега наподобие взрыва. Снежная поверхность ледника была покрыта сплошной сетью небольших трещин. Местность здесь была совершенно непроходимой. И это всего лишь в пятидесяти метрах от балка "Анахорет", покосившегося во время таяния.

— Олег, этими снежными "мостами" больше пользоваться нельзя — они уже не держат, — посоветовал Корякин товарищу.

— А что ты предлагаешь? Прыгать?

— Упаси Бог! Их следует обходить! Пусть на это уйдет много времени и сил.

Тут не выдержал и Перов:

— Дик совершенно прав. По этим "мостам" теперь ходу нет. Обмануть могут.

— Невесел ваш рассказ. Мне ведь завтра как раз по этому маршруту топать, — сказал Яблонский, потеребив свою водолазную феску.

Накануне прихода Корякина и Перова околел неожиданно пес Шарик, которого очень любил Олег. Эта полярная лайка сопровождала его во всех последних маршрутах по ледниковому щиту, и было видно, как переживал он потерю своего верного друга.

Лето сказывалось и на ледоразделе щита. Снег, наметенный в большом количестве зимой, сильно подтаял и просел. Его высота к середине июля уменьшилась на полметра, а около станционного домика даже еще больше. Наш дом стал постепенно "вылезать" из-под белого снежного покрывала. Сейчас он отогревался под лучами скупого полярного солнца. Внутри дома мы могли теперь наслаждаться из окон дневным светом в течение продолжительного времени.

Максимальный термометр отметил невиданную до этого на куполе температуру +9,2°. Снежный тамбур дома стал разрушаться на глазах. С его потолка, словно дождик, непрерывно лилась вода. Начали портиться продукты. Пришлось в срочном порядке разобрать наше нехитрое сооружение — деревянный тамбур с выходным люком. Мы вновь, как когда-то, теперь входили и выходили через обычную дверь.

Холодная лаборатория Бажевых перестала быть холодной. С ее стен и потолка капала вода. Работать там было уже невозможно. На дне глубокого шурфа набрался 20-сантиметровый слой натаявшей воды. Не ледяной шурф, а настоящий колодец.

Передвигаться по леднику стало очень тяжело. Даже небольшие обходы снегомерных вех на площадке становились все трудней. Ноги вязли. Только начинаешь вытаскивать одну, тут же проваливаешься другой выше колена. В сапоги набивался мокрый снег. Там же, где он был утоптан, мы могли передвигаться свободно.

Вечером 15 июля Олег Яблонский в сопровождении Евгения Дебабова ушел на лыжах в сторону Второго Барьера в большой снегомерный маршрут до гор Бастионы. По дороге. Олег должен был описывать строение снежно-фирновой толщи в шурфах, измерять высоту, плотность и твердость сезонного снежного покрова, а также установить ряд вех на новом профиле. Это надо было сделать, конечно, раньше, но наш злостный враг — погода и здесь внесла свою поправку. Пришлось идти в маршрут во время максимального таяния поверхности ледника.

Яблонский выполнял порученные ему обязанности всегда без колебаний, будучи уверен в своих силах и опыте. Уходя от нас, он сказал мне на прощание, надевая карабин:

— Жизнь на Северном полюсе собачья, но работа достойна настоящего человека.

Эти слова принадлежали первооткрывателю Северного полюса Роберту Пири. Олег любил книги и часто приводил наизусть фразы полюбившихся ему литературных героев. Однажды за праздничным столом он повторил известный тост путешественников, произнесенный одним из героев рассказа Джека Лондона "За тех, кто в пути" — Мэйлмютом Кидом: "Так выпьем же за того, кто в пути этой ночью! За то, чтобы ему хватило пищи, чтобы собаки его не сдали, чтобы спички его не отсырели... пусть во всем ему будет удача!.."

Нашим маршрутчикам Олегу и Жене тогда в особенности нужна была удача.

В ночь с 15 на 16 июля возвратился назад на станцию Дебабов, помогавший Яблонскому копать шурфы и тащить первое время тяжелый груз на самодельных нартах из лыж. По рассказу кока, в пути с Яблонский описал несколько снежных разрезов и взял отсчеты по вешкам. Когда до балка "Анахорет" осталось меньше километра, Яблонский отпустил Дебабова обратно на купол, будто бы сказав своему помощнику:

— Можешь возвращаться на купол. Ты мне больше не нужен!

После этого они расстались. Олег пошел в сторону балка и вскоре скрылся в тумане, а кок двинулся в обратный путь к нам на станцию.

Через два дня после ухода Олега в те же места отправились на геодезическую работу Корякин и Перов. Назад они возвратились в ночь на 20 июля. Никакой принятой традиционной записки, говорившей о посещении Яблонским балка "Анахорет", они не обнаружили, не было также никаких следов приготовления пищи. Это говорило о том, что Олег в балок, видимо, не заходил.

— Очень странно. Может быть, он решил пройти мимо балка прямо на "Барьер Сомнений"? — робко предположил Корякин.

Но радиосвязи с этой станцией у нас не было, и мы оставались в полном неведении, надеясь, что такой молодчина, как Олег Яблонский, не может пропасть и что мы скоро вновь увидим его, услышим его остроумные рассказы и шутки.

20 июля с базы пришла радиограмма от Чижова. В ней новый начальник экспедиции сообщал, что к нам на купол выходят на лыжах Ружицкий и Генин, а Бажев, Энгельгардт и Дебабов должны вернуться на базу. Проинформировали о благополучном прибытии на базу Ивана Хмелевского. В конце радиограммы Чижов просил ускорить выход Олега с купола на базу. Последнее указание нас насторожило и обеспокоило. Ведь прошло уже пять дней с тех пор, как ушел со станции Яблонский. Тогда где же он?

— Наверно, Олег сидит в "Чайном домике"? — заметил его ближайший друг Бажев.

— Возможно, ты и прав, — не очень уверенно произнес Перов,— ведь радиосвязи с этим домиком нет.

Никто не решался вслух высказать свое предположение о том, что наш товарищ мог провалиться в одну из многочисленных трещин. Но каждый чувствовал в тот момент — с Олегом что-то случилось.

Немедленно надо было начать поиски пропавшего товарища. В последние дни непроглядный туман совершенно лишал нас ориентиров. Поэтому идти прямо по пути Яблонского было нельзя. Решили, что сначала Перов и Энгельгардт пойдут на лыжах по тракторной дороге к балку "Серпантин". Там, мы предполагали, должны были уже находиться Генин и Ружицкий, застигнутые непогодой. У них следовало узнать, не видели ли они Олега, а заодно помочь им самим дойти в тумане до нашей станции.

Во время вечерней дополнительной радиопередачи, когда я принимал телеграмму для Ружицкого от его брата-студента из Москвы, в дверях неожиданно показался сам Игорь в сопровождении Генина, Перова и Энгельгардта.

Оказалось, что ребята приняли створ недавно выставленных Яблонским снегомерных вех в сторону Карского моря за тракторную дорогу, ведущую на купол. Спохватились лишь тогда, когда дошли до конца профиля. После этого возвратились назад в балок "Серпантин", где решили ждать улучшения погоды.

Игорь и Валерий поведали, что ни Олега, ни его следов они нигде не видели, хотя побывали во всех приютах. Стало очевидно, что Яблонский, по всей вероятности, трагически погиб. Но где, в каком месте ледника?

Тут же организовали новую поисковую группу во главе с Альбертом Бажевым. В нее вошли Корякин, Ружицкий, Перов и Дебабов. Решили идти к тому месту, где расстался с Олегом кок Дебабов, и оттуда следовать дальше по лыжне пропавшего Яблонского, если она еще сохранилась, или же идти по вехам, которые он должен был выставить по дороге к горам Бастионы.

Настроение у всех зимовщиков было подавленное. Оставшиеся для продолжения работы на станции гляциологи вышли наверх, чтобы проводить товарищей. Видимость все еще оставалась плохой. В сплошном тумане поисковая группа направилась ко Второму Барьеру. Перед их уходом я сказал Бажеву, что буду ежедневно слушать радиосообщения с полярной станции. На Куполе осталось четверо: Ляля Бажева, Генин, Энгельгардт и я. Стало непривычно тихо. Никому не хотелось говорить. Всех угнетало тяжелое предчувствие.

От волнения мы не могли долго уснуть, все ждали сообщений по радио. К началу передачи все четверо собрались около приемника. Было очень тихо. Товарищи попросили меня заранее включить радиоприемник и настроиться на рабочую волну "полярки". Когда раздались первые сигналы вызова, я плотнее прижал наушники. И вот в 10.00 московского времени мы приняли следующие страшные слова: "Яблонский погиб, провалившись на снежном мосту, тело его привезли  на базу".

Не стало молодого, сильного и жизнерадостного человека, с которым еще несколько дней назад здесь, на станции, мы говорили, спорили, обсуждали дела и планы исследований. Трудно было поверить этой жестокой правде. Экспедиция лишилась талантливого работника, обладавшего кипучей энергией, мать — горячо любимого сына, сестра — старшего брата.

Вот что записал в своем дневнике Володя Корякин, участник поисков Олега Яблонского:"...В сплошном тумане выходим на геодезический створ. Старых лыжных следов уже не видно. Через два с половиной часа мы в районе Второго Барьера. Сзади стена сплошного тумана, над головой клочья разорванных слоистых облаков. Обвязавшись веревками, проходим по еле держащим человека снежным "мостам" опаснейшую зону трещин у Второго Барьера. Держа курс на веху "Край", спускаемся с ледяного уступа. Снег здесь стаял и вода почти ушла. Продолжаем идти в связках, хотя трещин не видно. Вероятно, со стороны связка из пяти лыжников и выглядит красиво, но нам не до красоты. Всех томит ощущение неизвестности и тяжкое предчувствие. Пользуясь указаниями Дебабова, выходим на конец снегомерного створа. Здесь все, как описал повар. Продолжаем поиски в районе "оазиса" Анахорет. Обходим его со всех сторон. Но и здесь никаких следов. У меня все больше укрепляется мысль, что Олега следует искать у ручья. Ведь говорил же я ему, чтобы он опасался этого проклятого места. Полдень 26 июля. Вот и балок, но перед ним ручей, преграждающий нам путь. Развязав веревки, мы шли, растянувшись цепочкой в затылок друг другу: Перов, кок, я, за мной где-то Игорь и Альберт. Почти напротив балка замечаю две черные точки. Тотчас же Перов ускоряет шаг, потом останавливается и что-то кричит. Можно только разобрать: "Олег!" Все мы несемся теперь, не разбирая дороги, по течению ручья вниз к черным точкам. На другом берегу видны лыжа с отломанным задником, палка, какие-то разбросанные предметы. Вот и первое большое черное пятно — промокший рюкзак. А дальше лежало тело Олега Яблонского. Его штормовка подвернулась под мышки, правый карман брюк был вывернут, сапоги еле держались на ногах. Капюшон штормовки стянул потемневшее лицо. Рядом находился снежный "мост", вокруг — мелкие трещины. Ребята стоят, сняв шапки. Альберт будто в полусне шепчет: "Что я скажу твоей матери, Олежка?"

Четырехчасовой перерыв в балке "Анахорет". Перов сколачивает из лыж и досок сани для перевозки тела. Несмотря на усталость, под впечатлением пережитого никто не хочет есть. Завертываем Олега в тулуп и крепко привязываем веревками к саням. Альберт потянул веревочную лямку, я и Перов подталкивали сани сзади, иногда к нам присоединялся Дебабов. Игорь шел впереди нашим лоцманом. Часов через пять, привозим тело к балку у озера Усачева. Я остаюсь с Альбертом. Перов, Игорь и кок уходят на базу за трактором. Альберту тяжелее всех. Олег был его близким товарищем по одному курса геофака МГУ. Мне бесконечно жаль Олега, работавшего и погибшего во имя общей нашей цели. Его работа требовала много мужества и сил, и он всегда с ней отлично справлялся. Олега, очевидно, погубила неосторожность: он провалился в мощный поток талой воды. Арктика не любит, когда с ней обращаются на "ты".

Вечером 26 июля тело Олега на тракторе привезли на базу. Находившиеся там товарищи читали 27 июля печальный приказ О.П. Чижова по Новоземельской экспедиции, в котором говорилось: "Вчера, 26 июля, на базу доставлено тело трагически погибшего сотрудника экспедиции О.А. Яблонского. Он погиб, выполняя свои обязанности. Вечная ему память!"

Вечером того же дня на береговой базе в бухте Володькина состоялось заседание Новоземельской гляциологической экспедиции, посвященное памяти погибшего товарища. Альберт Бажев предложил назвать именем Олега Анатольевича Яблонского ледяной уступ Второй Барьер, у подножия которого произошла трагедия. Это предложение поддержали все гляциологи, присутствовавшие на собрании. Ледяной Барьер навсегда сохранит за собой славное имя молодого исследователя ледников.

Около полудня 2 августа состоялись торжественные похороны нашего товарища. На высоком мысу, разделяющем бухты Володькина и Воронина, в каменистой тундре мы заранее вырубили могилу. На тракторе привезли большие камни и сделали из них надгробье. Над Русской Гаванью прозвучал прощальный салют из карабинов. Над свежей могилой установили высокий обелиск, вырубленный Александром Вячеславовичем Романовым из ровного ствола просоленной морем лиственницы. В его верхней части прикрепили ледоруб Олега.

На следующий год пароход доставил в Русскую Гавань большую гранитную плиту, сделанную по заказу Академии наук СССР. На плите были выбиты слова:

ОЛЕГ АНАТОЛЬЕВИЧ

Я Б Л О Н С К И Й

1930 — 1958

Участник Международного геофизического года

Погиб на леднике Шокальского 15 июля 1958 г.

Л е д н и к  н а в е к и  с т а л  т в о и м

  н а д г р о б н ы м  о б е л и с к о м

 

СИЛЬНЕЕ СТИХИИ

Во время пурги выходить из дома стало невероятно трудно. Когда открывали дверь, то перед нами стояла белая стена снега. Приходилось отгребать его прямо в тамбур, а затем через образовавшийся лаз выбираться наружу с помощью товарища, подталкивавшего сзади. Легче всего было вылезать по правилу буравчика — вращаясь вьюном. Снова наша крыша находилась на одном уровне с поверхностью ледника. Как только закончилась метель и стих ветер, я приступил к сооружению нового снежного тамбура. В тот же день работа была закончена, и мы стали, как прежде, выходить из дома на "улицу" через спасительный люк, закрывавшийся деревянной крышкой.

В конце августа Корякин увлек меня на новый геодезический и пешеходный створ, названный нами "Дорогой жизни". Этот прямой снегомерный створ значительно сокращал путь со станции "Ледораздельная" на береговую базу, являясь самой короткой дорогой к Барьеру Яблонского. Дик просил помочь ему довезти и расставить вехи на "Дороге жизни", как он с достоинством величал трассу. До этого вешки стояли крайне редко и не в створе.

Нам удалось пройти только семь километров. Лыжи не скользили. К ним прилипали большие плотные комья снега, поэтому через каждые пять метров приходилось останавливаться, снимать отяжелевшие и нескользящие лыжи, а затем сбивать с них налипший снег. В конце концов, это занятие надоело. Пришлось лыжи положить на санки. Весь остальной путь шли пешком по чрезвычайно рыхлому и влажному от мороси снегу. Теперь не лыжи везли нас, а наоборот, мы их. Каждые 300 метров на леднике мы ставили вехи. Створ издали удивлял меня идеальной прямизной. "Дорога жизни" ласкала даже придирчивый глаз нашего требовательного геодезиста.

— Смотри-ка, Жень, как струна! — не один раз гордо и восторженно восклицал он после установки очередной вехи.

Утром 2 сентября из тумана показался дорогой и желанный гость — трактор! Товарищи привезли с базы уголь, посылки из Москвы (доставленные в Русскую Гавань на каком-то пароходе), лесоматериалы, продукты и — главное — свежее мясо. Признаться, консервы нам уже порядком надоели, а некоторые просто опротивели. Лишь консервированные огурцы и томаты по-прежнему пользовались большой популярностью у полярников, оказавшись на редкость приятной приправой к свежему мясу. Сухая картошка, умело сваренная или хорошо поджаренная, шла тоже неплохо. Приехавший для проведения плотничьих и печных работ Василий Перов угостил небольшой коллектив жителей купола замечательными котлетами.

В тот же день вечером санно-тракторный поезд ушел назад. Перед отъездом Неверов напугал нас нерадостным сообщением:

— Старый переезд через Барьер Сомнений по "Ледяному мосту" уже не существует. Его разрушило во время таяния и подвижек льда. На месте "моста" возникли опасные трещины. После долгих поисков нового пути мы нашли, наконец, проход через Барьер Сомнений, ближе к горам ЦАГИ.

Под руководством Перова мы соорудили перед домом просторный деревянный тамбур с окнами наверху и настоящим входным люком, который закрывался плотной крышкой. Из тамбура к люку вела крепкая трехметровая лестница с перилами. Теперь стало удобно выбираться наверх даже с метелемером, другими приборами и ведрами с мусором.

В середине сентября, когда в доме все спали, раздался необычный шум и грохот на крыше нового тамбура.

— Что за незваные гости к нам пожаловали? — весело оживился Перов.

— Наверно, белые мишки! Пойду встречу их!— предложил Валера Генин, схватил на ходу карабин и поспешил в тамбур.

Но гостями оказались не косолапые, а Энгельгардт и Дебабов, совершившие переход от "Оазиса Анахорет" на станцию "Ледораздельная". Наши товарищи выполняли снегомерные работы и, сбившись с дороги, случайно вышли к балку "Серпантин". Лыжники двигались по прямому створу, а не по тракторной дороге. Ребята проголодались в пути. Упрашивать их съесть голубцы и куриный бульон не пришлось.

Гостей разместили на верхних двуспальных нарах. Незадолго до их прихода пекли хлеб. От этого в комнате была нестерпимая жара. Долго гости ворочались под потолком, но заснуть так и не смогли. Не мудрено. Я лежал на нижних нарах и тоже страдал от жары.

Через час раздался недовольный голос Женьки Дебабова:

— Черти! Дверь хотя бы немного приоткрыли!

Наутро мы проводили гостей. Они захватили с собой десяток бамбуковых вех, чтобы выставить их в разреженных местах на прямом створе "Дороги жизни".

Спустя неделю, когда мы завтракали, послышалась какая-то непонятная возня, а затем разговор у люка. Через минуту в дверях показались Бажевы. Они очень удивились новому просторному тамбуру, созданному нами в их отсутствии. Не дав супругам прийти в себя после большого лыжного перехода, мы засыпали их массой вопросов.

— Ляля, молодчина! Маленькая женщина, но удаленькая! — послышались одобряющие голоса.

Оценка давалась совершенно справедливая. Здесь же была не какая-то подмосковная лыжня, а ледяная пустыня с ледопадами и предательскими трещинами.

19 сентября в 0 часов 30 минут впервые с начала второй нашей зимовки на леднике мы увидели полярное сияние, известное как "драпри". Но длинные полосы цветных небесных лучей недолго оживляли наш унылый пейзаж.

На следующее утро вновь началась пурга. Но вот прибыл на купол санно-тракторный поезд, чтобы забрать нас. По дороге на ледораздел, проходя котловину перед Барьером Сомнений, трактор в который уж раз снова провалился, но теперь уже не в трещину, а в подледное озеро глубиной около одного метра. Потребовалось пять часов мучительной работы, прежде чем удалось вызволить машину из очередной западни.

Старая смена — Генин, Перов и я — возвращалась на базу. С нами уезжали и Бажевы. С-80 зацепил "научный" балок вместе с его обитателями и в сильном тумане двинулся по своим свежим следам в обратный путь.

Балок был загружен до самого потолка. Сидеть в нем нормально оказалось невозможно. Около "Анахорета" постояли в молчании на месте трагической гибели Олега. Тяжело было думать, что никогда больше не услышим и не увидим нашего товарища.

Успешно миновав ледопад "Барьер Сомнений", мы подъехали уже в полной темноте к месту недавнего купания трактора. "Пассажиры" выскочили на лед. Начались поиски обхода этого неприятного места, но дорога проходила в низине, и найти сухое место нам так и не удалось. Где бы мы ни тыкали палками, везде под верхним, недавно замерзшим слоем льда была вода. После того как все убедились, что объехать ледяную ванну не удастся, а ждать, когда окончательно замерзнет вода, придется очень долго, раздался спокойный голос тракториста Неверова:

— Как говорится, ребята, риск — благородное дело!

Отцепили балок. Без него трактор благополучно прошел рядом со старой колеей. Послышались возгласы радости и удивления. Ведь все обошлось так хорошо. Затем размотали длинный трос, и буксируемый трактором домик на санях удачно миновал это опасное место.

На "Ледораздельную" нам на смену приехали Каневские. Им предстояло провести всю полярную ночь на куполе. Третьим компаньоном стал давний их товарищ по первой зимовке в Русской Гавани — дядя Саша. Александр Вячеславович Романов должен был помогать молодым ученым по хозяйству. Этого непьющего и некурящего богатыря мы знали как большого умельца и первоклассного ходока. На прощание я сказал Зиновию:

— Вам такого замечательного "дядьку" дали, что вы с ним не пропадете!

Помимо своих деловых качеств, старший Романов был еще и большим оригиналом...

— Дядя Саша, — как-то спросил я бывалого полярника в конце первой нашей зимовки,— почему вы домой никогда не посылали телеграмм? Там, наверное, беспокоятся ваши близкие люди?

— Да ни к чему мне это. О чем писать-то им, когда зимовать осталось всего ничего — одну только ночку!

Так называл он не только полярную ночь длиной в сто суток, а весь предстоявший еще нам год зимовки на Новой Земле. И в его словах не чувствовалось никакой рисовки.

Как-то один из молодых гляциологов спросил Романова-старшего:

— Дядя Саша, если честно, поедете вы еще раз в Арктику?

— Не люблю загадок,— ответил он и после некоторой паузы добавил, — наверное, все-таки поеду. Эта страсть горячей вина. По секрету скажу вам, ребята, здорово тянет меня на другой край планеты — в Антарктику!

Доктор Валентин Землянников осенью прошлого года привез мне из Москвы небольшую продуктовую посылку. Среди прочего было в ней три лимона, которые я выложил на обеденный стол. Все наши принялись пить с ними чай. И только один дядя Саша наотрез отказался от лимончика. Я не удержался и спросил его, почему он отказался от такого удовольствия.

— По мне, если сказать прямо, лимон только портит настоящий чай, — таков был ответ.

Пока Романов и Каневские осваивались на станции "Ледораздельная", Корякин уже девять суток находился в полном одиночестве, проводя геодезические работы. Непрерывные метели и туманы осложняли дело. Много раз Дик пытался измерить теодолитом несколько углов, чтобы до наступления полной темноты получить важные данные о скорости движения ледника. Но все попытки оказались безуспешными — новоземельская погода словно сказала (в какой уже раз!) свое решительное "нет". В свободное время, сидя в балке "Анахорет", Корякин занимался обработкой полевых наблюдений и отдавался своему излюбленному занятию — каждодневному писанию дневника. Из литературы у него были только "Таблицы семизначных логарифмов" да "Астрономический ежегодник" — сплошные колонки цифр, набившие нашему геодезисту оскомину.

На стенах балка хорошо сохранилась своеобразная переписка Корякина и Яблонского. Мы с волнением перечитывали настенные строки, нацарапанные графитом.

"Будь осторожен,— гласила одна из записей Олега Яблонского, — в районе балка "Серпантин" вчера видел медведя!"

Приходя после окончания очередного маршрута в этот балок, каждый считал своим долгом непременно сообщить о себе несколькими строками на фанере, покрывавшей стены. Это был бортовой журнал, живая летопись — отчет о работе, своеобразная перекличка двух самых заядлых экспедиционных маршрутчиков.

Тем временем ветер крепчал. Оставалось маловато продуктов, свечей и... дневного света. Плохая погода и неоконченная работа задержали пребывание Корякина в "Анахорете", так что день 7 ноября он встречал один. Но и в одиночестве ему хотелось хорошо отметить великий праздник советских людей. Дик тщательно прибрал балок. И хотя за стеной завывала злая вьюга, настроение было праздничное и торжественное. Корякин даже написал на стенке стихи:

В балке одиноко я праздник встречаю
И, в общем, покуда не очень скучаю,
Но не дал Чижов мне приказа "Вперед!",
И ветер десятые сутки ревет,
И нету ребят, хоть в пургу им кричи!
И где они бродят в полярной ночи?

Эти стихи, хотя и не отличались особенной поэтичностью, но, безусловно, передавали настроение нашего славного Дика!

Уже позже на базе он вспоминал, что во время праздничной трапезы наливал себе стакан красного вина, вставал и произносил тост, затем садился. Чуть-чуть смешно и немного грустно было слушать рассказ товарища о встрече праздника в одиночестве. Под вой пурги один на один с нею он даже спел гимн географов, несколько измененный студентами-геодезистами:

Если и нас когда-то
Застанет праздник вдалеке от дома,
Нам ли грустить, ребята,
И с одиночеством ли быть знакомым?
В тот вечер по традиции,
За тех, кто в экспедиции,
За всех кочующих,
Но не тоскующих
Свой тост поднимут их друзья!

Наконец, на десятые сутки в балок "Анахорет" ввалились участники маршрутной группы — Олег Павлович Чижов, Ваня Хмелевской и Сева Энгельгардт, успешно закончившие исследования на ледоразделе. Теперь они держали курс с вершины щита на береговую базу. Гостеприимный хозяин Дик на радостях ретиво угощал своих "снежных" гостей.

После обеда Корякин и Энгельгардт с разрешения начальника экспедиции отправились с инструментами к крайней вехе. Предстояло закончить измерения углов теодолитного хода. Погода неожиданно улучшилась. Появилась видимость, в небе игриво засияли звезды. Надо было срочно воспользоваться этим подарком и закончить прерванные Володей наблюдения. Товарищи быстро поднялись на Барьер Яблонского и приступили к работе. Сначала Сева ставил на соседнюю веху фонарь для того, чтобы Корякин мог наводить на нее трубу теодолита. Затем он бежал к главному геодезисту и подсвечивал фонарем микрометр, чтобы Дик мог взять отсчет. Потом все повторялось снова.

Пришлось одному из них все время потеть, бегая с точки на точку, а другому, наоборот, дрожать от холода, наблюдая в теодолит. С большим трудом засекались вехи. Но бросать работу, когда оставалось совсем немного, гляциологи не могли. Все же через два часа удалось закончить все необходимые измерения. Теперь можно было возвращаться в свой балок, где, наверное, остальные товарищи уже приготовили горячий ужин.

В это время подкралась к ним пока еще не опасная поземка, а вскоре приключилась новая беда — перегорела лампочка фонаря. В кромешной темноте не стало видно старых следов, по которым можно было вернуться назад в балок "Анахорет". Между тем, ветер начал крепчать. Его порывы усилились. Робкая поземка очень быстро переросла в настоящую метель.

Тут-то и начались злоключения двух товарищей на леднике.

Остававшиеся в балке "Анахорет" Чижов и Хмелевской обеспокоились долгим отсутствием Дика и Севы. Чутье подсказывало им, что начавшаяся бора помешает ребятам найти балок "Анахорет".

— Надо сигналить ракетами. В такую метель ребята могут нас не найти и заблудиться. Так ведь и до беды недалеко: бора — дело не шуточное! — с волнением сказал Хмелевской.

Что же такое бора? Своим названием она обязана слову борей, означающему в греческой мифологии северный ветер. Местный характер береговых штормов на побережье Новой Земли был подмечен еще несколько веков тому назад русскими промышленниками-поморами, которые дали первоначально этим ветрам свои поморские названия: "всток" (восток), "пал сток" и другие. На Новой Земле бору отмечали неоднократно на полярных станциях в Малых Кармакулах (Южный остров) и в Русской Гавани.

О боре давно знают жители далматинского побережья Адриатического моря. Хорошо известна она также на Черном море, Каспии и Байкале (сарма). В нашей стране дурную известность получила Новороссийская бора, приносящая с севера, с Мархотского перевала, на черноморский город и его порт холод, разрушения и бедствия. Теперь станет понятным, почему под коротким и не всем понятным словом "бора" подразумевается необычайно сильный ветер.

В отличие от южной Новороссийской боры "наша" Новоземельская намного коварнее. Ведь проявляется она в ледяной арктической пустыне, причем наиболее часто во время темной полярной ночи. По силе и продолжительности ураганных ветров Новая Земля своего рода "чемпион" Арктики и всей нашей страны. Предсказывать приближение Новоземельской боры представляется крайне затруднительным делом. Хорошо известно, что в большинстве районов земного шара перед началом шторма обычно резко падает атмосферное давление. На Новой Земле же перед борой давление, наоборот, часто растет. Хотя бора наблюдается в любое время года, однако все же чаще она бывает с ноября по март, и продолжается непрерывно в среднем 2-3 суток. Отмечены случаи, когда яростный ветер не успокаивался 6-8 и даже 10-11 суток. Возникновение боры  вызывается на Новой Земле изменением движения атмосферы над обширным районом Баренцева и Карского морей. Воздушный поток усиливается возвышенностью острова, достигающей 1000 метров над уровнем моря, и приобретает свойства боры, столь типичные для знаменитого Новороссийского норд-оста.

Крупный советский исследователь Арктики член-корреспондент АН СССР В.Ю. Визе в одной из своих научных работ привел очень интересное описание новоземельской боры, сделанное впервые в конце XVIII века в "Географическом известии о Новой Земле полунощного края". Составил его мещанин города Архангельска Василий Васильевич Крестинин. Мезенские промышленники рассказали ему, что "Жестокие погоды начинаются в Филиппов пост и продолжаются до Великого поста, почти около трех месяцев. Бури длятся часто по неделе, иногда же по десяти дней и по две недели. В то время весь видимый воздух занимается густым снегом, кажущимся наподобие курящего дыма, человек же, потерявший из своих глаз становище, не может в сие время на пустом месте не заблудиться, потому что со всех сторон ничего, кроме снежных частиц, видеть не может, и в таком случае холодом и голодом погибает…"

Все мореплаватели и путешественники, которые становились свидетелями новоземельской боры, отмечали ее особенно большую силу у побережья обоих крупных островов архипелага.

Наши продолжительные наблюдения во внутренних областях Северного острова позволили впервые проследить и уточнить особенности боры в районе Русской Гавани. Мы убедились, что бора зарождается в самом центре ледникового щита, где она имеет еще сравнительно небольшую скорость. Ветер при падении с ледникового щита заметно усиливается по пути к морю в южной части ледника Шокальского. Уже на побережье он нередко достигает ураганной силы — 30-40 метров в секунду (а по данным М.М. Ермолаева, даже до 60 метров в секунду). Во время урагана, когда скорость ветра превышает 29 метров в секунду (110-150 и более километров в час), бора легко сбивает человека с ног. Если же скорость ветра перешагнет 40 метров в секунду, то стихия уже начинает производить опустошения, а человек в это время становится просто легкой игрушкой в "руках" боры. К этому следует добавить, что температура воздуха при боре обычно понижается на 20-30 градусов. Промчавшись дальше от берега километров 10-15, ветер замирает. Поэтому все морские суда стараются во время Новоземельской боры поскорее уйти в море. С удалением от берега в море сила боры постепенно уменьшается. Интересно, что вертикальная мощность воздушного потока при боре может достигать высоты около одного километра.

Теперь, когда читатели поняли, в какой опасный переплет попали наши гляциологи во время неожиданно налетевшей на них боры, я продолжу прерванный рассказ.

Ваня Хмелевской забрался на крышу домика и поднял там горящий факел, надеясь, что этот огонь Володя и Сева заметят. Увы, увидеть его они уже не могли. Когда до спасительного жилья оставалось совсем близко, безумный ветер со снегом обрушился на молодых исследователей.

Около двух часов ушло на поиски в беспросветной белой мгле затерянного домика, но найти его им так и не удалось. Временами люди даже не видели друг друга в этом снежном смятении. Иногда сквозь просветы выглядывали звезды. По ощущению скорость ветра достигла уже 30 метров в секунду. Поняв бесполезность и опасность дальнейшего поиска "Анахорета", Корякин предложил рискованный, но единственно правильный план — спускаться по леднику к берегу моря. При этом Дик невесело пошутил:

— Теперь, Сева, придется нам топать в Русскую Гавань, где я, надеюсь, мы наткнемся на "полярку" или на нашу базу. Итак, друг мой, вперед и только на Север!

Вопрос стоял так: либо погибнуть здесь в свирепом урагане, либо попытаться пробиться к морю и по берегу, как самому надежному ориентиру, добраться до береговой базы. Предстоял немалый путь по леднику в ураганную бору.

Двигаться по Полярной звезде в северных краях неудобно — она находится здесь почти в зените. На их счастье, порой виднелись и другие звезды. Шли, ориентируясь по ним. Проверяли себя по часам. Узнавали местность предположительно, вслепую:

— Проходим траверс гор ЦАГИ! Через полчаса должен быть  Барьер Сомнений.

Временами низкие облака становились настолько плотными, что закрывали единственные путеводители в этих снежных потемках — добрые звезды. В такие минуты становилось не по себе. Переход через Барьер Сомнений путники почувствовали по уклону и надувам снега у подножия ледяного уступа. Товарищи удачно миновали опасные места. Вероятнее всего, они прошли через трещины по снежным "мостам", даже не заметив их. Потратив много сил на борьбу с полярной стихией, Корякин и Энгельгардт сильно устали. Они думали лишь об одном: только не сбиться с правильного курса!

Подъемы и спуски, спуски и подъемы. Гляциологи не знали точно свое местоположение.

Они находились уже на грани изнеможения. И все-таки надо было идти вперед, на север. Хотя бы ползти, но непременно двигаться. Было желание присесть и отдохнуть несколько минут, но слишком велик был риск больше уже не подняться.

И снова, все время помогая друг другу, товарищи тащились на север, к побережью, туда, где было жилье, где было их единственное спасение.

Когда люди, обессиленные, выходили с ледника, неожиданно слева возник слабый силуэт морены. Радостно забились сердца. Об этом Корякин рассказывал:

— Было похоже, что веревку на шее двух приговоренных к смерти ослабили.

Но очень быстро их радость улетучилась: стало казаться, что это вовсе не морена, а выход коренных пород. Но вот на самом гребне наткнулись они на прочный каменный гурий.

— Очень похож он на тот, что сложил я в прошлом году около Перевалочной базы. Только смущает меня кладка гурия. Вроде бы и не моя! — произнес Корякин.

Шли согнувшись. Подъемы и спуски, спуски и подъемы. То и дело падали на твердых, отполированных вет­ром снежниках, скользких, как каток. На некоторое время появилось рассеянное полярное сияние в виде зарева. Уставшие глаза несколько раз принимали свет низких звезд за огни береговой станции. Внезапно на юго-востоке увидели два неярких расплывчатых пятна, напоминавших свет за приоткрытой дверью землянки. Сделали попытку достигнуть огней, но те стали расплываться и вдруг совсем исчезли. Это начиналась галлюцинация. Сказалось нервное многочасовое напряжение. Люди не знали, где находятся, силы покидали их. И все-таки надо было идти только вперед! И только на север!

Попытались вновь найти этот гурий, но не смогли. Всеволод, совершивший перед этим еще переход по ледниковому щиту со станции "Ледораздельная", устал больше. Его шатало из стороны в сторону. Однако, несмотря на неоднократные просьбы Корякина, он наотрез отказался передать ему тяжелую треногу от теодолита и упрямо продолжал нести ее сам.

По каким-то каменистым склонам поднимались все выше и выше. Иногда ползли на четвереньках. Силы иссякали.

И снова, ориентируясь лишь по звездам, товарищи тащились на север, к морю. Они знали: в любой точке морского побережья можно выяснить свое местоположение и затем достигнуть базы. Корякин считал наиболее опасным проскочить по ледяной перемычке в район соседнего ледника Чаева. Это была бы верная гибель.

Неожиданно друзья обнаружили, что стоят на краю обрыва. Внизу лежали скалы, присыпанные снегом. Впереди тянулась довольно плоская равнина, полоса моря. Где-то вдали должен был мигать спасительный, но пока не видимый огонь маяка. Опытный глаз геодезиста узнал слева гору Ермолаева, еще через минуту засветились огни полярной станции. Стало ясно, что вышли на гребень гор Веселых. Значит, до базы не более шести километров. Вот вспыхнул огонь маяка — один из знаков створа Шокальского. В эти счастливые минуты путники поверили в свое близкое спасение и обнялись по-братски.

Последнее испытание выпало на их долю при отчаянном (суворовском) спуске с гор Веселых. Но веселья было мало в тот момент. Летели кувырком по кручам. Скользили по снежникам, натыкаясь в темноте на острые камни и оставляя на них, как на колючей проволоке, клочья одежды. Корякин больше всего беспокоился во время этого дикого спуска за теодолит.

Внизу, у подножия гор, ветер был тише. Над гребнем их поднимался великолепный фонтан, бивший на большую высоту множеством гигантских снежных струй. Они напоминали солнечные протуберанцы.

Оставалось четыре, три, два, один километр пути по побережью. Последним напряжением силы и воли путники заставляли себя шагать в сторону базы.

Ранним утром 10 ноября два человека нежданно-негаданно появились на пороге жилого дома экспедиционной базы. Володя и Сева едва держались на ногах, но они победили страшную бору. Их тут же окружили дежурившие на метеорологической вахте наблюдатели. Услыхав шум, вышел начальник экспедиции.

— Работу успели закончить. На обратном пути в балок "Анахорет" попали с Севой в бору, пришлось идти сюда, — непривычно тихо доложил Володя Корякин.

— Все путем, порядок, — дополнил краткий рапорт лаборант Всеволод Энгельгардт.

— Наши ребята оказались сильнее боры, — услышал я чей-то голос.

Про Корякина и Энгельгардта можно было сказать, что они действительно родились под счастливой звездой. Звезды, прятавшиеся временами за облаками и снежной пеленой, помогли отважным исследователям идти вперед на Север в борьбе со стихией.

Пока геодезисты пробивались к базе, оставшиеся в балке Чижов и Хмелевской не догадывались об их судьбе. Только через два дня после непрекращавшейся пурги удалось прорваться к ним нашим товарищам и сообщить о благополучном прибытии геодезистов на базу.

Этот случай показал всем нам, насколько опасно уходить полярной ночью на ледник или побережье даже в хорошую погоду.

С той поры и пошла своеобразная слава о Корякине. Едва только он выходил на ледник, как тут же все говорили:

— Ну вот, теперь ожидай дурную погоду! Дик на работу пошел!

Поэтому и прозвали мы его в шутку "боравестником". Это прозвище надолго закрепилось за нашим товарищем. И действительно, своим выходом на полевые работы он как бы предвещал бору. Неутомимый ходок ("маршрутчик", по его собственным словам!), способный художник, остроумный собеседник, находчивый полемист в горячем споре полярников, хороший докладчик и знаток геодезии и географии, он был наделен выносливостью и бесстрашием. А было нашему герою только двадцать пять лет.

 

ВТОРАЯ ЗИМОВКА

Первого августа 1958 года к нам неожиданно явилась незваная ранняя зима, да к тому же с морозом и метелью. Еще первого числа днем было довольно сносно. Мы с Валерой Гениным спокойно укрепляли растяжки мачт, вокруг которых образовались большие проталины и ямы. Думали, что по крайней мере еще месяц будет продолжаться таяние, а с ним и лето на ледоразделе. Но вышло иначе. Похолодание, наступившее к вечеру 1 августа, приостановило таяние снежного покрова. Ночью наблюдался сильнейший гололед. Толщина намерзшего льда на антеннах и проводах достигала 10 сантиметров.

На другой день Сева Энгельгардт, возвращавшийся после наблюдений с метеоплощадки, прогромыхал по крыше дома и громко крикнул мне в печную трубу:

— Женя, на улице началась поземка!

Я не сразу поверил сообщению товарища и решил сам убедиться в этом. Вышел через люк из дома. Действительно, мела слабенькая поземка, показавшаяся мне поначалу чересчур ленивой. Из слоисто-кучевых облаков падали на ледник снежные зерна, представлявшие собой мелкую крупу размером не более одного-двух миллиметров. Вечером поземка усилилась и вскоре переросла в нормальную низовую метель. Ветер поднимал снег с поверхности на высоту до трех метров и нес его по воздуху. Небо сплошь закрыло низкими облаками.

В ночь на 3 августа началась настоящая метель-вьюга. Не видно стало не только неба, но даже ближайшей дорожной вехи. Через печную трубу в доме отлично слышался нараставший шум и свист над нами. Когда я снова вышел на поверхность, ничего не было видно. Все утонуло в снежном буране.

Так неожиданно началась наша вторая зима на Новоземельском ледниковом щите.

Все сильнее стала чувствоваться разлука с родными и друзьями на Большой Земле. Как же хотелось скорее увидеть Москву, вдохнуть чудесные ароматы лесов и полей Подмосковья! И хотя каждый из нас был полярным романтиком (иначе бы сюда не поехали), но именно здесь на Севере мы начинали любить по-настоящему, по-особенному, покинутые нами на долгие месяцы родные материковые "пенаты". Ведь жили на самом "краю света"!

Внутри станционного дома я обклеил фанерные листы стен цветными художественными вкладками из журнала "Огонек", прихваченного нами из Москвы в большом количестве. Справа от моей койки висела репродукция с картины певца русской природы художника Шишкина "Лес в Мордвинове". Какой поразительный контраст он являл сейчас по сравнению с ослепительно белым покрывалом ледника, которое протянулось куда только хватало глаз. Всем нам хотелось других, более веселых цветов. Особенно соскучились по зелени травы и леса, по голубизне неба, желтизне осенних полей и листьев.

В свободное время, если позволяла погода, мы с Гениным "прогуливались" по тракторной дороге. Эти короткие прогулки вносили некоторое разнообразие в жизнь зимовщиков, вынужденных большую часть времени работать не только в одиночестве, но и находиться внутри дома, погребенного под снегом. Однажды, пройдя метров пятьдесят от станции, я провалился одной ногой в узкую фирновую трещину. Тут же завалился недалеко от меня и Генин. Потом еще несколько раз мы по очереди ныряли в ледниковые щели. Сверху они были прикрыты свежим снегом и тонкой ледяной коркой, которые не могли удержать человека.

Около двух недель у нас не было радиосвязи с полярной станцией. Все разговоры моих товарищей по станции, предшествовавшие очередному приему, который должен был состояться 10 августа, сводились к одному: услышим или не услышим "полярку"? В ночь на десятое я долго не мог уснуть. Когда включил приемник, то меня поразила тишина на всем диапазоне средних волн. Молчал не только радист полярной станции, не слышно было вообще никаких радиостанций рядом.

Погода выдалась к утру спокойная. Сплошной туман залег кругом. Мы опасались, как бы ветер не сорвал предстоящую радиопередачу. Но ветер смилостивился над нами и почти затих. В 10 часов еле-еле удалось уловить далекие и очень тихие позывные сигналы. Чутьем догадался — они. Стал ловить точки, тире, посылаемые к нам с полярной станции. С большим напряжением слуха принял телеграмму: "Купол Зингеру — Хмелевской Корякин Перов вышли к вам задерживаются погодой Барьере Сомнений тчк Ждите их обязательно они идут осторожно медленно всем вам привет Чижов". Оператор передал мне профессиональный привет и сообщил, что у них все в порядке. Затем он еще что-то отстучал, но из-за сильных помех я уже ничего не смог разобрать.

Жаль, что наши товарищи упустили несколько хороших дней. Видимо, на то были какие-то причины. К сожалению, часто так получалось: либо люди не были готовы, либо погода не позволяла.

Вечером слушали московское радио. Из передачи узнали о пуске Куйбышевской гидростанции, об открытии Международной выставки в Бельгии и о том, что проходившая в Москве Ассамблея комитета по проведению Международного геофизического года одобрила предложение Советского Союза о продлении МГГ на 1959 год. Этот период получил название Международное геофизическое сотрудничество 1959 года (МГС). Таким образом, мы становились еще и участниками МГС.

На следующий день утром в станционный домик с шумом вбежал Энгельгардт.

— Наши ребята идут! — воскликнул запыхавшийся Всеволод.

Мы наскоро оделись и выскочили на "дорогу". Хмелевской, Корякин и Перов тащили санки с грузом. Они пришли вовремя— к вечеру началась метель, которая усиливалась с каждым днем. В течение последующих девятнадцати (!) суток, не прекращаясь, бушевала пурга. Ушедшим на базу за несколько часов до непогоды Перову, Бажевой и Энгельгардту не повезло. Товарищи попали в самую свистопляску и вынуждены были надолго осесть в балке "Серпантин". Идти дальше им не позволила совершенно осатаневшая погода. Днем 17 августа ветер дул со скоростью 20 метров в секунду, вечером он достиг силы жестокого шторма, а в порывах и урагана (34 метра в секунду). В эти дни наблюдения на станции "Ледораздельная" не прекращались. Наш старший метеоролог Валера Генин, ушедший на площадку, вскоре вынужден был вернуться из-за полного отсутствия видимости — все вокруг утонуло в белом бешено несущемся снежном вихре. Что же делать? Нельзя срывать метеосрок! Выход нашли быстро: связали три капроновые веревки в одну, и Валерий отправился с боем брать метеосрок. Один конец веревки был закреплен на Генине, а другой крепко держали в руках Ваня Хмелевской и я. Прошло больше десяти минут томительного ожидания и волнения. Но вот, наконец, появился наблюдатель, весь белый с головы до ног. Карманы его штормового костюма и унты были забиты снегом.

— Ну, кажется, порядок, — проговорил он и стал медленно стаскивать с себя одежду.

До участия в Новоземельской экспедиции Валерий Генин работал три года подряд инженером-актинометристом на Чукотской полярной станции "Мыс Уэлен" — самом северо-востоке нашей Родины. Туда он поехал сразу после окончания кафедры климатологии географического факультета Томского университета. Разумеется,  товарищи по зимовке смотрели на него, как на главного специалиста в области метеорологии и актинометрии. Для проверки каждый из нас считал своим долгом непременно узнать у Генина, какую он предскажет облачность. Наш "метеобог" редко ошибался. В большинстве случаев он давал прогноз, который затем подтверждался. На "Ледораздельной" Валерий находился во второй раз. Еще недавно он работал на станции "Барьер Сомнений". Там с ним произошел один случай, едва не стоивший ему жизни. На леднике не было бани. Генин, как настоящий сибиряк, без нее, естественно, не мог обходиться. Мы знали, что он в экспедиции один из самых заядлых парильщиков, поэтому неудивительно, что наш товарищ ходил с ледниковой станции в береговую баню. Как обычно, в одну из суббот июня Генин зашагал на базу. В пути его застиг сильный туман. Сбившись с пути, Валерий оказался в зоне трещин. Одна из них едва не стала его могилой. Идя по снежному "мосту" он провалился сразу обеими ногами. Рыболовная пешня, которую любитель бани держал наперевес, как пику, спасла его от неминуемого падения в глубокую пропасть. Благодаря этой пешне Генин смог выбраться на поверхность ледника.

Окна нашего домика на куполе засыпало лишь частично, и через них еще лился "хилый свет". Но в пространство между рамами через тончайшие щели проникала вездесущая снежная пыль, которая на глазах превращалась в снежные комочки. Чтобы дома было теплее, каждый считал своим долгом, проходя мимо печки, обязательно поковырять в ней кочергой. Генин часто ругал нас за излишнее усердие.

Корякин, вынужденный просиживать из-за непогоды у нас на станции, напросился поработать метеонаблюдателем. Мы же ему предложили более "теплое" место штатного кока. Дик категорически отказался, но в виде исключения один раз решил угостить нашу коммуну обедом, который мы долго потом не могли забыть. И было отчего. Корякинские щи оказались чрезмерно пересолены и перенасыщены томатом.

Окно в служебном помещении полностью засыпало снегом. Пришлось зажечь коптящую свечку. Пользуясь ее слабым светом, Иван Хмелевской склонился над мостиком Уитстона, по которому мы отсчитывали температуру в толще ледника на различных горизонтах. Иван разобрал весь мост, тщательно прочистил контакты переключателя, устранил дефекты. Делал он это любовно, не произнося при этом ни слова. По его просьбе каждый из нас затем опробовал этот прибор, отсчеты по которому брались удивительно точно.

Судьба Ивана Федоровича Хмелевского стоит того, чтобы о ней рассказать, хотя бы очень кратко. Этого простого крестьянского парня из-под Курска с юных лет манила романтика путешествий. Будучи мальчишкой, он не раз мечтал уехать куда-нибудь далеко на Север или в Сибирь. Когда в октябре 1942 года немецкие фашисты ворвались в его родную деревню, носившую название Хмелевская, Ваня жил с матерью, дедом, бабкой и младшим братом. Отец в это время был на фронте. Через месяц немцы ушли, но вскоре вновь оккупировали деревню. Больше половины ее дворов они уничтожили, при этом погибла бабушка, получили ранение дед и сам Ваня. После освобождения Красной армией родной деревни в конце января 1943 года двенадцатилетний паренек продолжил учебу в школе и одновременно помогал восстанавливать родной колхоз "Красный пахарь". Впоследствии его труд государство отметило медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной войне". После окончания десятого класса Ваня поехал в Москву, где один знакомый устроил его на строительство высотного здания университета на Ленинских горах. Хмелевской стал работать и одновременно учиться на подготовительных курсах МГУ. Затем он успешно сдал все экзамены, поступил на географический факультет МГУ, участвовал во многих экспедициях на Тянь-Шане, в районе Байкала и других местах Советского Союза. Так сбылась детская мечта Вани. Когда же в Институте географии АН СССР начала формироваться многочисленная группа МГГ, в числе первых, кто изъявил желание поехать изучать ледники Арктики, был и Иван Хмелевской. Впоследствии он защитил кандидатскую диссертацию.

19 июня 1958 г. в своем дневнике Иван оставил скупую запись: "Снова на куполе. Со дня приезда  дуют западные и северо-западные ветры, достигающие временами 30 метров в секунду. Без конца метет, метет. Лишь отдельные прояснения на час или два. Задержала меня погодка на куполе. Занимаюсь проверкой термометрических журналов, которая прилично поднадоела, но самое тоскливое — сидеть в этом душном "подземелье". Копаешься, как крот, при керосиновой коптилке. Наверху — день, а тут — мрак. Скорее бы бурить. А то уже начинаешь киснуть и хандрить без настоящего дела".

В этой короткой записи весь Хмелевской, скромный труженик, постоянно жаждущий дела, искавший его повсюду и всегда получавший удовольствие от своего нелегкого труда. Ныне ветеран отдела гляциологии Института географии РАН, кандидат географических наук Иван Федорович Хмелевской — один из ярких ученых-гляциологов и активных участников изучения многих ледников в нашей стране, а также в Антарктиде.

Тем временем около станции "Барьер Сомнений" закончили бить шурф на глубине 16 метров. Из него Бажевы отобрали образцы льда для дальнейшего его изучения в холодной лаборатории. Вся пройденная толща состояла из плотного чистого глетчерного льда голубоватого цвета. Фирна, как мы и ожидали, не оказалось. Ведь эта станция находилась в зоне таяния, а не в зоне питания, как на ледоразделе.

В начале октября я вернулся на базу. Однажды вечером мы с Корякиным услышали непонятный шум под нашим окном в жилом доме. Собаки надрывали глотки. Мой товарищ схватил карабин и выскочил на улицу. Меня он попросил направить луч фонаря через окно. Я осветил пространство около дома и в световой полосе увидел белого медведя, уплетавшего из поваленной бочки нарубленные куски нерпы, заготовленные специально для наших собак.

Надо сказать, что мишки донимали полярников Русской Гавани своими частыми проказами и воровством. Да и по свежему мясу мы давно скучали, поэтому у охотников руки чесались — хотелось проучить наглецов. За окном раздался оглушительный выстрел карабина, затем второй. Зверь бросился наутек в сторону метеоплощадки. Его путь по снегу был отмечен большими прыжками и... "визитными карточками". Проводивший в это время наблюдения Чижов едва не столкнулся с убегавшим медведем. Любители охоты организовали погоню за грабителем и вскоре уже за метеоплощадкой, чуть повыше ручья, обнаружили его. Выстрел из карабина прозвучал после того, как кто-то крикнул: "Бей!" Видимо, подраненный медведь бросился в сторону моря, проскочив мимо бочек с горючим. Преследуя его, охотники выбежали на лед залива. Наконец, недалеко от рифов в бухте Воронина, зверя удалось еще раз подранить. Неожиданно рядом с ним оказался Женя Дебабов. Медведь поднялся на задние лапы. Кок размахнулся топором (другого оружия у него просто не было!) и рубанул им по... воздуху перед самым носом разъяренного зверя. Вместо того чтобы одним ударом лапы расправиться с поваром, глупый мишка развернулся на сто восемьдесят градусов и продолжал удирать. За ним вслед устремились и наши охотники. Световые ракеты были уже все израсходованы, и преследование пришлось продолжать в темноте. В конце концов раненый медведь не выдержал гонки и залег в изнеможении. Когда к нему подбежали, он издал отчаянный рык. Последние два патрона дали осечку.

Тут вспомнились мне слова известного полярного художника и писателя, певца Севера Николая Пинегина, писавшего в книге "Ледяные просторы": "Среди обитателей "Фоки" вера в удачу на Севере стояла невысоко. Считалось, что там больше помех, чем возможностей. Ветер дует всегда навстречу. Медведь приходит, когда в него невозможно стрелять: если нет собак, вредит это обстоятельство, есть собаки — мешают они. Есть патроны — нет медведя, есть медведи — нет патронов. Ружья стреляют все время, кроме поры настоятельной необходимости... Самые сильные бури — во время экскурсий. Чтобы испортить погоду, следует отправиться в экскурсию..."

Патроны у Корякины кончились, и он побежал за ними на близко расположенную полярную станцию. В это время врач Землянников последним выстрелом добил зверя.

Дик выглядел в тот день именинником. Ведь по неписаным правилам полярников шкура убитого белого медведя принадлежит тому охотнику, кто первым его увидел. Врач предлагал изменить несправедливый, с его точки зрения, этот странный арктический закон. Он потребовал бросить жребий. В результате победа досталась неугомонному Корякину. Правда, автографов в тот момент у него никто не просил.

Медвежье мясо тщательно проверили прибором на наличие в нем радиации, после чего кок приступил к готовке. Консервы всем нам так надоели, что котлеты из свежей медвежатины показались на редкость вкусными. Дебабов тщательно отделил мясо от сала. Печень медведя, считающуюся вредной и ядовитой, он выбросил. От медвежьей печени быстро седеют волосы, шелушится кожа на ладонях, сильно болит голова и возможно отравление, порою наступает смерть.

После первого "визита" белого медведя эти чрезвычайно любопытные звери еще много раз наведывались на нашу базу поодиночке, а иногда даже целыми семьями.

В конце ноября я вместе с тремя товарищами возвращался после работы с полуострова Савича на базу. В дороге на нас неожиданно налетела бора, которая быстро достигла огромной силы. Идти пришлось против ветра. Держась за руки, упорно, с огромным напряжением отвоевывали мы каждый метр дороги, описывая по воле ветра замысловатые петли и зигзаги. Шли, низко наклонившись вперед всем корпусом, почти расстелившись над землей и часто падая. Скорость ветра достигала 40 метров в секунду. Вдали виднелись ориентиры. Несколько легче стало, когда наша группа приблизилась к домам экспедиционной базы. Здесь ветер дул уже с заметно меньшей скоростью. Весь путь, который обычно занимал минут десять, продолжался у нас свыше получаса. Но вот показалось крыльцо дома. Отяжелевшие, будто не свои ноги отказывались преодолеть последнее препятствие — семь ступенек перед крыльцом нашего дома. Наконец все позади. Но еще некоторое время после прихода дыхание было затрудненным, душил кашель, слегка мутило.

Незадолго до нового, 1959 года, стояла ясная, тихая, безоблачная погода, красовалось яркое и многоцветное полярное сияние. В это время полярники Русской Гавани ждали самолет с почтой, но он почему-то все не прилетал. В самый неподходящий момент, когда давление воздуха резко упало и одновременно луну полностью закрыли облака, налетел ветер. Он начал "прокатываться" почти по всем румбам, предвещая скорую бору. Вдруг раздался отдаленный звук моторов, и вскоре в небе показалась маленькая черная точка. Все участники экспедиции моментально пришли в движение. Самолет шел вдоль береговой линии не с юга, а с севера, со стороны мыса Желания. Пилот запросил у полярной станции состояние погоды. Совершенно неожиданно бортрадистом самолета оказался мой старый товарищ по зимовке на полярной станции "Бухта Амбарчик" в 1944-1945 годах — Константин Митрофанович Курко. Радист Володя Богданов, переговариваясь с ним, сообщил каким-то образом обо мне. В ответ знаменитый полярный радист Курко удивился и попросил передать мне свой воздушный привет. Так я еще раз убедился в том, что пути человеческие неисповедимы, что мир тесен и встречи бывают самые неожиданные.

Самолет полярной авиации доставил письма в Русскую Гавань не только с материка - из дома, но и от моих товарищей по совместной учебе на геофаке МГУ. Они так же, как и я, находились сейчас вдали от родного дома, проводя полевые работы на ледниках Земли Франца-Иосифа и Полярного Урала. Эта теплая перекличка однокашников-географов, славившихся своей дружбой, была особенно приятна здесь на полярном острове. В традиционный День встречи бывших студентов, окончивших географический факультет МГУ, мы всегда посылали, где бы ни находились, привет своим товарищам, которые собирались в "Татьянин день" в МГУ.

И еще одна радостная новость ждала нас в конце уходящего года — радиопередача последних известий по радио из Москвы. В этой передаче мы услышали голоса наших родных. Всесоюзное радио заранее оповестило экспедицию, что 27 декабря на пяти волнах короткого диапазона состоится специально для полярников Русской Гавани радиопередача из Москвы. За день до этого мы проконтролировали слышимость московских станций на этих волнах. Всю ночь накануне передачи многие из нас так сильно волновались, что не могли заснуть. Еще бы! Ведь мы должны были услышать голоса самых близких и дорогих нам людей.

Но вот, наконец, наступило 10 часов по московскому времени, а Москва молчала. Мы начали нервно ерзать на стульях, крутя ручки настройки приемников. Каждый утешал друг друга, говоря: "обязательно услышим!"

Сердца колотились все сильнее и сильнее, наконец, нам все же удалось поймать первые слова, обращенные к Олегу Павловичу Чижову. Сразу отлегло — не прозевали. Затем к Володе Корякину обратилась его мама из Подмосковья.

И вдруг: "Евгений Максимович Зингер, к вам…" От напряжения я сначала даже не расслышал, кто и что говорил. Уловил лишь: "ваша дочка Аленушка…" И вот моя четырехлетняя дочурка бодрым, смелым детским голоском начала: "Дорогой мой папочка! Поздравляю тебя с Новым годом!" Сказав еще несколько теплых слов, она начала читать стихи Маршака: "Два  маленьких котенка поссорились в углу…" Все мы вспоминали в те минуты дом и родных. Без единой ошибки, очень толково Аленка прочла большое стихотворение до конца. Закончила она так: "Ну, я кончаю, а то, папочка, я, наверно, тебе надоела!" Затем перед микрофоном говорила моя жена Юля. Она волновалась, и ее "выступление" было кратким до предела. Чувствовалось, что у жены застрял комок в горле и она вот-вот разрыдается.

Заканчивал семейную радиопередачу мой отец. Он спокойно, как будто читал свой новый рассказ друзьям-морякам, начал обращение ко мне и всем полярникам Русской Гавани: "Здравствуй, дорогой Евгений! Здравствуйте, товарищи полярники! Шестой десяток своих бродяжьих лет я завершал в начале этой зимы в Северной Атлантике на сельдяном промысле. Это был штормовой рейс. И я часто вспоминал тебя, мой сынок, качаясь на теплоходе "Конда". Ведь до тебя уж и не так далеко — всего пять суток по Северному Ледовитому океану прямым курсом. На моем литературном вечере у Фарерских островов я говорил отважным морякам теплохода "Конда" о той мужественной работе, которую вы ведете сейчас на новоземельских ледниках. Капитан-директор Берзиньш от имени своего экипажа просил передать вам сердечный привет и уговорил меня выпить рюмку коньяка за здоровье наших полярников. Ты пошел по отцовскому следу и даже перегнал своего батьку, ибо в Русской Гавани мне не довелось быть. Мы повидали с тобой Камчатку, Чукотку, Колыму и многие другие наши далекие земли. Но самое главное — мы навечно приобрели истинных друзей. Ибо нет дружбы крепче, чем дружба флотская, морская, полярная. Верю, что два с лишним года разлуки скоро закончатся. Вы вернетесь в родную Москву, и мы крепко обнимем друг друга. С наступающим Новым годом!"

Я был очень доволен выступлением моих близких, но чувствовал себя несколько неловко оттого, что слушали передачу не я один, а все без исключения обитатели Русской Гавани. Хотя наша "деревня" была и совсем маленькая, но все же…

После выступления родных из Москвы и Архангельска диктор, ведущий передачу, объявил: "Товарищ Бажев! Сейчас с вами будет говорить Нальчик". Альберт тут же придвинулся к самому радиоприемнику. Вскоре в динамике зазвучала не знакомая для нас речь, от которой у Альберта повлажнели глаза. К далекому сыну прерывающимся от волнения голосом на родном кабардинском языке обратилась его мама. Потом по нашей просьбе он перевел ее слова. Как все матери, она беспокоилась за судьбу своих детей, заброшенных, как ей казалось на самый край света. В то же время гордилась сыном и отважной невесткой Лялей. Приятно и радостно было услышать нашему горячему кабардинцу о родном и любимом городе:

— Нальчик стал намного лучше. Ты теперь не узнаешь проспекта Ленина! — говорила мать. — Он теперь сделался очень красивым. Недалеко от нашего дома поставили памятник в честь 400-летия присоединения Кабарды к России. Рядом открылась большая библиотека. Дорогие детки, приезжайте к нам в гости! Мы, старики, ждем вас и очень тоскуем.

От этих слов повеяло на нас горячим солнцем Кавказа. Отец Бажева говорил по-русски. Он пожелал участникам экспедиции успехов в их нелегком деле.

По окончании передачи состоялся небольшой концерт по заявкам наших родных. Все мы чувствовали себя в тот день невероятно счастливыми людьми.

В дальнейшем ежемесячно редакция Последних известий Всесоюзного радио совместно с Институтом географии АН СССР проводила для участников полярных гляциологических экспедиций на Новой Земле и Земле Франца-Иосифа специальные радиопередачи из Москвы.

К Новому году мы разукрасили кают-компанию в жилом доме базы разноцветными самодельными флажками и плакатами с шутливыми надписями. Альберт и Ляля Бажевы выпустили к празднику веселую стенгазету. Каждую фотографию сопровождал остроумный текст, причем в стихотворной форме. Не обошли супруги и меня. Я "попался" на том, что все свободное время  отдавал писанию дневника. Бажевы поместили фотомонтаж, изображавший меня, несущего на плече несколько толстых томов книг под названием "Я и Арктика!" Ниже, по всей видимости, Ляля, изучавшая в школе французский язык, поместила свои забавные, но колкие стишки:

 

Фамилия Дюма известна издавна, друзья!
Был сын-Дюма, Дюма-отец,
Пришла им смена, наконец!
Есть Зингер-пэр*, есть Зингер-фис**
Союз писателей, держись!

* пэр — отец (франц.).  ** фис — сын (франц.).

Веселая стенгазета никого не забыла. Все без исключения сотрудников нашей экспедиции, так или иначе, "попали" в нее. Так, Володя Корякин, скрывавшийся под псевдонимом "Блудный сын", опубликовал дружеский шарж в стихах, посвященный эрудированному врачу Землянникову. Все мы с интересом толпились у забавной стенгазеты. Кто-то громко смеялся, а кто-то и хмурился.

Перед наступлением Нового года хозяева и гости с "полярки" уселись в кают-компании за большим праздничным столом. Первый бокал выпили за уходящий старый год, столь памятный для всех нас, а второй мы подняли за Новый, только что наступивший год, год окончания нашей экспедиции, год возвращения домой. В кают-компании на видном месте висел большой плакат, написанный крупными буквами:

Окончание