Над Новой Землей V-VI

V

Первые семь дней у радиостанции восстанавливаются в памяти моей как неделя шума, невероятной суеты, грохота лебедок, рева животных в трюме и жалобного стона ветра в снастях парохода.

Следующие дни летные. Самолет, перевезенный при помощи баржи на берег, стоял там с первых дней бескрылой серой птицей. Около него хлопотали, устраивая козлы, плотники. Предстояло нелегкое дело: постановка машины на поплавки. Наш летчик целыми днями ходил около воздушного коня с нахмуренными бровями, с тетрадкой в руках. В тетрадке были указаны и порядок сборки, и способы ее, все до мелочей. Но беда в том, что наш гидроплан был новой моделью, переделанной из сухопутного. Шасси, скрепляющее фюзеляж с поплавками, выглядело слишком ненадежным. Прибавлением нескольких лишних стоек Чухновский решил внести некоторые усовершенствования для увеличения прочности машины. Правда, это несколько ухудшало летные качества машины, но самолет надежнее держался на воде при крупной волне.

К 20 августа все было готово. Фюзеляж, поднятый при помощи козел, плавно опустился на поплавки. Были прикреплены плоскости, пропеллер и, наконец, сделан из досок настил до воды — нечто вроде "спуска". В таком виде, без ангара или прикрытия, самолет стоял все здешнее короткое лето. Для защиты от непогоды наиболее важные части машины закрывались брезентом, а для того, чтобы самолет не сорвало ветром, было сделано простое и очень остроумное приспособление — большие штопоры, ввинченные в землю. Привязанный к нескольким штопорам, самолет стоял во время сильнейших ветров, совершенно не двигаясь, как привинченный.

Двадцать первого утром впервые загудел на пробе мотор, а вечером Чухновский с механиком Санаужак совершил первый пробный полет. На берегу собралось все население станции и пароходов. Покружившись в воздухе минут двадцать, наш летчик красивой спиралью спустился к воде и произвел посадку. Все в исправности!

Здесь уместно сказать несколько слов о нашем самолете. Это был гидромоноплан, сделанный из гофрированного дюралюминия, построенный на советском заводе.

Общий вес самолета равнялся 1100 кг, полезная нагрузка 490 кг, и, следовательно, общий вес машины с грузом был около 1600 кг. С полным запасом бензина и масла наш самолет мог пробыть в воздухе около пяти часов и в это время покрыть расстояние по меньшей мере в 750 км. Теоретическая скорость его считалась 170 км/час при нормальном газе и 190 — при "высотном" газе. Практически скорость оказалась несколько меньшей, а наибольшая продолжительность полета, на какую мы могли рассчитывать, не превышала трех с половиной часов.

Полеты происходили над пустынными местами, где в случае вынужденной посадки нельзя было надеяться на чью-либо помощь, приходилось рассчитывать только на свои силы. По этой причине кабинка наблюдателя была всегда загромождена мотками тросов, линей для якорного каната и привязывания к "штопорам", дреком, спасательными теплыми куртками, ящиком с запасом провизии, брезентом, кино- и фотокамерами и множеством других вещей. Теснота эта мешала работе наблюдателя, особенно, когда приходилось откидывать сиденье. А переставлять или сдвигать мешающие предметы приходилось только с величайшей осмотрительностью, чтобы не разорвать или не ущемить проходившие по кабине тросы от рулей высоты и направления.

Самолет наш вполне годился для поставленной цели — разведки льдов. Но мое намерение развернуть возможно шире географическую разведку с высоты, горячо поддерживаемое Чухновским, оказалось выполнимым только отчасти: самолет мы получили только за несколько дней до выхода экспедиции в море, нехватало многих предметов снаряжения.

После пробного полета Чухновский летал утром 22 августа на разведку льдов с командиром "Азимута" Евгеновым, в следующее утро с метеорологом радиостанции Козловским, а под вечер с несколькими пассажирами. Эти полеты, не очень продолжительные, все же с совершенной точностью выяснили расположение льдов вблизи Маточкина Шара. Как и во время моей поездки на шлюпке, лед у пролива держится милях в пяти. Дальше к северу он примыкал ближе, а в южном направлении ширина канала свободной воды увеличивалась. Более сплоченный лед начинался милях в пятнадцати от берега.

Первая наша географическая разведка по воздуху состоялась 25 августа. Был ясный день с температурой около +2°С. С утра дул ветер и было пасмурно, к вечеру прояснилось. Можно было лететь. Все было готово: баки полны бензина, фото и киноаппараты — в моей кабине, согрета вода для радиатора. Около пяти часов Санаужак, еще раз внимательно осмотрев мотор, запустил его ненадолго для прогревания.

Заслышав шум мотора, собрались все бывшие на берегу. Чухновский и я заняли места и натянули на головы меховые шлемы.

Механик, провернув на несколько оборотов пропеллер, отскакивает. Гудит мотор, и пропеллер шлет в лицо режущую струю холодного ветра. Гуще и гуще рев. Самолет медленно сползает по доскам и, войдя на воду, весело бежит. Делаем круг по воде, затем разворачиваемся против ветра и скользим все быстрее. Где-то далеко остался берег — серая полоска, горы отошли. За самолетом пенится зеленая полоса, внизу бешеный бег голубой воды. Рев нарастает. Толчок, еще один, слабый с гудением пустых поплавков. Бег воды замедляется, она светлеет, проваливается, шум мотора сразу слабеет — мы в воздухе! Спиралью набирая высоту, самолет с каждым поворотом оказывается выше; сначала открывается центральный хребет, прибрежные холмы исчезают, сливается с горизонтом и горный хребет — мы на высоте 900 м.

Теперь мы направляемся к выходу из пролива, огибаем мыс Рок и несемся к югу вдоль берега Карского моря.

В то время как мы поворачивали, представился удобный случай снять на кинопленку всю панораму Новой Земли. Вид был прекрасен. Я предугадывал трудности фотосъемок с открытого сидения летчика-наблюдателя, пытался даже устроить подвижной штатив-держатель, крепко приделанный к борту. Осуществить этот проект при нашем слабом техническом оборудовании оказалось невозможным. Такие вещи можно сделать только в хорошей слесарной мастерской. Приходилось довольствоваться тем, что есть. Мои опасения оказались не напрасными. Но только в полете я понял затруднительность всякой работы, если ее приходится совершать в потоке воздуха, несущегося навстречу со скоростью урагана. Нетрудно высчитать эту скорость, если принять быстроту полета равной 170 км/час. В таком случае воздух проносится мимо киноаппарата с быстротой 47 м/сек. Если эту цифру перевести в привычные представления — это скорость урагана, рвущего с корнем деревья!

Готовясь к полету, я установил штатив киноаппарата особенно прочно с расчетом на возможно меньшее давление воздуха. Из люка самолета выставлялась лишь часть камеры с объективом. Но уже на разбеге почувствовалась недостаточность всех моих предосторожностей. Штатив обнаруживал неудержимую склонность к самостоятельному полету. Я держал его изо всех сил, упираясь спиной в стенку люка. Так мне удалось снять около 40 м пленки. В это время перед глазами на повороте проходила безгранично широкая и причудливая панорама фиолетового амфитеатра гор, покрытых снегами, и бурого плоскогорья, волнистого, изрезанного у берегов оврагами и ручейками, с блестящими полосами снега и гладью озер. Какой темной кажется сверху земля! Как меняются представления о ней! Все предметы, отстоящие внизу друг от друга на много километров пути, с высоты открываются одновременно. Земля тянет нас к мелочам, они закрывают важнейшее. А с кресла наблюдателя на самолете все обобщается, как на карте, и в то же время мельчайшие подробности внизу рисуются отчетливо, с необычайной ясностью. Какое бесчисленное количество речек, озер, ручейков!

Закончив съемку, я решил убрать киноаппарат. Он занимал все свободное место и очень мешал. Первым делом я сложил ножки штатива; для этого пришлось слегка приподнять аппарат, иначе его нельзя было опустить в кабинку. И в этот самый момент я с ужасом почувствовал, что киноаппарат вниз итти не хочет. Мне показалось, что аппарат ожил и стал рваться из рук. Я напрягал все мускулы до последней степени, с тревогой думая о том, что может произойти в том случае, если я выпущу аппарат из рук. Удар полуторапудовым аппаратом в тросы управления — ведь это гибель самолета! По совести сказать, я вздохнул с большим облегчением, когда сложил всю эту махину в футляр.

Нелегким делом оказалось и простое фотографирование. Аппаратом я располагал самым обыкновенным — камерой с видоискателем и мехами. Снимая что-нибудь с самолета, мне приходилось высовываться из люка почти до пояса, при этом я должен был крепко, в наклонном положении, упираться спиной в борт кабины, а ногами в дно. Вот тут-то и почувствовалась быстрота полета. Камера рвалась из рук, она становилась чрезвычайно упрямой, мех ее упорно складывался, как только я переставал защищать его от ветра своим телом. Каждый снимок был для меня настоящим сражением. Если кто-нибудь попытался бы, укрепившись на берегу, сунуть аппарат в стремнину водопада и управлять им, то испытал бы, наверное, схожее с моими стараниями навести видоискатель на нужный предмет. Я был уверен, что ничего путного из съемки не выйдет. Мои фотографические занятия походили на борьбу с невидимым врагом, отнимающим у меня аппарат, но никак не на спокойную и точную работу. К удивлению, почти все снимки после проявления оказались сносными.

Пока я оканчивал первые схватки с воздушным потоком, самолет уже миновал Маточкин Шар и мыс, отделяющий его от следующего залива. Мы подлетели к заливу Клокова. Все Карское побережье перед глазами. Его можно было проследить на протяжении почти 200 км. Впереди и позади самолета причудливой извилистой линией уходили за горизонт мысы и заливы Новой Земли. Слева хмурой пеленой раскинулось Карское море, везде до туманного горизонта покрытое льдами. Отдельные льдины встречались у самого берега. Лед, как и все внизу, казался неподвижным. Чудилось, что летим мы над огромным пустынным полем, затянутым мутноголубой сетчатой тканью, и по этому полю ветер разметал рваную бумагу, где гуще, где отдельными клочьями. Береговая линия, очень извилистая, в самых общих чертах походила на изображение ее на карте. Но множество мысков, заливчиков и бухт на карте не значилось. Фотографировать все это я не мог — в моем распоряжении было только полдюжины пластинок. Местность, проплывавшая внизу, изменялась очень медленно, почти незаметно для глаза. Пользуясь этим, я стал зарисовывать очертания берега в том виде, как они представлялись мне с высоты. Тут мое художественное образование сослужило хорошую службу. Поблизости Маточкина Шара очертания берега на карте оказались вполне схожими с действительностью.

От залива Клокова до следующего залива Брандта пользоваться картой труднее. Залив Брандта в действительности гораздо длиннее, чем его изображение на карте. На западном конце водная поверхность снова расширяется и образует не нанесенную на карту и хорошо защищенную бухту, которую я поначалу принял за большую лагуну. Свою ошибку я заметил только минуты через две, когда открылся изогнутый пролив, соединяющий этот новый водный бассейн с главной частью залива. Понятно, Пахтусов при морском способе съемки очень легко мог ошибиться, особенно, если принять во внимание постоянное ненастье в этих местах. Развертывался залив за заливом. Мне казалось, что я сижу на страшном ветру, выглядывая из-за перил балкончика, а внизу бесконечным свитком медленно передвигается подробнейшая карта пустынной приморской страны. Бурые возвышенности, черные обрывы с пятнами снега внизу, изредка сносы каменистых коричневых россыпей и еще реже голые утесы. Светлыми, змеистыми штрихами нарисованы ручейки, а заливы, бухточки, озера и проливы — голубовато-зеленое стекло. В озерах голубизна сильнее, во многих местах видно бурое дно, а в море, где берег кончается мысом, на далекое расстояние просматривается подводный рельеф. Напрасно ищет взгляд что-либо похожее на следы жизни.

Лишь единственный раз за время полета мелькнули ненадолго и быстро пропали живые существа. Я в это время был погружен в зарисовку местности. Пристально вглядываясь в береговую черту, я вдруг увидел вблизи побережья проектировавшийся на воде странный пунктир — ряд точек в виде длинного угла. Пунктир как будто не двигался. Неужели это летящее стадо гусей? Самолет находился почти над ними. Только по направлению угла я понял, в какую сторону летит эта стая: мы догоняли ее. Внезапно правильная линия нарушилась. Испуганные птицы разбились на несколько отрядов. Они свернули в сторону и потерялись на буром фоне берега.

Зарисовывая береговую черту, я открыл у мыса Шуберта новый, не нанесенный на карту скалистый островок. Он лежал совсем близко от берега. Едва я успел зарисовать островок, как ветер вырвал у меня из рук карандаш. К слову сказать, я долго не мог привыкнуть к необходимой наблюдателю цепкости рук. Скольких карандашей я лишился во время полетов на этом открытом гидроплане! Все дело в привычке. Если держать карандаш обычно, как приучен с детства, почти не сжимая пальцев, ветер мгновенно вырывает его из рук. После нескольких таких случаев я научился сжимать карандаш посильнее. Дальше мы летели над настоящей озерной страной. Зарисовать всю эту пестроту нет возможности: здесь особенно ценен был бы способ аэрофотосъемки.

Зарисовку мне удалось довести до залива Литке. Вблизи острова Мехренгина направились в обратный путь. Теперь, ничем не занятый, я мог оценить в полной мере всю красоту и величие картины, открывавшейся во все стороны. В этой местности льдов поблизости не было. Кромка их терялась в юго-восточном направлении. На юге — беспредельный простор зеленоватого моря. Его спокойствие и ширь ложились в память рядом с совсем другими, далекими и теплыми морями. Чухновский, взяв резко вправо, летел минут семь по направлению льдов. Граница их оказалась от берега километрах в двадцати пяти. Когда мы снова направились к берегу, низкое солнце уже закрывалось тучами, собравшимися над горным хребтом Новой Земли. Попрежнему в страшной бездне с поразительной отчетливостью рисовались и неровности земной поверхности, и еще лучше подводный рельеф. Недалеко от берега, оглянувшись назад, я заметил удивительное явление: позади хвостовой части самолета яркими цветами горела совершенно круглая радуга, в центре ее стояло тенью слабое изображение нашего самолета. Как раз в эту минуту мы прорезали тонкое, почти не заметное для глаза небольшое облако. Низкое солнце бросило тень на это облачко, как на экран³.

В течение всего полета меня не покидала мысль о Пахтусове. Пробираясь с величайшим трудом на маленьком беспалубном боте вдоль вновь открытого, сурового берега, думал ли Пахтусов о том, как далеко уйдет через столетие технический прогресс исследования? Мог ли он предположить возможность в течение часа или двух промчаться над местностью, где ему каждый шаг давался ценой величайшего упорства и труда в течение недель и месяцев?

Мы подлетели к Маточкину Шару в сумерках. Долгая спиральпланирующий спуск, боль и звон в ушах после резкого изменения высоты. Полет окончен. Температура воздуха на высоте 900 м держалась все время +3,5° С, на один градус выше, чем в Маточкином Шаре вблизи земной поверхности.

VI

Двадцать седьмого августа, через день после большого полета, мы поднимались с Чухновским на полчаса в воздух, чтобы испробовать фотографическую камеру.

Взлетев над проливом около трех часов дня, мы направились к Карскому морю взглянуть, не изменилось ли положение льдов. В этот раз они держались километрах в пяти от берега. Кромка льда состояла не из мелких кусков, как это было два дня назад, а повсюду плавали довольно крупные торосистые поля. Полыней почти не было. На обратном пути, снизившись с 900 м до 700, мы полетели над самой береговой чертой пролива. Я сделал съемку. Результаты ее очень разочаровали. Выяснилось, что в аппарате много неисправимых дефектов.

В один из следующих дней мы посетили на моторной шлюпке летнее становище ненцев на южном берегу пролива.

В последнее время новоземельские промыслы поступили в ведение Архангельского госторга. Все ненцы в один голос говорили мне, что снабжение госторгом производится очень хорошо. Пушнина и морской зверь принимаются почти по рыночным ценам, а продукты отпускаются за невысокую плату. Ненцы с надеждой смотрят в будущее.

В этот день было отмечено очень интересное явление при заходе солнца. Тотчас после заката на небе в противоположной от зари стороне потянулись темные, чередовавшиеся со светлыми полосы. Казалось, они исходили по радиусам из одного центра, расположенного где-то недалеко за горизонтом. Хотя цвет полос и цвет неба был совершенно одинаковым, полосы выделялись на небе необычайно отчетливо. Удалось даже получить фотографический снимок этого явления. Мне ни разу не приходилось наблюдать ничего подобного, хотя о похожих на эти полосы "световых" лучах упоминал С. О. Макаров в своей книге "Ермак" во льдах". Повидимому, эти полосы не что иное, как отражение лучей заходящего солнца от низких кучевых облаков, стоявших на горизонте. Точно так же как луч в темном помещении освещает частицы пыли, носящиеся в воздухе, так и тут, лучи, отраженные от облаков под известным углом, попадая в не освещенную солнцем и насыщенную влагой атмосферу, предстают наблюдателю в виде светлых полос. Вследствие большой удаленности от солнца они могут считаться почти параллельными, но наблюдатель по закону перспективы видит их сходящимися за горизонтом, отчего и получается впечатление, будто они выходят из одного центра.

Во время зимовок с экспедицией Седова мне не раз приходилось наблюдать в полярных странах темные столбы в воздухе. Они показывались около полудня в апреле и мае, когда влажный воздух пронизан светом солнечных лучей, отражаемых ослепительной поверхностью снега и льда. Столбы поднимаются над морем, точно над местами полыней и каналов. Темными столбами казались промежутки сильно освещенного, влажного воздуха над участками, где блестящей снежной поверхности не было, а вместо нее чернело темное пространство воды.

В конце августа не раз выдавались дни с вполне подходящей для полетов погодой. Но новых воздушных разведок мы не совершали. Н. Н. Матусевич, руководитель всей экспедиции, просил поберечь бензин и масло для предстоящего похода к мысу Желания. При помощи самолета там следовало добыть важные сведения по географии северной части Новой Земли.

Между тем с первых чисел сентября в воздухе уже запахло осенью. Утром третьего выпал первый снег, а с пятого — горы наполовину закрылись инеем. Главные хозяйственные работы на станции подходили к концу. Оставалось только заново проконопатить дом, покрасить комнаты и установить аккумуляторную батарею. Почти готова была магнитная станция.

Пятого и шестого шел густой снег. Горы у лагеря побелели, все выглядело по-зимнему. "Юшар" готовился к уходу в Архангельск. Всем нам пришлось переселиться в тесные каютки парохода "Мурман", пришедшего два дня назад с Печоры.

"Юшар" дал последний гудок около часа дня. И почти в то же мгновение загудел пропеллер — с востока летел наш самолет. Чухновский доставил с радиостанции последнюю почту и свои донесения Главвоздухофлоту. Желание сообщить последние новости обошлось летчику довольно дорого. Пятьдесят километров от радиостанции пришлось лететь почти сутки.

Накануне вечером, сразу после вылета, самолет около мыса Заворотного попал в снеговую тучу, — она закрыла весь пролив. Летчик метнулся в одну сторону, в другую — просвета нигде не было. Еле увидев воду, он сел и выскочил с разбегу на отмелый берег. Туча скоро ушла. Но самолет подняться не мог. Он оказался на берегу: посадка сделана была во время прилива. Нужно было ожидать полной воды. Сдвинуть вдвоем 60-пудовую машину, конечно, нехватало сил. Пришлось собирать плавник, разводить костер и ждать прилива.

Проводив "Юшар", мы на "Мурмане" отправились к радиостанции с самолетом на буксире. В западной части Маточкина Шара пейзаж был зимним, в средней части пролива снегом запорошены только высокие горы, а в восточной — его не было совсем. Такое резкое отличие погод может служить небольшой иллюстрацией к известному уже положению о несходстве климатов западного и восточного побережий Новой Земли.

Мы встали на прежнее место против радиостанции. Вскоре на "Мурман" приехал геолог А. Қ. Шенкман. Он только что вернулся из продолжительного геологического путешествия по восточному берегу, которое совершил вместе с матросом Бодуновым и ненцем Андреем Вылкой. Предполагалось дойти на шлюпке до островов Пахтусова, в действительности же удалось добраться только до залива Чекина. Старая, со слабыми шпангоутами шлюпка была малопригодной посудиной для продолжительного плавания. В заливе Чекина Шенкман свой "корабль" оставил на берегу, и дальнейшее путешествие и обратный путь совершил пешком. Он прошел в Крестовую губу, пересек Новую Землю в том месте, где никто из исследователей еще не бывал.

VII

"Туман, дождь, опять туман", — записано в моем дневнике 16 сентября. "Вторую неделю стоит эта истинно новоземельская погода. Часто, но неподолгу дуют сильные ветры. При первом движении воздуха туман исчезает. Но стоит ветру улечься — опять на горах сизые клочья, опять снег или надоедливый дождь Иногда, проснувшись, видишь, что весь берег принарядился в белую одежду. Шиферные осыпи на нем выглядят черным бархатом, а песчаная полоска у воды словно сизая лента. Но снег еще не держится. Первый дождь смоет все. Лишь на горах не сходит иней. Они стоят теперь покрытые белой, еще прозрачной сеткой".

В один из таких пасмурных дней, это было еще 13 сентября, фотографируя на берегу у Ночуева ручья кустик полярной ивы, я заметил идущую с моря шлюпку. Кто это? Донесся шум мотора. Вскоре я узнал очертания баркаса "Грумант" экспедиции астронома Натансона. Через несколько минут мы уже встречали смелых мореплавателей. Натансону удалось выполнить весь свой план. Экспедиция прошла от Белушьей губы до южной оконечности Новой Земли, и оттуда Карским морем с описью берега и с определением астрономических пунктов. По словам участников экспедиции, оригинал карты Пахтусова более верен, чем карта восточного берега, составленная Гидрографическим управлением по материалам того же Пахтусова. Северные заливы Шуберта и Клокова экспедиция осмотрела подробно.

Во второй половине сентября мы уже знали, что поход к мысу Желания не состоится. Хозяйственные работы у станции сильно затянулись, температура воздуха держалась уже ниже нуля. Упала резко и температура морской воды. 21 сентября обнаружилось, что лед подошел к самому проливу.

В следующую полночь на берегу и на пароходах поднялся переполох: льды вошли в пролив.

Ранее условились, что три протяжных гудка будут служить сигналом к немедленному сбору и переезду на пароход всех участников экспедиции, занятых работой на берегу. Когда после тревожных гудков я выскочил на палубу в костюме совсем не полярном, то увидел с мостика чудесную картину. Шел снег. Голубые лучи прожекторов "Мурмана" и "Купавы" сверлили ночной мрак, скользили по льдам, выхватывая из темноты их сверкающие края, и тонули в совершенно черной поверхности моря. Казалось, лед шел очень густо; вдали лучи прожектора упирались в сплошное белое поле, которому на первый взгляд не было и конца. На самом деле это был обман зрения. Сплоченность льда была небольшой, а по мере приближения сплошной покров льда расползался, появлялись прогалины и полыньи. С переменой ветра и приливного течения, которое в эту ночь благоприятствовало заходу льда в пролив, лед должен был разредиться или уйти. Все же благоразумие подсказывало не оставлять на берегу рабочих и самолет. Если бы лед продержался долго, взлет со снежной поверхности доставил бы нам немало хлопот.

Переполох из-за льдов длился всю ночь, пока грузили на пароходы рабочих и их имущество. Днем "Мурман" принял на буксир самолет. Мы перешли в среднюю часть пролива к мысу Узкому.

Следующее утро 23 сентября выдалось сравнительно тихое, с температурой около нуля. Хотя небо было почти сплошь покрыто облаками, мы решили пролететь через Маточкин Шар на разведку льдов и главным образом для съемки восточного берега, незаконченной в полет 25 августа. Полет начался от мыса Узкого в 8 часов 35 минут с полным запасом горючего и масла. Тишина оказалась обманчивой. Через пять минут полета, едва успев поравняться с самым узким местом пролива, наша бедная алюминиевая птица попала в толчею воздушных течений. Ветер вырывался из каждого разлога между крутыми горами. Самолет то взмывал вверх, то скользил на крыло, то от сильного порыва ветра кренился неприятнейшим образом. Еще неприятнее были моменты, когда самолет зарывался вниз или проваливался в воздушную яму. Захватывало дух. Обыкновенно в полете я не привязывался ремнями ради удобства наблюдения и работы фотоаппаратами. В этот раз пришлось сделать исключение после первого же сильного толчка в воздушной яме, когда сиденье из-под меня внезапно вырвалось и мне показалось на секунду, что я действительно "в воздухе". Ощущение, неприятное до крайности. Испытать его еще раз мне не хотелось. С величайшей поспешностью начал я застегивать на груди и плечах держатели-ремни.

Невероятно сильная качка продолжалась все время, пока мы летели над узкой частью пролива. Поравнявшись с Белушьей губой, мы почувствовали некоторое облегчение. Чухновский впоследствии говорил, что за все пять лет его летной работы ему не приходилось еще попадать в такую тяжелую качку. Трудность управления машиной при таких условиях неимоверна — руки пилота за сорок пять минут одеревенели. Замечательны контрасты погоды. При нашей посадке у мыса Узкого там было, как и прежде, тихо. На восток от него в пятнадцати километрах восточный ветер сильно рябил воду, виднелись даже белые гребешки, а вблизи радиостанции свирепствовала метель. После нашего возвращения "Мурман" снялся с якоря и направился к лагерю топографической партии против реки Чиракиной. Там с утра стояла тихая, пасмурная погода. Снега на берегу не было.

В этот же день после полудня мы сделали большой полет на север вдоль западного берега Новой Земли. Пролетели над серединой пролива на запад, а затем, обогнув северный мыс, направились прямым курсом к Сухому Носу.

Самолет шел под самыми облаками, иногда прорезая их нижние слои, державшиеся на востоке около 800 м. Дальше небо стало очищаться, и мы поднялись до высоты 1000 м. Береговой линии в первые минуты я уделял мало внимания: местность у западного устья Маточкина Шара посетило множество экспедиций; многие занимались тут топографической съемкой. Велико же было мое удивление, когда, отмечая опасные для кораблей места у острова Митюшева, я обратил внимание на его форму. Этот остров ничем не напоминал изображения на карте! Там нанесен вытянутый и изогнутый овал. В действительности остров походит на бабочку с раскинутыми крыльями.

Ничего схожего с картой не оказалось и в очертаниях берега между губами Серебрянкой и Митюшихой. Тут берег следовало отодвинуть к востоку мили на четыре. Следующий залив — губу Митюшиху — карта изображает даже в мелких подробностях.

Через час мы достигли Сухого Носа. Позади, начиная от Маточкина Шара, вся земля к югу была затянута густыми тучами, а впереди, к северу, солнечные лучи выхватывали из страшной дали белые гребни гор у заливов Крестового и Сюльменевых. Горная цепь казалась барельефом, вылепленным из розового, необычайно нежного вещества, а темное небо и бархатистое море идеальным фоном для того, чтобы еще лучше оттенить этот прекраснейший рельеф. Видимость в этот полет была невероятно велика. Горы и мысы, отстоявшие от нас на 120 - 130 километров, рисовались совершенно отчетливо, как выгравированные: от Сухого Носа мы видели полуостров Адмиралтейства. Глаз видел все отдаленные предметы, насколько это позволяла шарообразность земли.

От Сухого Носа до Мелкой губы — опасные для корабля места. Не позавидовал бы я капитану, оказавшемуся здесь даже в тихую погоду. А какова бывает сила прибоя вблизи Сухого Носа во время бури, я наблюдал сам во время плавания на "Св. Фоке" в 1912 г. Дальше на север весь берег очень "костист". Недалеко от Мелкой губы меж незначительных вырезов берега есть бухточка (она положена на карте значительно ближе к Мелкой губе, чем на самом деле), окруженная неисчислимым количеством рифов. И в самой бухте множество подводных камней. Тут уйма работы для гидрографа или наблюдателя с воздуха, вооруженного лучше, чем мы. В наших разведывательных полетах без инструментов приходилось ограничиваться зарисовкой самых крупных изгибов берега и удаленных от него подводных камней и банок. Но даже при таком ограничении не всегда успеваешь занести все виденное на бумагу. Поминутно приходится отрываться, чтобы осмотреться кругом — не пропустил ли чего-нибудь важного? Наблюдатель над новой местностью всегда находится в положении человека, пришедшего в универсальный магазин за несколько минут до закрытия. При первом полете все мелочи необходимо опускать, останавливаясь лишь на самом существенном. Так я и поступал.

От Сухого Носа до Мелкой губы мы летели двенадцать минут. Залив этот мне хорошо знаком. При взгляде на него с высоты в памяти моей встал труднейший из переходов моей жизни — мы шли сюда из Крестовой губы и обратно без отдыха больше полутора сутоки вся печальная история этого места. Здесь кончил жизнь отважный спутник Пахтусова Циволька и с ним восемь человек.

Купец Масленников, получив разрешение основать на Новой Земле вольный поселок, отремонтировал в 1909 г. дома Цивольки в Мелкой губе и поселил тут русских — Кулебякина, Холопова, Павловского и ненца Осокина с женой и двумя детьми. Как оказалось впоследствии, промышленники получили очень мало провизии. Картофеля, лука, огурцов, капусты, мяса и масла вовсе не было. В середине зимы началась цынга. В марте 1910 г. колонисты из Маточкина Шара Яков Запасов, Александр Яшков и Ефим Хатанзей во время охоты на белых медведей случайно попали в Мелкую губу. Накормив людей свежим мясом, Запасов взял с собой Осокина с семьей и Холопова и отвез их в Маточкин Шар. Яшков же остался в Мелкой губе промышлять и ухаживать за Кулебякиным. Впоследствии Яшков дал в Архангельске следующие показания о своем пребывании в Мелкой губе:

"1 марта 1910 г. я и Яков Запасов поехали из Маточкина Шара промышлять по берегам Ледовитого океана медведей. Доехали мы до Черного Носа, добыли четыре нерпы и ночевали тут. Назавтра поехали на Сухой Нос; проехавши его, мы добыли медведицу с маленьким медвежонком. Оснимавши ее, взяли мяса две задние холки и две передние лопатки и поехали в Мелкую. Приезжаем туда, а там лежат в цынге Петр Осокин, ненец с женою и двумя детьми сыновьями — одному 18 лет, а другому 5 лет, и Федор Холопов, не лежит только Николай Яковлев Кулебакин, который нас и встретил. Зашли мы в избу, а там смрад, душина, прямо невозможно терпеть. Прожили мы тут до 14 марта. Яков уехал в Шар и увез всех, кроме Николая и Александра Касимовича Павловского, потому что Александр Касимович помер, и положили его у могилы Цивольки. А Кулебакин был здоров, он остался со мной и прожили мы до 26 марта. Я пошел в Крестовую губу к норвежанам за провизией, так как у нас провизии не было, кроме чаю, сахару и муки, а один хлеб надоел. Ходил до Крестовой губы. До первого апреля. День еще под забоем (сугробом) лежал. Пришел домой, а Николай уже сутки печки не топил. Я спросил, что ты лежишь? А он говорит, не могу встать, ноги не действуют. Я принес три гольца, коробку консервов и сухарей. Но когда сходил я в Крестовую, так почувствовал в ногах боль. Проживши до 1 дня пасхи, я строгал нерп, а сало клал в бочки. В первый день пасхи мне сказал Николай, что у него опухоль спала; как бы, говорит, пища, так я бы пошел. А я тогда опечалился. Думаю, вот бедаон погибнет и мне не миновать, у меня уже одну ногу стянуло так, что я не в состоянии ходить. Во второй день пасхи я строгал нерп, вдруг слышу крик. Я вбежал в избу и увидел его метавшимся на постели. Когда я зашел, то он сказал: "прости мою душу грешную, я помираю". Я в этот день никуда не ходил, день целый все от него отнимал, что схватит, то рвет, и ножиком, и вилкою хочет живот разрезать. Кулебакин хотел порвать дневники свои, но я не дал, и он только успел уничтожить несколько листов. Потом я их оставил в Мелкой.

На третий день утром я вскочил с постели, гляжу, а Николай разделся, нагишом, соскочил с постели, стал колотить кулаком в койку и кричит: "Поживем, Саня!" А сам ругается. Потом я одел его и повалил на койку, а он просил меня окутать. Потом я затопил печку и стал окрикивать его: "Николай! Ты спишь?" Молчание. Я в другой раз вскричал. Молчит. Я подошел к нему и вижу, что он уже помер, глаза открыты и рот. Мне стало жутко, потому что я один остаюсь. Я взял зажег свечку и покадил, да и думаю умом: он помер, да и мне не миновать. Потом я напился чаю и пошел гроб делать. Когда я делал гроб, то пошел еще строгать нерп. На завтра утром еще покадил и расставил бочки; одну в сенях, а другую позади сеней. Потом я взял тело в охапку и потащил до бочки, потом до другой, а потом уже до гроба. Повалил его, еще раз покадил и простился. На другой день приехал Яков из Шара на восьми собаках, потому что ездил на Карскую сторону и собаки у него пропали. Ехать на восьми собаках двоим тяжело. Мы взяли маленький карбасик и поехали на нем до Шара. Когда мы приехали домой, у меня уже стянуло другую ногу".

Хотя условия для продолжения полета были на редкость благоприятны, и нам очень хотелось долететь до Крестовой губы, все же от Мелкой губы пришлось начать обратный путь. Нехватало бензина: баки питали мотор уже около двух часов.

С крайнего пункта нам хорошо видна была во всех подробностях губа Крестовая и открывались соседние с ней Южная и Северная Сюльменевы. Начиная от мыса Прокофьева, весь берег к северу был под плотным снежным покровом. Белые мысы и островки выделялись на фоне моря с удивительной отчетливостью. Здесь стояла уже зима. Морского льда мы не видели.

За полуостровом Адмиралтейства темнело такое же голубое небо, не было и намека на белый отблеск, указывающий на присутствие льда за горизонтом. Возвратный путь мы летели 1 час 47 минут.

³ Явление круглой радуги довольно часто наблюдается при полетах над облаками во влажном морском воздухе.

Окончание Над Новой Землей VII-VIII