Первое подземное испытание мегатонного заряда

Дома, после обработки результатов и выпуска необходимой документации, началась не менее напряженная работа по подготовке полномасштабного эксперимента на Новой Земле. Там шла проходка штольни для испытания заряда мегатонного класса, где для нас выполнялась кольцевая замкнутая рассечка с 12 измерительными площадками. Работы по штольне было много. Мы уже не могли допустить таких просчетов, как в первом опыте: рассечка выполнялась под наблюдением двух независимых маркшейдеров, ход работ контролировался куратором от ВМФ. Тем не менее часто возникали какие-то неотложные вопросы: то сыпалась порода при проходке и горняки никак не могли сделать ровной плоскость измерительной площадки, то происходил вывал породы в КБ и его надо было "лечить", то появлялись вопросы о "привязке" (измерении расстояний), то ... Приходилось для их решения летать на Новую Землю. И не один раз. Обычно я добирался в одиночку: сначала до Архангельска, там пересадка на самолет до поселка Рогачёво. Хорошо, если долетишь в один присест, а бывало и так, что самолет приземлится где-нибудь в Нарьян-Маре или Амдерме и загорай там, дожидайся погоды. Иногда я попадал на спецрейс: с подмосковного аэродрома Остафьево поднимался военный борт – или большой транспортный самолет, или самолет-салон ИЛ-14, на котором летало военно-морское начальство и иногда два-три человека штатских, "представителей МСМ". Как правило, это были проектировщики, старшие офицеры ВМФ и среди них "самые главные" те, в чьих руках находились финансы. Случалось, что в таких-то полетах и договаривались о дополнительных вопросах финансирования, которые трудно решались по официальным каналам.

Трунин Рюрик Фёдорович (1933 - 2016) — российский учёный в области экспериментальной физики, дважды лауреат Государственной премии СССР. Работал во ВНИИЭФ (ВНИИ экспериментальной физики, г. Саров). Прошёл путь от инженера до начальника отдела (1968–1997) газодинамического сектора, с 1997 по 2009 год — главный научный сотрудник Института физики взрыва РФЯЦ-ВНИИЭФ. Кандидат (1971), доктор (1983) физико-математических наук, тема диссертаций — экспериментальная физика и газодинамика. Основные направления научной работы — исследования свойств веществ, сжатых сильными ударными волнами, и физических процессов при подземных ядерных взрывах. Автор более 140 статей в ведущих физических журналах. Дважды лауреат Государственной премии СССР (1968, 1989). Лауреат премии Правительства Российской Федерации (1999) — за экспериментальное исследование сжатия веществ при сверхвысоких давлениях подземных ядерных взрывов. Заслуженный деятель науки Российской Федерации (2004). Здесь приведен отрывок из его книги "Рядом с эпицентром взрыва" Саров 2000 г.

Пару раз мне доводилось летать с генерал-лейтенантом морской авиации Петром Николаевичем Лемешко. Это был интересный человек и не менее интересный рассказчик. Долгие армейские годы, служба на Дальнем Востоке, встречи и совместная работа с сыном вождя народов В. И. Сталиным оставили у него в памяти множество эпизодов, которыми он с удовольствием делился с нами. За этими воспоминаниями мы незаметно долетали до Лахты (аэродром под Архангельском), а затем, после вкусного и плотного обеда в летной офицерской столовой, до аэродрома на Новой Земле.

Петр Николаевич на Новой Земле был личностью далеко неординарной. Он относился к тем людям, кто много сделал для организации испытаний на этом полигоне. Все старожилы знали его кипучую энергию организатора-общественника. Помню, как однажды после установки заряда при забивке нашей штольни стал срываться график работ. Тогда Петр Николаевич вывел и своих, и наших людей на субботник: мы набивали мешки породной крошкой и укладывали их штабелями в штольне. Люди старшего поколения скажут: "Подумаешь, субботник, много мы их проходили!”. Да, проходили. Только не в осеннюю пору на Новой Земле. В это время там кругом такая грязь, что если сойдешь с деревянного тротуара или на худой конец с прикатанной автомобильными скатами колеи, то не вытянешь из нее ноги. Почти постоянно моросит дождь, а добраться до штольни можно только на ГТСке или трехосном ЗИЛе. А то вдруг налетит снежный заряд, да и залепит тебя с ног до головы! А температура стабильно чуть-чуть выше нуля, да и просидел здесь уже больше месяца и конца твоему сидению не видно... А в штольне? Под ногами грязь, полумрак, температура — нуль, так что условия для субботника, мягко говоря, были не очень комфортные... А вот ведь поднимал Петр Николаевич людей! И шли вместе с ним. Не все, конечно. Но шли. Как любой военный, и не просто военный, а кадровый генерал, Лемешко искренне пытался сделать все, от него зависящее, чтобы дать родной армии в руки всесокрушающее ядерное оружие. Он отлично понимал, что именно здесь, на его полигоне, испытывались те самые изделия, которые наиболее эффективно противостояли военной мощи США и сдерживали ее аппетиты.

Вспоминается одно из четверостиший любительской поэмы, где, подражая Пушкину, нашему Петру приписаны слова (случайно или нет), свидетельствующие о важнейшей роли, которую он отводил Новой Земле.

На диком бреге Рогача
Сказал Лемеха сгоряча,
Проснувшись после дикой пьянки,
"Отсель грозить мы будем янки!".

Откровенно говоря, я не заметил, чтобы он был пристрастен к зеленому змию, но ведь вот сочинили. Но то, что мы действительно показали кулак янки, — это действительно было.

А дома между тем события развивались так. Месяца за два до отъезда экспедиции на полигон меня вызвал первый заместитель главного конструктора Д. А. Фишман и попросил срочно посмотреть, сможем ли мы измерить мощность сразу двух зарядов, и не в одной штольне, как предполагалось, а одновременно в двух. Он пояснил, что вторая штольня, которая предназначалась для испытания заряда наших уральских коллег, передана нам. Она уже полностью оборудована по их техническим требованиям (бокс, рассечка, площадки и шпуры), и ничего переделывать нельзя поздно. Посмотрели документацию. Как будто подходит, хотя некоторые требования нас устраивали не полностью. Но сказали начальству, что сможем. И завертелось...

[…]

По пути на Новую Землю в Архангельске собралась вся экспедиция; только в нашей группе было около 25 человек, а групп было семь или восемь. Доставить такое количество людей самолетом было трудно, поэтому министерством для нас был зафрахтован экскурсионный теплоход "Буковина" чистенький белый красавец-лайнер, который, кроме того, должен был служить нам на Новой Земле и гостиницей, и столовой. Нас разместили по каютам, а спустя несколько часов пригласили в ресторан. Еда была отличная и таким же отличным было обслуживание. Молодые симпатичные девушки-официантки в фирменных белых кофточках и черных юбочках резко контрастировали с, увы, ставшим для нас привычным обслуживанием в аэродромных и иных забегаловках. Все было превосходно, но лишь... до выхода в открытое море. Уже в Белом море началась качка, и мало кто мог усидеть в уютном ресторане. По-моему, она называется "носовой", когда попеременно то нос, то корма корабля (естественно, и ты вместе с ним), как на качелях, то поднимается высоко вверх, то проваливается куда-то вниз. И так с равными промежутками времени...

Через 15-20 минут большинство из нас сгруппировалось на палубе, посредине корабля, где качка была поменьше (и на всякий случай поближе к борту), некоторые предпочли валяться на койках в своих каютах, пытаясь заглушить чувство тошноты. Но нашлись среди нас и такие, кто оказались стойкими к морской болезни. Примерно через час после начала качки, собрав все силы, я отправился на нос судна желание увидеть открывшиеся просторы неспокойного моря, видимо, оказалось сильнее морской болезни. Проходя мимо ресторана, увидел, как там в гордом одиночестве восседал наш лаборант Толя Мартынов и аппетитно уничтожал стоявшие перед ним многочисленные блюда (в том числе заказанные другими ребятами не пропадать же добру!). Он был одним из немногих, кто все три дня спокойно переносил эти морские неприятности. Большинству же из нас тот переход до Белушки дался нелегко. Но все рано или поздно кончается. Как только мы вошли в Белушью Губу, кончилась и качка, а с ней и морская болезнь. На твердой земле нашу "хворь” как рукой сняло.

Но мы не знали еще, что наши главные морские испытания впереди. Через день-два, после того как были выяснены все необходимые вопросы в Белушке, нашу группу на большом морском буксире (МБ-21) Северного флота отправили на штольню, в поселок Северный. Условия на этом корабле, мягко выражаясь, были далеки от “буковинских". Но мы хотели как можно скорее попасть на работу, а буксир был единственным всепогодным транспортом (погода была плохой, и вертолеты не летали). Как говорится, напросились сами. В этой поездке к нам присоединился и Альтшулер, который накануне прибыл в Белушку самолетом. Нам с ним на двоих (нас моряки приписали к "начальству"!) выделили отдельную каюту, выселив оттуда то ли механика, то ли еще кого-то (свободных кают, естественно, на военных кораблях не бывает!). Ребята расположились в матросском кубрике. Путешествие к Маточкину Шару – вторая серия кошмарного фильма. Море не успокоилось, а поскольку мы шли вдоль берега и наш корабль в отличие от “Буковины" не был оборудован никакими специальными устройствами (танками с водой) против качки, баюкало нас еще сильнее. Помню, как я брел к своей каюте, попеременно хватаясь то за одну стену коридора, то за другую. Ни о каком устойчивом равновесии нельзя было и подумать! С трудом открыл дверь и, держась за косяк, переступил порог каюты. В этот момент борт буксира провалился вниз, и я, пролетев метра два, умудрился попасть прямо на кровать, ничего не сломав при этом и даже не наварив себе шишек! Напротив меня на койке стоически переносил качку Лев Владимирович...

Наконец буксир все-таки доставил нас в поселок.

Через несколько дней Альтшулер (после того как я показал ему все наше хозяйство и мы еще раз обсудили некоторые детали измерений), узнав, что на следующее утро в Белушку летят вертолеты, неожиданно сказал мне:

— Знаешь, Рюрик, я смотрю и тебя здесь знают все, и ты знаешь все. Я, пожалуй, отправлюсь домой — вы здесь вполне управитесь и без меня!

Не знаю, повлияло ли на принятие такого решения путешествие на буксире, но не могу исключить, что перспектива еще одного подобного перехода в Белушку сыграла не последнюю роль. Потом мне много раз приходилось плавать на разных морских судах это был и огромный ОС-30 (на гражданке он значился под именем "Байкал" родной брат легендарных в те годы дизельэлектроходов ледокольного типа "Оби" и "Лены", обслуживающих антарктические экспедиции), и небольшие военные тральщики, сторожевые и еще какие-то корабли, мощные морские буксиры, катера береговой охраны и т. п., но путешествия на "Буковине" и буксире были (может быть, из-за общей продолжительности) самыми тяжелыми.

Это были первые испытания зарядов мегатонного класса на Новой Земле (да и вообще первые подобные взрывы в подземных условиях), поэтому была сильная обеспокоенность как по техническим вопросам измерений, так и по возможным механическим и радиационным последствиям взрывов. В поселке прогнозировали, например, землетрясение чуть ли не в десять баллов! Что это такое — никто толком не представлял, поэтому аппаратура, которая была установлена на приустьевой площадке штольни в специальных полузаглубленных в скальный грунт прочных металлических сооружениях (МС), кроме стандартного крепления к стойкам резиновыми жгутами дополнительно со всех сторон укреплялась подручными амортизирующими прокладками, начиная с пенопластовых брусков и кончая порванными автомобильными покрышками, которых, слава богу, в поселке было в избытке. Конечно, внешний вид приборного отсека, или дизайн по-теперешнему, желал много лучшего: отовсюду торчали куски поролона, какие-то бруски, шины и т. п., но появилась уверенность, что регистраторы выдержат ожидаемую тряску.

Укрепляли и жилые помещения в поселке: окна закрывали матрацами, забивали различным тряпьем, а затем щитами-ставнями. Все, что могло упасть, крепили распорками, растяжками и т. п.

Северная штольня... Значительный ее участок проходит в зоне вечной мерзлоты. Свод и стены покрыты слоем белого инея; на полу, там, где проходит узкоколейка, грязь, лужи. Влажность 100 процентов, температура чуть больше нуля. Без сапог пройти практически невозможно. То же самое и на участке, где штольня идет по незамерзшей породе. Пропадает иней, но на полу под ногами та же грязь, те же лужи. Длина нашей первой штольни была где-то около полутора километров, а второй — чуть меньше. Нетрудно представить, что значит пройти это расстояние даже в один конец. Мы преодолевали его примерно за 40-50 минут, несмотря на то что шли строевым шагом. Правда, мы всегда несли с собой какую-нибудь поклажу ящики с инструментом, паяльные принадлежности, различные приспособления и т. п. Бывало, что забывали какую-нибудь вещь в лабораторной комнате (хорошо, что это случалось редко!). Тогда приходилось посылать за ней. И дело не обходилось без ругани и взаимных упреков:

— Ты оставил, так и топай сам! Будешь думать головой, а не ... прежде чем идти в штольню!

Но делать нечего... приходилось все-таки возвращаться и, увы, чаще всего не виновнику случившегося, а тому, без которого в штольне можно было с утра обойтись.

В одной из штолен был очень мягкий грунт – глинистый сланец: порода пластинчатого типа, в которой отдельные слои-пластины слабо связаны друг с другом. Порода была всюду "пиритизована". А на некоторых участках штольни вкраплений кристаллического пирита было так много, что в полумраке его бесчисленные кубики горели, как маленькие золотые звездочки. Проходя мимо этих пиритовых жил, мы часто отколупывали кусочки сланца с пиритом и клали их в карман, чтобы после ужина, когда приятнее всего растянуться на кровати и забыть обо всем на свете, несколько минут полюбоваться красотой, созданной природой.

Не обходилось, конечно, и без розыгрышей. Один теоретик, недавно прибывший в поселок, увидел у кого-то кусочек сверкающего сланца:

— Что это у тебя такое?

— Как что? Золото! У нас мужики наковыряли уже по мешочку!

— Да брось! Откуда оно здесь? Смеешься?

— С какой стати? Сходи в штольню, сам увидишь! Там жила. Если повезет наберешь!

— А где это?

— Примерно посередине. Увидишь народ там всегда копошится. Найдешь!

Не знаю, бегал туда этот теоретик или нет, но попытки "купить" новичков предпринимались постоянно.

Но чаще всего подшучивали так: находили увесистый булыжник или обыкновенный кирпич, заворачивали его в чистую бумагу и, прикрыв бельем или другими пожитками, аккуратно укладывали на дно чемодана своего соседа. Когда хозяин чемодана пытался поднять его, искренне недоумевая, отчего это его чемодан стал вдруг таким тяжелым, в комнате возникало веселое оживление, а порой и откровенный хохот. Особенно удачными объектами этих шуток становились ребята, которые запасались в местном магазине (продавца окрестили багдадским вором) множеством банок с различными консервами и держали их в своих чемоданах. На фоне их большого веса добавление 1-2 килограммов камней не было заметным, и, говорят, некоторые из них умудрялись довести этот “подарочек” аж до самого дома. Не знаю, как с камнями, но то, что Попов привез домой тонкий лист свинца, вырезанный по размеру его чемодана и аккуратно спрятанный на его дно, это точно.

Вернемся, однако, к штольне. В одном месте, где должны были делать измерительную площадку, слои сланца были настолько тонкими и непрочными, что шахтеры всерьез говорили:

— Как делать здесь площадку, ведь можно руками, по листочку, выбрать весь сланец, аж до самого концевого бокса! Это же египетский папирус! Смотрите! — говорили они и действительно на глазах углублялись в стену, вынимая руками одну за другой пластины породы. Иногда сланец сыпался сверху маленькими пластинками, не причиняя никому особых беспокойств. Были, однако, случаи и более неприятные. Идем как-то утром по штольне (шли первыми), вдруг впереди видим (штольня слабо освещалась электричеством) обвал. Кровля штольни на протяжении 10-15 метров обвалилась, на полу насыпан полуметровый, а быть может и больше, слой сланца. Скользя, карабкаемся по нему... Как бы не придавило! Но нет, пронесло! Прошли метров 100 еще обвал, правда, поменьше. Наконец добрались до своей рассечки.

[…]

Нельзя не вспомнить моих знакомых офицеров, которые во многом способствовали успеху нашей работы.

Вначале о Романе Качаеве. Поселок Северный, вместе со всеми своими штольнями расположенный на южном берегу пролива Маточкин Шар, был в то время его вотчиной, а сам Качаев в звании, если я не ошибаюсь, общевойскового капитана был в штольнях кем-то вроде прораба. Во всяком случае, он курировал работу шахтеров и монтажников, и, что, наверное, самое главное, — через него шло оформление заявок на работу и ее оплату. Это был технически грамотный специалист, который отлично знал свое дело, чему в немалой степени способствовало и то, что он работал в Северном уже много лет, а наши две штольни вел с момента их проектирования. Приходилось взаимодействовать с ним буквально по всем вопросам, связанным с нашими работами, и всегда я находил с его стороны понимание. И даже когда по официальным каналам приходили строгие запреты на проведение любых изменений в проекте, а тем более каких-то новых работ, Роман находил возможность помочь нам. “Науку нельзя зажимать, — говорил он в таких случаях, — чего-нибудь придумаем". И... придумывал.

Его непосредственный начальник и коллега (и такое бывало в армии и флоте) представитель Московского управления Е. П. Колосов (тогда майор) был "распределителем финансов" он передавал их Роману для оплаты тех или иных работ. Они давно работали вместе, превосходно знали друг друга и даже, казалось, немного дружили, что не мешало им "цапаться", постоянно спорить по различным финансовым или строительным вопросам. Иногда такой спор чуть не перерастал в ссору, но, удивительное дело, всегда и все кончалось обоюдным согласием и миром. Мне кажется, что чаще уступал Женя: "Ну ведь жулики! Все равно обманут! Ладно, будь по-твоему, но чтобы в отчете все было копейка в копейку!". Часто в таких случаях Женя подтрунивал над Романом: “Ром, ну давай, в знак примирения станцуй лебедя!". Немного поломавшись, Роман просил "музыку" и под наше там-тамтам-тара-рара... вставал в позу лебедя из знаменитого балета, отводил вверх и назад ногу, взмахивал руками, пытаясь продемонстрировать полет птицы, и начинал скакать на одной ноге. Представьте себе худющего, в черных трусах и форменной тельняшке, "лебедя"! Это было веселое представление, которое всем и исполнителю, и нам, зрителям, доставляло большое удовольствие.

В долгие новоземельские вечера, когда шла работа по подготовке штольни, еще далеко до приезда экспедиции, когда порой некуда было деться, в обществе этих друзей-приятелей всегда было интересно поговорить на разные темы, немного отвлечься от бесконечных штольневых проблем. Оба моих собеседника и Роман, и Женя — были и по образованию, и по призванию строителями, и на тему строительства, архитектуры часто шли разговоры, а то и споры. В это время в стране был строительный бум. Как грибы после дождя росли пятиэтажки – теперешние хрущевки, критиковалось прежнее строительство за его архитектурные излишества и т. п. Особенно доставалось московским высоткам. Не обходилось без критики и на наших "вечеринках", хотя, вспоминается, доставалось от моих товарищей и хрущевкам! Что же касается московских высоток, то помню, как в одном из разговоров на эту тему Роман изрек:

— Конечно, да, строить надо быстро и дешево. Но, как ни крути, а московские высотные дома придали столице своеобразную красоту и, если хотите, особый московский уют. Я бы, не задумываясь, пошел на такие затраты.

Женя поддержал его:

— Ты прав, дорогой...

И был еще старший лейтенант Валера Лепский, ответственный за распределительный комплекс сигналов автоматики. Он был царем сигналов "нулей", как мы их называли. Без Валериных нулей не обходилась ни одна проверка регистраторов. По ним запускались приборы, фотоприставки, на развертках осциллографов заводился "0" — имитатор подрыва заряда и т. д. Валера дневал и ночевал в своем отсеке приборного сооружения. Поскольку его сигналы нужны были измерителям всех методик и могли потребоваться в любое время, он был обречен сидеть там и быть готовым всегда, в любую минуту, по первому звонку запустить аппаратуру, дать контрольные сигналы и т. п. Его система так же, как и он сам, работала безукоризненно, и я не помню ни одного случая, когда по вине автоматчиков Лепского был бы хоть какой-нибудь сбой в работе наших методик. Валера покидал свой пост с последними измерителями, часто возвращался в поселок с нашей группой. И никогда не унывал!

Конечно, были и другие военные, кто не помогал, а мешал работе. Часто в такой роли выступали высокие чины — полковники и капитаны 1-го ранга. Почему-то ближе к опыту их собиралось в Северном очень много, добрых два-три десятка: из разных управлений, служб, институтов, главков и т. д. Свое присутствие надо было, конечно, как-то оправдывать, вот некоторые из них и влезали не в свои дела. Возможно, им казалось, что звезды на погонах позволяют давать "советы" по любым вопросам, в том числе и по тем, которые находились, мягко говоря, вне их компетенции. От этого страдала работа и нервы. Но мы научились обходить эту “помощь” – либо официально, через свое руководство, либо втихую, с помощью наших коллег-моряков (кстати, по званиям стоящих ниже этих полковников, но знающих свое дело). Очень помогали нам и ежедневные обсуждения технических вопросов и очередных задач на совещаниях у руководства испытаниями. Командовал в этот период всеми гражданскими и военными службами Г. А. Цырков. Вместе с ним на совещаниях всегда присутствовали начальник полигона контр-адмирал Е. П. Збрицкий, наш главный конструктор Е. А. Негин, ответственный за физические измерения А. И. Веретенников и другое начальство. Присутствовали и ответчики начальники экспедиций горняков и монтажников. Технология проведения таких совещаний была проста: представители методик обращали внимание на задержку (если таковая была) выполнения их заказов по штольне, рассматривалась причина задержки, руководство устанавливало новый срок исполнения работ. Как правило, этот срок выдерживался. А уж если и он по каким-либо причинам срывался, на очередном совещании разговор был очень крутым и второй назначенный срок был всегда окончательным.

Помните о прогнозе 10-бального землетрясения? Мы боялись не только тряски приборных комплексов. Не в меньшей мере боялись и радиации. В большинстве регистраторов запись информации проводилась на фотопленку, и, естественно, при большом радиационном фоне после взрыва могла произойти ее засветка, и тогда потеря информации. Простым дублированием здесь не обойдешься, поэтому, чтобы хоть как-то подстраховать себя на этот случай, мы смогли по инициативе Попова спроектировать, отработать и изготовить на заводе несколько фотоприставок, оборудованных лентопротяжным механизмом, где пленка проходила через специальную пасту, в которой она проявлялась и закреплялась. Процесс длился всего минуту-две и, по существу, гарантировал сохранность записи на пленке при любом радиационном воздействии на нее. Однако таких фотоприставок было мало, к тому же не было полной уверенности в их достаточной надежности. И тем не менее на минимуме мы подстраховались. Но нам казалось этого мало. Мы хорошо помнили уроки Ж-2, где нас спасло дублирование. А здесь? А если помимо засветки произойдут какие-то механические воздействия, которые разрушат регистраторы? Что тогда? Выход был найден еще дома, во время подготовки к экспедиции. Это радиопередающая и приемная аппаратура. Но... радиосигналы? На полигоне? В какой форме? Возможен ли их перехват? И если да, то возможна ли их расшифровка? Эти и другие вопросы были подробно рассмотрены специалистами, в результате было дано добро на передачу сигналов. Необходимая радиостанция, антенны, приемная аппаратура и другое оборудование были подготовлены и опробованы в институте. Но там — тепличные условия, а здесь Новая Земля с ветром, дождем и снегом. Но делать надо.

Приемный пункт аппаратуры был оборудован на небольшой несамоходной барже (бог весть откуда оказалась в Северном), поставленной на якорь в нескольких километрах по прямой видимости от наших МС. На ней было несколько человек, которыми командовал капитан 3-го ранга Костя (его так звали все) Харитонов. Между МС и баржой была установлена радиосвязь, сигналы надежно проходили и фиксировались на регистраторах. Все хорошо. Мы готовы к опыту. Прогноз погоды был подходящим, назначен день "Ч”.

Надо сказать, что прогноз погоды на 3-4 дня вперед дело далеко непростое и очень ответственное. Здесь нельзя допускать никаких ошибок – можно налететь на скандал, связанный с нарушением Московского договора о запрещении испытаний ядерных зарядов в трех средах. Если следы выхода радиации (а через склоны гор в атмосферу выходят радиоактивные благородные газы — неон, криптон) будут зарегистрированы вне территории Советского Союза, объяснений по линии МИДа не избежать. Поэтому направление движения воздушных масс в течение нескольких суток должно быть таким, чтобы радиоактивность (хотя и безопасная с точки зрения воздействия на окружающих) не выходила за территорию нашей страны. За это время активность уменьшается до уровня, который не регистрируется современными приборами. Вот в такую погоду и дается добро на проведение опыта.

У нас все происходило так: ближе к завершению работ по штольне ежедневно по вечерам у руководства испытаниями “слушалась погода". На стенах развешивались синоптические карты, и Ю. А. Израэль, наш главный предсказатель погоды, объяснял пути и взаимодействия циклонов, скорость их перемещения, возможные повороты, прогноз на ближайшие день-два и на более длительное время. Как правило, эти прогнозы подтверждались, и мы всегда верили им. Поэтому, когда у нас практически все было готово к проведению опыта, мы "подстраивались под Израэля" под тот предполагаемый срок, когда он обещал благоприятные ветры. Вот и сейчас Израэль дал добро. Правда, синоптики прогнозировали сильный ветер накануне опыта. Не знаю, как остальные, но мы были не очень обеспокоены этим прогнозом. Ну ветер, так ветер! Подумаешь, какая невидаль! Подует — перестанет...

Конечно антенны, но проверим их, когда утихнет. Но произошло такое, чего мне пришлось увидеть и испытать лишь однажды. Ветер подул неожиданно с вечера и постепенно достиг такой силы, что срывал со склонов гор щебень, отдельные камушки достигали размеров чуть не с кулак. И все это летело как какие-то песчинки! У моряков были приборы, которые фиксировали скорость ветра вплоть до 60 метров в секунду. Вскоре они вышли из строя (зашкалили), и мы даже не знали толком, какова же была скорость ветра в действительности. Большинство членов экспедиции находилось в это время на борту ОС-30 (“Буковина" ушла раньше в Белушку), но некоторых ребят ураган застал в МС. Ближе к полуночи начальство дало указание (и такое было!) отвести им ужин. На пирс подогнали ГТСку, погрузили в нее термосы, рядом с водителем сел капитан 1-го ранга Пожарицкий А.С., и вездеход двинулся к приустьевой площадке. Кое-как добрались. Вылезли из машины и мигом юркнули за дверь МС – там тихо, тепло и светло, не воет ветер, не летят камни... Через полчаса, когда ребята подкрепились (жизнь стала веселее!), Александр Сергеевич вместе с солдатом-водителем быстро побежали к ГТС. Открыв дверь, капитан обнаружил большущий булыжник, который пробил лобовое стекло машины и “устроился" на его месте. Повезло капитану! Будь он в машине госпиталя ему не миновать.

На ОС-30 ураган, конечно, не ощущался. Корабль стоял у причальной стенки и удерживался добрым десятком стальных и пеньковых канатов чуть не в руку толщиной каждый. Время от времени кто-то из нас выскакивал на палубу посмотреть, что творится на белом свете, чтобы через минуту-другую юркнуть снова за дверь, в теплую корабельную каюту. В один из таких "выбегов" я оказался рядом с капитаном ОС-30. Удивительно, но этой махиной командовал всего-навсего капитан 2-го ранга! Его фамилия была Миль, к сожалению, не помню имени-отчества. А у него на борту в качестве пассажиров находилось несколько адмиралов, не говоря уже о капитанах 1-го ранга и полковниках, которые, конечно, все “были при деле".

Так вот, рядом с Милем стоял контр-адмирал Е. П. Збрицкий. До меня доносились слова их разговора:

— Товарищ адмирал! Разрешите отойти от стенки и развернуться к ветру! У меня парусность полторы тысячи квадратных метров оторвет!

— Что значит "оторвет”? У тебя чьи канаты? Наши, советские, Советский канат выдержит!

Буквально через минуту я услышал (сквозь вой ветра) резкий хлопок; обернувшись на звук, увидел развивающийся на ветру за кормой белый хвост пенькового каната. За первым последовал новый хлопок, потом еще и еще. Канаты рвались как нитки. Корабль стало относить кормой от стенки. Вскоре стали рваться и носовые канаты... Кончилось это тем, что Миль был вынужден развернуть корабль, включить ходовые двигатели и, уравновешивая напор ветра, стать посредине пролива. А выражение "советский канат выдержит" до сих пор осталось у меня в лексиконе.

Ураган, продолжавшийся в течение нескольких часов, стих неожиданно быстро. До опыта оставалось еще достаточно времени, чтобы посмотреть на его последствия и, если надо, устранить поломки. Это касалось в основном нашей группы, и больше всего нас волновало состояние баржи. Если ее развернуло и отнесло куда-то, если что-то случилось с антеннами, мы теряем дополнительное дублирование. А этого никак нельзя было допустить. За бортом — темнота, хотя уже близится утро. Но мы за полярным кругом, время — конец октября, и в этих широтах скоро наступит полярная ночь. К тому же небо затянуто тучами, которые плотным покрывалом прикрыли звезды. Такая вот картина... Нужна связь с баржой. По радио. Но выход в эфир уже закрыт. Мне сказали, чтобы я и не совался в радиорубку.

— Возьми сигнальщика и связывайся по морзянке!

Дали сигнальщика. Вышли мы с ним на палубу, к сигнальному прожектору со шторками, которые перекрывают свет в соответствии с паузами азбуки Морзе.

— Что передавать? спросил матрос.

— Спроси, как у них дела? Все ли в порядке? Как антенны?

Началась передача. Сигнальщик щелкал шторкой прожектора минут 5-10, пока на барже не заметили наши сигналы и не ответили нам таким же морганием.

— Ну слава богу, — подумал я. – Что они говорят?

— А хрен его знает! Ничего не могу понять, лопочут что-то...

— Так перебей их. Попроси передавать медленнее!

— Да они и так не быстро. Просто не могут, наверное.

Попробовали передавать мы. Они "слушают", но, похоже, тоже не понимают... Такой разговор между немыми продолжался, наверное, часа полтора и закончился ничем. Мой матросик устал, да и мне стало ясно, что дальнейшие попытки связи бесполезны. Но что же делать? За бортом темнота, а утром — опыт. Ребята уже поехали "опечатываться" (последний взгляд на приборы, опломбирование дверей и т. п.). Что же делать? Выхода, казалось, не было. А тут еще мысль, что из-за урагана на барже могут подумать о переносе опыта и не включить аппаратуру. Как передать им, что все должно состояться в намеченные сроки? Радио! Это единственная и, видимо, надежная связь. Другого выхода нет. Пошел к Цыркову. Рассказал, что нет никакой связи с баржой. Тот, выслушав меня, смачно высказался в адрес флота, точнее его сигнальщиков, подумал... и решился:

— Ладно, давай связывайся! Если только у этих моряков радио работает! Только так: болтать на всю вселенную не надо. Придумай одну-две фразы, понятные им там, на барже. И все.

Я был несказанно рад такому повороту хотя... какую информацию можно передать одной-двумя фразами? Но и это хорошо! Сейчас трудно вспомнить все слова, которые мы передали на баржу, но основные помню: "Опечатывайтесь, все состоится вовремя!" Мы были уверены, что ребята на барже поймут нас правильно. Так оно и оказалось...

Опыт был назначен на 9.00. Мы, т. е. группа съема пленок, стояли чуть поодаль от командного пункта, расположенного за рекой Шумилихой на большом холме. До устья штолен было по прямой, наверное, километров 10. Утро выдалось холодное и хмурое, видимость очень плохая. Недалеко от КП, внизу, находились ГТСки, на которых мы должны были сразу после опыта отправиться вслед за радиационной разведкой на приустьевую площадку к нашим МС, быстро снять пленки и также быстро вернуться на КП. Все было заранее прорепетировано, Мы уже участвовали в таком тренировочном броске; каждый знал свое место и свою работу. Незадолго до опыта немного развеялось. Освободились горы от туч, стала видна и наша гора, где вот-вот произойдет взрыв зарядов.

До опыта осталось 10 минут...

Когда слышишь это сообщение, невольно напрягаешься: началось. Спустя 5 минут новое сообщение. И наконец:

— До опыта осталось 30 секунд, 20...10...9...8...7...6...5...4...3... 2... 1... 0!

И тишина...

Потом показалось, что с нашей горой что-то случилось: на ней появилась белая пыль (на горе лежал снег) или дым, гора поднялась, но... у нас тихо. В это мгновение забываешь, что стоишь в десяти километрах от эпицентра и что нужно несколько секунд, чтобы до тебя дошла сейсмическая волна и вслед за ней звуки грохота взрыва.

И вот это время пришло. Дрогнула земля. Удар по ногам, да такой силы, что мы еле-еле держим равновесие. Земля поехала. Такое ощущение, что стоишь на зыбком болоте, и то одна, то другая нога уходит куда-то вниз и в сторону, как на качелях. Болтанка, постепенно затихая, продолжалась несколько секунд. И уж потом, когда земля успокоилась, донеслись раскаты взрыва, звуки которого, отражаясь от соседних ущелий и гор, еще долго стояли в ушах. Конечно, ощущение от увиденного и услышанного трудно передать. Мне приходилось видеть десятки воздушных взрывов все они по-своему красивы и неповторимы. Но именно их внешняя сторона, внешняя картина развития взрыва: стремительно увеличивающийся в объеме огненный шар, вихревые потоки на его поверхности, образование ножки гриба и вовлечение в нее пыли с поверхности земли, смена красок на поверхности шара, ударная волна, бегущая по облакам... Здесь же, особенно при очень больших взрывах (заряды мегатонного класса), физически ощущаешь происшедшее. Ты не только видишь, главное чувствуешь масштаб явления: как дышит и поднимается гора над эпицентром взрыва (а это миллионы тонн горных пород!), как обрушивается полость, как скалываются и скользят вниз по склонам гор огромные лавины камней...

Говорят, что мощность взрыва можно оценить по силе толчка сейсмической волны по ногам. Не знаю, никогда не пытался. Но то, что vы присутствуем при мегатонном взрыве, — ни у кого из нас не вызывало сомнений.

Между тем склоны нашей горы заволокло облаком пыли и снега (а может быть, газа?), которое закрыло приустьевую площадку со всеми ее приборными сооружениями... Тревожно. Что-то там с нашими пленками? Да и с регистраторами тоже. Выдержали ли они такую встряску? До нас около 10 километров, и то мы еле устояли на ногах, а они всего в полутора километрах от эпицентра! И самый главный вопрос есть ли там, на приустьевой площадке, радиация?

Вскоре к штольне была отправлена ГТСка с командой дозиметристов. Они сообщали фактические данные о радиационной обстановке по пути своего следования. Нам видно, как они прошли вертолетную площадку, чуть задержались, пошли дальше (значит, чисто), вот они уже скрылись в поселке, по телефону передают, что пока все в порядке.

В это время двинулась и наша колонна: каждая методическая группа на своей машине, у каждого человека соответствующая экипировка костюмы из прорезиненной ткани, респираторы-лепестки, индивидуальные дозиметры. После получения разрешения радиационного отряда мы должны высадиться у своего приборного сооружения, быстро войти в него, снять все фотоаппараты и кассеты с регистраторов, уложить их в ящики или мешки, сесть в машину и быстро возвратиться на высоту.

Обстановка была непростой из-за своей полной неясности. Взрывы мегатонной мощности под землей проводились впервые. В них испытывались не только заряды. Здесь проверялась правильность выполнения всех инженерных работ: устойчивость и проницаемость забивок, "работа" самой горы, выход радиоактивных благородных газов из штольни (и из горы), надежность приборных сооружений и т. п. И хотя все делалось с запасом, истинной картины последствий взрыва не знал никто. На этапе снятия пленок особенно волновал всех вопрос о радиационной обстановке. Боялись одного: как бы не “накрыло" пленки. Потерять их было много больше, чем потерять год напряженного труда. Поэтому, когда мы, сидя на металлических скамейках в холодной ГТСке и держась, кто за что мог лишь бы не разбить голову при постоянных подскакиваниях на бесконечных ухабах, продвигались к МС, думалось только об одном – накроет нас “грязь” или нет, успеем снять пленки или нет. Так и доехали. Пока чисто. Быстро, как могли, через боковые двери-лазы выплюхнулись на землю и бегом в МС. Здесь ничего не случилось, по крайней мере внешне. Помню, что долго не могли открыть дверь, но, слава богу, это препятствие было преодолено, вошли (вбежали) в помещение, включили аварийное освещение (работает!), посмотрели все вроде на месте и быстро-быстро, как только можно, стали отвинчивать аппараты и фотокассеты. Особенно долгой была операция по снятию кассет с ИВ-11. Здесь хозяйничали Леня и Борис, остальные на других регистраторах. Минут через пять все было закончено, последний взгляд на приборы (все ли аппараты сняты, пересчитаны в мешках) и — к машине! Погрузились. Можно бы и возвращаться, но задерживались наши коллеги-моряки. Наконец бегут и они. Поехали. Полный вперед! Вдруг через 2-3 минуты: стой! Военные забыли ящик с частью их пленок. Деваться некуда! Разворачивайся! И снова к МС. Шума, а точнее, ругани было достаточно! Да и поделом: военные, а порядка нет. Вернулись. Сбегали за этим злосчастным ящиком, наконец тронулись. Пара ГТСок к этому времени уже ушла на высоту. Но, слава богу, пока все чисто. Успели. До высоты добрались благополучно.

Шумное возбуждение среди тех, кто вернулся с пленками. Суматоха, естественная неразбериха... люди снуют взад-вперед, прибывают новые группы, слышны вопросы: ну как у вас? Все сработало? Вроде все, а у вас?

Попов не вытерпел и просмотрел пленки с автоматическим проявлением. Увидев кучу сигналов, сказал нам: “Сигналы есть. Вроде все нормально!". Успокоились раз сигналы есть, то разберемся...

Постепенно возбуждение стало спадать. Кто-то пошел в баню; помыться горячей водой после холода и ветра на высоте огромное удовольствие! Тем более в походных условиях. И воды — залейся, ведь баня это походный санпропускник на случай радиоактивного загрязнения, и вода в ней была заготовлена с необходимым запасом. И хотя все были радиационно-чистыми не пропадать же добру! Ребята с удовольствием приняли душ, переоделись в свои костюмы, а потом и пообедали (походная столовая была в соседней палатке).

В это время мне сказали, что измерительный фургон, где находилась регистрирующая аппаратура "конкурирующей" методики по одному из зарядов, раздавлен и засыпан сошедшей с горы лавиной. На его месте образовался каменный холм высотой в несколько метров. Конечно, никакой возможности "вытащить" оттуда информацию (даже если она чудом и уцелела) не было. Ситуация обострилась. Стало ясно, что остались только мы; не могли помочь даже грубые сейсмические методики определения мощности по магнитудам волн, поскольку взрыв был групповой и отличить по сейсмическим сигналам одно событие от другого было невозможно.

Немного стало не по себе. А если у нас что-то не так? Если сигналы, которые мы видели на пленках, ложные, ну какиенибудь электромагнитные наводки или что-то в этом духе? Да, ситуация...

[…]

Что-то долго суетились на высоте. Стемнело. Уже давно ОС-30 и морской буксир (по-моему, все тот же МБ-21) были причалены к берегу, а мы все копались. Наконец дали команду, и кто на попутном транспорте, кто пешком двинулись с высоты на корабли. Помню, что с одного корабля на другой мы проходили по скользкому шатающемуся трапу. Так уж получилось, что идущий впереди меня матросик поскользнулся и свалился с трапа. Я увидел его уже в воде. Он даже не кричал просто барахтался в ледяной воде, пытаясь зацепиться за какой-нибудь выступ. Не раздумывая, я упал на трап, нагнулся к воде и протянул ему руку. Он ухватился за нее, тщетно пытаясь подтянуться. Кто-то упал рядом еще руки тянулись к моряку, и всем миром мы вытащили его, промокшего до нитки, на трап. Морячок и его спасители быстро разошлись по своим местам, уточнять что и почему было некогда. Между тем этот эпизод впоследствии послужил темой для шутливых разговоров о том, как "Трунин плавсостав Северного флота спас".

Мы отправились в Белушку на МБ-21. В кубрики и трюм набилась тьма народу: как в Отечественную войну на десантных судах, перевозивших солдат. Да к тому же к нам прицепили ту самую баржу, где был оборудован наш радиотрансляционный пункт. Баржа была неуправляемой и болталась на тросах за кормой нашего буксира из стороны в сторону, как воздушный змей на ветру. Этот “довесок” резко снизил скорость нашего буксира: мы тащились черепашьим шагом. Море к тому же было неспокойным, и бросало нас изрядно. Откровенно говоря, я боялся, что наша баржа, нахлебавшись воды, пойдет на дно. Что тогда будет? Не утянет ли она за собой и нас? И хотя я понимал, что мои тревоги были необоснованными, но, глядя на ребят, кое-как устроившихся на корабле, мне было не по себе.

Начальство находилось на ОС-30. Его, начальства, было тоже немало, во всяком случае, не один десяток человек! Так что сказать, что там был полный комфорт, тоже нельзя. Однако до Белушки они добрались быстро; мы отстали, наверное, часов на 10, а то и больше. У нас были пленки самое дорогое, что было получено в опыте, и мы, как могли, оберегали их. Вначале кто-то приказал определить их в судовую баню (?!), естественно, в то время неработающую. Но нам показалось, что там все-таки влажно. И Леня разместил ящики с пленками по ребятам: Борису, мне, Пронюшкину, себе. Кто был в матросском кубрике, кто в трюме. Но пленки были в сухости и “у своих людей", т. е. под присмотром (так спокойнее). До сих пор остается вопросом: как начальство вытерпело в Белушке многие часы, не имея полной информации о результатах опыта? Отдыхало? Или ... Но все когда-нибудь кончается. Кончился и этот буксирный рейс. Мы пришвартовались к пирсу.

Сдали пленки в фотолабораторию; Леня, как всегда, следил за проявлением, остальные же отдыхали после "морской прогулки”. Ну а потом... потом у нас были уже заготовлены на миллиметровке расчетные кривые, с помощью которых по экспериментальным значениям времени прохождения волны по зоне регистрации непосредственно определялась энергия (мощность) взрыва. Вначале ― прикидка. Первый канал (всего их четыре), 24 датчика, перекрывающих по расстояниям интервал от 10 до 30 метров. Считаем сигналы первый, второй, третий ... все 24 и никаких лишних! Теперь энергия: 1; 1; 1,03; 1,02; 1; 1,01; 1 Мт..! И на всем интервале расстояний практически постоянная величина энергии! Помните, я говорил о внутреннем контроле за результатами? Это и есть внутренний контроль, ведь энергия испытанной бомбы — одна; поэтому в идеальном случае каждый датчик должен “записать” одну и ту же энергию. По этому каналу практически идеальная картина. Здесь все ясно. Скорее второй канал: 1,02; 1,01; 1,01; 1; 1; 1..! То же самое! Ясно, что с этим зарядом все в порядке.

Смотрим время по второму заряду. В нем четыре канала. Первый канал. Характер изменения энергии взрыва в зоне измерений примерно повторяет то, что было на первом заряде, такое же постоянство энергии (номинальные величины энергии в двух зарядах различались). На остальных каналах — то же, что и на первом. Все. Кончено. Теперь уже можно не спеша, в две руки, провести обсчет по остальным каналам, по всем датчикам, сравнение, усреднение энергии и т. д. Откровенно говоря, мы еще на буксире не вытерпели и прикинули времена по обоим зарядам, т. е. уже тогда мы знали, что с ними у нас все нормально. Что касается самой мощности, решили, что, пока окончательно не получим цифры, никому ничего говорить не будем. И вот предварительно по двум каналам все получено.

Пока мы работали, пытаясь соблюсти хоть какую-то конспирацию, около нас постоянно крутились наши теоретики разработчики зарядов. Особенно нетерпеливым был Герман Гончаров. Он постоянно сновал из комнаты в комнату, умудряясь при этом не пропустить ни одной нашей реплики, касающейся мощности, ни одного движения ползунка логарифмической линейки, ни одной цифры, записанной в тетради. Попробуй тут отгородись от него! Да и зачем, честно говоря, отгораживаться, если цифры одна к одной и если испытываешь от них громадное удовлетворение и особое чувство выполненного долга! Единственное, что можно было сделать в той ситуации, это предупредить:

— Герман, сиди здесь, черт с тобой, но не болтай никому о цифрах, пока мы сами не назовем их окончательно!

— Конечно, конечно!

— И не мешай нам! Сиди тихо.

— Все, все, все...

Но проходило несколько минут, Герман снова:

— Ну что, единица? Нет? А сколько? Меньше? Нет? Больше?

Так и продолжалась эта работа вместе с Германом до последней цифры.

Не знаю как, но начальство узнало о мощности зарядов почти вместе с нами — либо сведения, несмотря на наш договор, просачивались через кого-то из наших (что вряд ли), либо это была "работа" теоретиков. Но, откровенно говоря, нас это не очень смущало мы были опьянены успехом, тяжеленное нервное напряжение внезапно свалилось с наших плеч, стало легко, и вместе с тем появилось ощущение пустоты, безвозвратной законченности; любая новая цифра лишь подтверждала предыдущие и даже когда кто-нибудь вдруг грубо ошибался, называя совсем другую величину, это ни у кого не вызывало беспокойства, просто кто-то говорил: "Да поди-ка ты! Проверь, где наврал!". И ошибка вскоре находилась.

[…]

Помню, на заключительном совещании, где подводились итоги проделанной работы, Цырков, поздравив всех и разработчиков зарядов, и измерителей, и работников полигона, и горняков, сказал: "Теперь мы знаем, что на этом полигоне можно испытывать мегатонные заряды! И мы будем испытывать их здесь!".

Почему-то вспомнилось: "Отсель грозить мы будем янки!".

Так начиналось у нас внедрение методики "грунтового шара". Испытание двух зарядов на Новой Земле в ноябре 1966 года окончательно открыло ей зеленый свет.