Под звёздным флагом "Персея"

Это был первый шторм, перенесенный мною на море. Огромные волны с пенящимися гребнями закатывались на палубу. Тяжелый нос корабля то зарывался в волну, то высоко взлетал, и вода каскадами скатывалась с полубака. Волны гуляли по бортовым проходам, ветер выл в снастях, а при стремительных размахах корабля переходил в визг. Водяная пыль неслась высоко над морем, сплошной серой пеленой закрывая его поверхность.

Вот что записано в моем дневнике в этот день. "Ночью вдруг просыпаюсь от страшного звона и грохота. Качает так, что почти встаешь в постели, потом ноги взлетают кверху. Вечером после чая кружки и чайники, оставленные на столе, полетели и катались от одной стенки кают-компании к другой, что и вызвало такой грохот. Через некоторое время сильная волна открыла дверь в мою фотолабораторию и оттуда в коридор выскочил ящик с фотопринадлежностями, а за ним несколько ванночек. Пришлось вставать и водворять все на место. Принайтовленные на палубе цинковые ящики для зоологических материалов волна сплющила в лепешку."

Первый шторм запечатлелся в моей памяти как красивое, но грозное и захватывающее зрелище. Позже мне пришлось много раз попадать в жестокие штормы, много раз смотреть в глаза страшной опасности, но воспоминания о первом шторме остались, пожалуй, самыми яркими, а между тем шторм тот был непродолжительным. Следует, однако, отметить, что "Малыгин" имел пресквернейшую резкую и стремительную качку, очень мешавшую работам.

В первом плавании почти всех сотрудников экспедиции, еще непривычных к морю, укачало.

Васнецов Всеволод Аполлинарьевич (1901–1989) — советский полярный исследователь, старейший советский океанограф. Сын художника А. М. Васнецова, племянник художника В. М. Васнецова. Неоднократно участвовал в исследованиях Новой Земли, в т.ч. и на первом советском исследовательском корабле "Персей" о чём рассказывает в своей книге "Под звёздным флагом „Персея“". Здесь приведены отрывки из этой книги, связанные с Новой Землей.

Прекратив работы на разрезе, мы решили укрыться в бухте Новой Земли. На борту находилась гидрометеоролог Русинова, которую мы взяли в Архангельске, чтобы доставить На зимовку в Малые Кармакулы. С этой целью направились в Малые Кармакулы, но из-за большой волны, хлеставшей в борт, а главное из-за тумана, густой пеленой закрывавшего берега, войти в бухту не удалось. Тогда решили переждать шторм в Крестовой губе, где находилось самое северное становище Ольгинское с метеорологической станцией, устроенной в 1912 году Первой русской полярной экспедицией старшего лейтенанта Г. Я. Седова.

С утра 17 августа сквозь туман стали просматриваться очертания берега, а по мере приближения открылся великолепный пейзаж — дикие скалы горной страны, отчасти покрытые снегом, с ледниками, сползающими в море.

С душевным трепетом смотрел я на панораму, развертывающуюся по мере продвижения корабля в глубь губы. Вот она Новая Земля, далекая Крестовая губа, овеянная романтикой природы полярного острова. Здесь побывали Седов, Визе, Пинегин, жил Тыко Вылка. Все это мне хорошо знакомо по литературе об Арктике. Скоро ступлю на эту пустынную землю и я. Может быть, мне все это кажется?

Но спущена на воду шлюпка. Сотрудники биологического, геологического, гидрографического и метеорологического отрядов отправляются на берег. Как фотограф экспедиции я — непременный участник всяких высадок и походов, очевидец самых интересных происшествий. Это моя обязанность, и весьма приятная.

Вооружившись фотоаппаратом, с автоматом "браунинг" за спиной, я ступаю на Новую Землю. Под ногами новоземельская почва, тундровая растительность. В эти дни вся флора Северного острова была в цвету.

Набиваю карманы всякими камнями. Это сувениры для моего отца. Он художник, но большой любитель геологии. Отовсюду, где бываю, я должен привозить ему образцы горных пород.

Становище Ольгинское расположено в глубине Крестовой губы, оно совсем маленькое: 2 дома, часовенка и склад. В домах живут две семьи ненцев и несколько русских промышленников. Ненцев, коренных обитателей Новой Земли, тогда еще называли самоедами. Жили они преимущественно в чумах из оленьих шкур. Их экзотическая одежда еще не была снивелирована вездесущими серыми ватниками и штанами. Одевались они в оленьи малицы мехом наружу, зимой под малицей носили совик из длинношерстного оленьего меха. Обувались в пимы из камуса, а под них натягивали лепты — чулки из теплого оленьего меха. У женщин и грудь малицы, и перед пимов до колена украшали узоры из оленьей шкуры разных цветов и ярких суконных лоскутков, составлявших красивый национальный орнамент.

Высадившись на берег, мы всей группой, человек в 15, направились к становищу, но очень смутились, когда с неистовым лаем нас встретили десятка три собак. В нерешительности остановились на скале, надеясь, что кто-нибудь выйдет из домов и отзовет эту свирепую свору. Но никто не показывался. Тогда, набравшись храбрости и построившись в каре, мы благополучно добрались до жилья. Взрослых в избе не было, но в каждом углу на оленьих шкурах спали дети вперемешку с собаками.

С зоологом А. А. Шорыгиным решили мы отправиться в горы. Поднялись на одну из вершин, с которой открывался чудесный вид на Крестовую губу, дальние горы на востоке, и дождались восхода солнца, уходившего в это время года за горизонт всего на 2-3 часа. На обратном пути, переправляясь через горную речку, Шорыгин поскользнулся на мокром камне и упал в воду. Усталые и голодные вернулись мы в становище. Решили вскипятить чай, поесть и заночевать у костра. Заходить в дом, несмотря на радушное приглашение хозяев, не хотелось. Но на открытом воздухе долго не задержались — дул холодный ветер. Через какие-нибудь полчаса все так промерзли, особенно промокший Шорыгин, что отважились пойти в дом. Притащили с вельбота паруса, разостлали на полу, собак выгнали и прекрасно выспались.

В значительном отдалении от становища на берегу речушки стоял чум. Мы, несколько человек, отправились навестить семью местного кочующего аборигена и посмотреть оленей. Встретив одного из обитателей чума и желая завязать знакомство, я достал махорку и предложил ему. Он отрицательно мотнул головой, сказал: "Не", и полез под малицу. Из какого-то внутреннего кармана достал круглую жестянку с английскими сигаретами и угостил меня. Был я посрамлен.

Пригласили нас в гости, и я впервые увидел устройство чума, его внутреннее убранство.

В летнем чуме, обтянутом оленьими шкурами в один слой, настлан дощатый пол. Посередине чума пола нет, тут разводят костер. Над костром перекладина, укрепленная на двух стойках. На перекладине есть специальные крючки, позволяющие развешивать посуду на разной высоте над огнем. Вдоль стен навалены оленьи и нерпичьи шкуры — на них сидят и спят. Собак в чум не пускают. В большие морозы они ютятся между наружной и внутренней стенкой чума, сшитой из длинношерстного меха. В чуме было чище, чем в доме у оседлых промышленников в Ольгинском.

У одной стенки чума стояло нечто вроде низенького комода с чашками и прочей посудой. Одежда, ружья, котелки и иной хозяйственный скарб висят по стенкам чума на жердях, составляющих его каркас. Увидел я несколько низеньких скамеечек и подумал, что они предназначены для сиденья. К счастью, не успел усесться; оказалось, что это маленькие персональные столики. Человек садится на пол, поджав ноги кренделем, и ставит перед собой такой столик с чашками и мисками. Это удобно.

В чуме я заметил жестянки с чаем, табаком, а также ножи, посуду, ружья явно заграничного происхождения. Ароматный дым английского табака целым облаком плыл кверху, курили все, не выпуская трубок изо рта, даже дети. Этот заграничный аромат заглушал сильный и специфический запах звериных шкур, выделанных местным способом, малиц, одежды, а может быть, и немытых тел обитателей чума.

Бегло осмотрев чум, я понял, что сведения о проникновении норвежцев и англичан на Новую Землю верны. Они привозят ненцам продовольствие и товары в обмен на продукты их промысла. Появление на Новой Земле советского флага было своевременным.

Гостеприимные обитатели чума угостили нас олениной и чаем. Вырезав из оленьей туши большой кусок мяса и сала, хозяйка накрошила все это и бросила в чугунный котел, подбавив совсем немного воды. Блюдо оказалось необычайно вкусным, но какая-то никчемная брезгливость помешала мне насытиться им. Как я потом жалел об этом, тем более что имел возможность убедиться в чистоплотности хозяйки! Подавая "к столу" чашки и заметив, что внутри они не совсем чисты, она каждую старательно протерла подолом своей малицы. С моей точки зрения, это было излишней щепетильностью. После этого я все равно не мог пить чай, несмотря на поданные к нему сахар, конфеты и галеты.

После "званого обеда" заходили мы на метеостанцию, устроенную экспедицией Г. Я. Седова. Она оказалась в заброшенном состоянии. Узнав, что колонист Овчинников знаком с производством метеорологических наблюдений и согласен их вести, корабельные метеорологи оставили ему необходимые приборы. Зимние метеорологические данные для Крестовой губы представляли тогда очень большой интерес.

Август в этих широтах — еще время светлое, и я провел здесь больше суток, бродя, по берегу, поднимался в горы в надежде подстрелить какую-нибудь дичь. Увидев какую-то большую птицу, я сшиб ее выстрелом. Она упала в море совсем рядом с берегом. Я вошел в воду и попытался дотянуться до птицы ружьем, чтобы не зачерпнуть воды в сапоги, и не мог. Но как было упустить свой первый полярный трофей, когда только еще шаг и он будет у тебя в руках. Я сделал шаг, еще один — птица действительно у меня в руках, а я по пояс в воде, очень холодной. Я выскочил, как ошпаренный, и побежал по берегу ближе к тому месту, где на траверзе стоял на якоре "Малыгин". На ветру было холодно, я стал кричать, махать руками, стрелять из ружья, стараясь привлечь внимание. Но судно было довольно далеко, ветер относил звуки, никто меня не заметил.

Я уже стал замерзать, когда невдалеке от места "удачной охоты" увидел небольшой домик, сложенный из древесных материалов, выброшенных морем.

В домике на столе лежал черный хлеб, сырой голец и баночка с солью. Хотя хлеб был черствый, но кусочек слегка присоленного нежного и розового гольца оказался очень вкусным. Так впервые мне пришлось закусить сырой рыбой, по-самоедски.

В домике я не нашел спичек (мои раскисли в кармане брюк), и мне не удалось развести огонь и погреться. Снова я побежал по берегу, крича и размахивая руками.

Наконец с корабля заметили мое странное поведение и выслали шлюпку.

Какое же испытал я удовольствие, попав в свою каюту, где мог скинуть мокрую одежду и согреться! Я очень сильно промерз на берегу, но все обошлось без последствий, не было даже насморка. Вот что значит чистый северный воздух!

В Крестовой губе сотрудники экспедиции собрали зоологические, ботанические и геологические материалы. Гидрографы Ф. С. Салов и П. К. Божич определили астрономический пункт, измерили склонение магнитной стрелки, не проверявшееся со времен экспедиции Седова. Кроме того, были сделаны некоторые исправления карты Крестовой губы.

Здесь мы высадили на берег гидрометеоролога Русинову со всем ее имуществом. Отсюда в Малые Кармакулы ее должно было доставить гидрографическое судно "Купава", о чем мы договорились по радио.

19 августа ветер стих и "Малыгин" вышел из Крестовой губы.

Я покидал губу с сожалением. Что-то необычайно притягательное таят в себе пустынные и суровые полярные острова. Не даром говорят, что кто раз побывал на Севере, того всегда будет туда тянуть. Этот зов Севера я с особой остротой чувствовал всю свою жизнь.

Из Крестовой губы "Малыгин" продолжил путь на север, выполняя наблюдения на станциях. Утром 21 августа резко понизилась температура поверхности моря. А в полдень с мостика заметили какое-то темное пятно на горизонте. И только подойдя ближе, увидели, что это высоченная льдина зеленовато-голубого цвета. Чуть покачиваясь, медленно двигалась она к югу. Вслед за ней вскоре появились и небольшие, причудливо обточенные волной льдины, прозрачные, как кружево. Это была наша первая встреча с посланцами приполярных областей. Весь экипаж высыпал на палубу любоваться невиданным зрелищем, а я без устали щелкал фотоаппаратами. Часа через три на горизонте стала видна кромка сплошного льда, как серебро сверкающая на солнце.

В этот день наша экспедиция поднялась до самой северной точки, 77°36′ с. ш. и 63°18′ в. д. Лед достигал сплоченности более 7 баллов. Попытка обойти кромку с юго-востока и добраться к северной оконечности Новой Земли не удалась. Мы уже видели очертания скалистого мыса Желания и снежных вершин, как пришлось убедиться, что большие массы льда дрейфуют к югу под влиянием ветров северных румбов. Тяжелые наторошенные льды прижались к северным берегам Новой Земли и закрыли проход в Карское море. Пробиваться через них стоило бы больших усилий. Кроме того, из-за дальности расстояния радиосвязь с материком была прервана уже несколько дней и мы не знали, какую ледовую обстановку можно ожидать восточнее Ивовой Земли, если удалось бы туда пробиться. Выжидать, когда улучшится ледовая обстановка, мы тоже не имели возможности: к 1 сентября "Малыгин" должен быть у острова Диксон и соединиться с караваном судов Сибирской хлебной экспедиции.

С сожалением смотрел я на еле заметные очертания гор Северного острова. Желание достигнуть мыса Желания было очень велико.

Смотрел и Месяцев.

— Будь у нас аэроплан, стала бы ясна ледовая обстановка и, быть может, побывали бы мы на мысе Желания и в северной части Карского моря, — обратился он ко мне.

[…]

С попутным ветром шли мы примерно до широты пролива Маточкин Шар, разрезающего Новую Землю на Северный и Южный острова. Здесь ветер начал стихать и постепенно меняться на юго-западный, т. е. совсем для нас неблагоприятный. С нашим парусным вооружением лавировать мы не могли. Надо было искать надежное укрытие.

Решили войти в губу Белушью, глубоко врезающуюся в Южный остров и защищенную от любых штормов. Запустили динамо-машину и дали последнюю радиограмму о вынужденном заходе на Новую Землю. Уголь почти кончился, подгребли "под метелку"; в топку пошли ящики, лишние доски — все, что могло гореть, и даже пакля, намоченная машинным маслом.

7 сентября мы вошли в губу Белушью и за островами отдали оба якоря.

Началась наша почти полуторамесячная стоянка в этой неприветливой губе.

Топки угасли, пар стал быстро садиться, потухло электричество, остыли радиаторы. На жилой палубе, еще недавно жарко натопленной и ярко освещенной, где раздавался смех, звучали мандолина и гитара, стало темно, холодно и неуютно. На многих участников экспедиции, кроме нас, молодежи, эта перемена подействовала угнетающе. Такому настроению способствовало и бездействие передатчика. Мы не могли сообщить о том, что задерживаемся на неопределенный срок.

И надо же было так случиться, что береговой радист, записывавший нашу последнюю радиограмму, не четко принял слово Белушья, а на Новой Земле имелась еще губа Белужья.

В следующий по расписанию сеанс связи с кораблем береговой радист попросил повторить название места, куда мы собирались зайти. Но мы уже не могли ответить.

Берег снова и снова запрашивал; включились другие радиостанции, а также корабли, плававшие в Баренцевом море. Все они в часы связи, отведенные для судов, взывали в эфир: "„Персей", отзовись! „Персей", отзовись!" В ответ было только молчание.

Конечно, это вызвало тревогу за нашу судьбу. Посыпались радиограммы, аварийные, служебные и частные. Некоторых сотрудников запрашивали, когда они вернутся в Москву, так как одни должны были читать курс лекций в университете или Мосрыбвтузе, а у других начинались занятия. Мы принимали радиограммы, но ответить не могли.

[…]

И. И. Месяцев и Л. А. Зенкевич решили использовать вынужденную стоянку и детально изучить Белушью губу: заняться съемкой береговой черты, нанесенной на карту весьма приблизительно, промерами глубин, определением грунта дна и биологическими сборами.

Ежедневно после завтрака, невзирая на погоду, мы спускали на воду вельбот и отправлялись на работы до позднего вечера, иногда до полной темноты, которая наступала теперь все раньше и раньше. Брали с собой драгу, лот, банки-склянки и прочее. Если дул подходящий ветер, поднимали парус и уходили в глубь губы, к самому куту. В хорошую погоду, что здесь осенью редкость, делали разрезы в открытой мористой части Белушьей губы. Непременными участниками этих вылазок бывали Старостин, Б. К. Флеров и я, всегда исполнявший обязанности загребного. И промер, и драгирование можно было производить, конечно, только на веслах.

Среди дня приставали в удобном местечке к берегу, собирали плавник, разводили костер, сушились и готовили незатейливую еду. А потом снова за весла. К вечеру, несмотря на молодость, все же уставали. Весло, вдруг становилось все тяжелее и тяжелее, казалось, уже нет сил поднять его из воды, но все равно нужно грести. Потом постепенно втягиваешься и, преодолев усталость, гребешь еще долго. За многие дни мы так натренировались, что могли работать веслами, бросать лот и тащить драгу с утра до вечера.

Заметно холодало, шли дожди, сменявшиеся мокрым снегом. Залепит тебя всего крупными хлопьями, растает снег на воротнике, и холодные струйки побегут за ворот. А потом налетит пронзительный ветер с востока, с гор, полушубок покроется коркой льда и будет хрустеть при движениях. В темноте, в шуме волн, под мокрым снегом и холодным ветром стоящий где-то далеко "Персей" кажется недосягаемо уютным и теплым родным домом.

Гребешь, не видя ничего кругом, и мечтаешь: "Подойдем мы к борту, поднимусь я по штормтрапу на палубу, переоденусь во все сухое и скорее в теплую кают-компанию, где ждет тарелка горячего супа, стакан крепкого чая".

А вокруг все так сурово, что не верится, наступит ли этот счастливый момент, да и существует ли вообще какой-то иной мир, кроме этого.

Но вот далеко на горизонте показался огонек. К вечеру под клотик мачты поднимали большой керосиновый фонарь с круглым, почему-то розовым стеклом, чтобы шлюпки издалека могли взять правильный курс на корабль. В туманную погоду или когда налетали снежные заряды, били еще и в рынду — судовой колокол, чтобы шлюпки не очутились в открытой части Белушьей губы, откуда их могло унести в море.

Наконец мы у борта, и я уже на палубе — я дома.

И так почти каждый день!

На втором нашем вельботе под командой капитана или старшего помощника Ивана Николаевича Замяткина занимались описью берегов и промерами.

Результаты работ в Белушьей губе позже были опубликованы в трудах Плавучего морского научного института.

Кроме всего прочего, работающим на вельботах вменялось в обязанность ежедневно собирать на берегу сухой плавник и доставлять на судно для камбуза. Камбуз был единственным местом, где за ночь просыхали мокрые полушубки, плащи, обувь, поэтому вахтенный поддерживал огонь в плите до утра.

В шлюпочных походах иногда принимала участие Татьяна Ивановна Горшкова, бравшая образцы грунта дна и интересовавшаяся геологией берегов. Однажды Горшкова попросила высадить ее на один островок, почему-то привлекший ее внимание, и захватить на обратном пути. Высадили, а сами ушли в отдаленный кут. Не помню, по каким причинам мы тогда очень задержались и возвращались затемно под парусом. Как всегда, я сидел за рулем.

— Вот как будто и островок, где мы оставили Татьяну Ивановну, нужно убрать парус и приставать, — сказал я Месяцеву.

— Нет, что вы, это гораздо дальше, — ответил он уверенно.

Я промолчал — в темноте легко и ошибиться.

Подошли к следующему островку, покричали — никто не отзывается. Высадились на берег, еще покричали все хором. Молчание.

— Должно быть, ее кто-нибудь снял с острова, — высказал довольно странное предположение Месяцев.

Странное, потому что кто же мог бы ее снять в этом пустынном месте? Я поднялся на горку и увидел, что островок совсем не тот. Решили принять мое предложение и возвратиться к тому острову, мимо которого мы так шикарно прошли под парусом. Но теперь пришлось грести против ветра на веслах.

Услышав стук весел в уключинах, Татьяна Ивановна подошла к самой воде и закричала. Высадилась она сюда днем, без еды, без спичек. Когда стемнело, подул холодный восточный ветер, а на голом островке негде было укрыться. Голодная и окоченевшая, ждала она нашего возвращения, а мы проскользнули мимо и взяли ее только со второго захода. Желанный "Персей" казался ей теперь раем. А островок этот мы назвали "Танины слезы".

Шли дни, продуктов становилось все меньше. В достаточном количестве у нас имелась только ржаная мука да американское сгущенное молоко. Белой муки было мало, сахару в обрез, а крупа и прочее уже кончились. Стало бедным и однообразным питание. Продовольственные запасы мы могли пополнить только бочкой свежепросольного гольца.

Вот образец нашего тогдашнего меню.

Завтрак: черный хлеб, свежепросольный нежный розовый голец, чай со сгущенным молоком.

Обед: уха из гольца, жареный голец.

В 16 часов: черный хлеб, свежепросольный нежный розовый голец.

Ужин: отварной голец, сладкая лапша на сгущенке, черные сухари, чай со сгущенкой.

В 4 часа: чай отменен.

На следующий день меню повторялось, но в обратном порядке.

С каждым днем голец становился все менее розовым, все менее нежным, все менее свежепросольным. А сладкая лапша надоела до тошноты. Только черный хлеб всегда был приятен и свеж. Два матроса пекли его ежедневно небольшими порциями в русской печке на берегу. К ночи они растворяли тесто, день непрерывно пекли и даже ночевать не всегда возвращались на судно — не хватало времени.

В один прекрасный день, в начале октября, всегда "впередсмотрящий" профессор (который женился незадолго перед уходом в плавание) с криком: "Дым, дым!", ворвался в кают-компанию. Все перепугались, решили, что на корабле пожар. Когда он не под парами, это страшно. Мы вскочили.

— Где горит?

— Нигде не горит, на море дым, идет пароход!

Все высыпали на палубу. Действительно за мысом Лилье был виден дым, а вскоре показался и пароход, свернувший в губу Белушью. Это было гидрографическое судно "Мурман" (бывший "Андрей Первозванный"), находившееся под командой начальника Северной гидрографической экспедиции Николая Николаевича Матусевича. В тот 1923 год все лето до поздней осени Матусевич строил радиостанцию в Маточкином Шаре. Он получил распоряжение на обратном пути заглянуть в губы Южного острова Новой Земли и выяснить, где находится "Персей". И вот в Белушьей губе встреча состоялась.

Как только "Мурман" отдал якорь несколько мористее нас, начальник, капитан, Зубов и некоторые из сотрудников направились к нему на вельботе. Не помню, почему, но я задержался, кажется, потому что спускался в каюту переодеться, и когда вышел на палубу, вельбот уже приближался к "Мурману".

Мне тоже хотелось там побывать. У борта "Персея" болталась на фалине кургузая промысловая лодочка-одиночка, так называемый тузик. Не долго думая, я прыгнул в эту лодочку, насадил веревочные петли, надетые на валки весел, на деревянные колки (эта примитивная конструкция заменяла уключины) и бодро отвалил от корабля. Коротенькая пузатая лодчонка, оказалось, совсем не держала направление и все время вертелась, а маленькими веселками, пригодными, пожалуй, только для замешивания теста, было трудно гребнуть как следует. Дул свежий восточный ветер, который развел короткую крутую волну. Я почувствовал, что меня неудержимо гонит к морю и пронесет мимо "Мурмана". Положение было критическим. Я вышиб из пазов дощечку, служившую банкой в этой проклятой скорлупе, и уселся прямо на дно, где уже плескалась захлестнувшая через борт вода. И надо же было переодеваться перед поездкой!

Повернувшись носом на ветер, я греб изо всех сил. Дело пошло немного лучше, когда моя фигура стала меньше парусить. Но лодка, хоть и приближалась к "Мурману", должна была все равно пронестись мимо.

На "Мурмане" увидели мое бедственное положение, команда забегала на палубе, начали расчехлять гичку на спардеке. Но кто-то догадался привязать на тонкий линь спасательный круг и выпустить его далеко за корму. Когда я с трудом уцепился за него, сил уже не оставалось, я, совершенно мокрый, еле-еле подтянулся к трапу и поднялся на палубу, стараясь делать вид, что ничего особенного не случилось. Не уверен, удалось ли это, думаю, что нет.

Вечером к нам на судно прибыли Матусевич и еще несколько человек. Мы угощали их чаем со сгущенкой и малосольным розовым гольцом. Им понравилось.

Н. Н. Матусевич был старинным другом Н. Н. Зубова; вместе с ним, тоже в звании мичмана, он принимал участие в Цусимском бою. Не виделись они много лет — и вдруг такая встреча! В необычной обстановке, на Новой Земле, в кают-компании, при свете единственной керосиновой лампы!

Они вспоминали юность, дальние походы, японскую войну — далекое прошлое. Полились рассказы один интереснее другого. Так хотелось, чтобы остановилось время и вечер длился бы бесконечно долго. В этот вечер последний раз собрался вместе весь наш экспедиционный состав.

Матусевич сильно задержался на Новой Земле и не мог поделиться с нами углем и продовольствием (он оставил только немного сахару и керосина для коптилок). Зато предложил взять на борт членов экспедиции с "Персея", тем более что им все равно нечего было делать на корабле.

Утром И. И. Месяцев поручил мне привезти с "Мурмана" две коробки динамита с запалами и бикфордовым шнуром, о чем он договорился со старшим помощником. Конечно, я был горд тем, что мне, самому молодому, оказывали такое доверие. Но немного растерялся (все-таки динамит, а не какой-нибудь черный порох!) и спросил у Месяцева, зачем он нужен на "Персее".

— Да вы не пугайтесь, динамит совсем не такая страшная штука и на "Мурмане" вас научат, как с ним обращаться. А понадобиться он может — еще неизвестно, сколько мы тут простоим; возможно, губа начнет замерзать, а в нашем бедственном положении не грех и рыбку добыть с его помощью, — ответил мне начальник.

Я получил динамит и подробные наставления, как с ним обращаться. Но где же его хранить, в каком безопасном месте? И я решил спрятать обе коробки под свой матрац в изголовье, а запалы, хорошенько упакованные, отнес в наблюдательскую бочку на фок-мачте. Так и спал я на гостинце, способном разорвать в щепки весь "Персей" и разметать их по волнам. Я привык к динамиту и носил палочки в одном кармане, а запалы в другом.

Пробовал я и добывать рыбу в озерах, но все ограничивалось высоким водяным всплеском да приглушенным гулом — ни одной рыбины ни разу не всплыло. Должно быть, ее там просто не было.

В Архангельске я все же с радостью расстался с этим строго охраняемым сувениром.

Мы распрощались с десятью нашими старшими товарищами и вместе с чемоданами перевезли их на "Мурман". Сейчас же он стал сниматься с якоря и, разворачиваясь, дал прощальный гудок. А нам ответить нечем.

— Пожелаем им счастливого плавания, поднимем сигнал, — обратился я к капитану.

— Дезертиров не приветствуют, — резко ответил он мне.

— Но какие же они дезертиры, Павел Ильич? Ведь экспедиция кончилась, делать им тут нечего, кормить нечем, и очень хорошо, что Матусевич согласился взять наших сотрудников, — возразил я.

— Ну ладно, — смягчился капитан, — если тебе так хочется, возьми флаги и подними.

По-видимому, у Павла Ильича были свои причины для резкого, ответа.

Я быстро набрал сигнал: "Желаю счастливого плавания", и вздернул под клотик. "Мурман" в ответ погудел и в свою очередь поднял сигнал: "Благодарю вас".

Долго смотрели мы вслед удаляющейся точке, потом только дымок остался над горизонтом, но и он растворился вдали.

Мы снова остались одни. Опустели каюты, безлюдно стало в кают-компании, прекратились оживленные и шумные вечерние беседы, и первое время как-то грустно и тоскливо казалось. Но в молодости ненадолго задерживается грусть. Скоро мы к этому привыкли, тем более что продолжались обычные ежедневные работы на шлюпке: промер, драгирование, сбор сухого плавника.

Мы достали у заведующего факторией невод и в устьях ручьев, впадающих в губу, стали ловить навагу. Это улучшило надоевший до тошноты стол. Правда, вскоре на корабле появился нахлебник, который иногда поедал весь наш скудный улов. Но прежде чем рассказать о нем, мне хочется познакомить читателя с некоторыми обитателями становища в губе Белушьей, с которыми мы встретились в 1923 году.

Врезается губа довольно далеко в Южный остров Новой Земли. В глубине ее на самом берегу стоял поселок в несколько домиков, где жили заведующий факторией, один русский промышленник и несколько семей ненцев. Промышляли они охотой на морского зверя, песцов, гусей, а иногда и на белого медведя. Занимались также рыболовством. В поселке стояла маленькая, единственная на всю Новую Землю деревянная церквушка, в наше время превращенная в склад пушнины.

В первый же день, как только мы высадились на берег, я нанес визит известному на севере уроженцу Новой Земли ненцу Тыко Вылке, которого в последние годы стали именовать Ильей Константиновичем.

Об Илье Вылке слышал я еще в детстве. Биография его весьма интересна. Известный исследователь Севера Владимир Александрович Русанов познакомился с ним во время своей Новоземельской экспедиции, в которой принимал участие и Вылка, получивший за большую помощь экспедиции поощрительную медаль от Российского географического общества. Вылка обратил на себя внимание Русанова любознательностью, сообразительностью, способностью к рисованию, а также удивительной отзывчивостью и добротой. Увидев в этом самобытном новоземельце человека умного и талантливого, Русанов в 1910 году взял его в Архангельск, чтобы попытаться дать образование. В судьбе Вылки принял живое участие архангельский губернатор Иван Васильевич Сосновский, который выделил деньги на поездку и житье в Москве.

Русанов познакомил его с художниками В. В. Переплетчиковым, любителем Севера, побывавшим на Новой Земле, с А. Е. Архиповым, с моим отцом А. М. Васнецовым и др. Они стали учить Вылку рисованию, живописи, нашли преподавателей, согласившихся бесплатно обучать его русскому языку, географии, арифметике, топографической съемке, препарировке шкурок птиц и пр.

Однажды я увидел Вылку у Архипова, у которого он тогда жил. С любопытством смотрел я на этого выходца с далекого острова и не ведал, что через несколько лет буду у него гостем на Новой Земле.

Прожил Вылка в Москве зиму 1910-11 года, весной уехал в Архангельск и затем домой.

Это был первый житель Новой Земли, побывавший в Москве. На следующий год Вылка должен был снова приехать, чтобы продолжать свое художественное и общее образование. А это стоило сделать, потому что учеником он оказался способным. Однако судьба Вылки сложилась иначе. На промысле погиб его двоюродный брат. От пули из патрона, случайно попавшего в костер. Остались без кормильца вдова с шестью ребятишками. По местному обычаю Вылка женился на вдове и взял на себя заботы о многочисленной семье.

Рисовать он не бросил. Художником в настоящем понимании этого слова Вылка, конечно, не сделался, да и слишком коротким был срок его обучения. Но полученные им знания, грамотность и поездка в Москву дали ему очень многое, расширили его миропонимание.

Естественно, что приход неизвестного судна заинтересовал население Белушьего. Шлюпка с корабля подошла к берегу, и сразу же я стал спрашивать, где найти Илью Вылку. Мне указали.

— Вы Илья Константинович Вылка? — обратился я к нему.

— Да, я.

— Помните вы художника Аполлинария Михайловича Васнецова в Москве?

— Канесно, помню, я бывал у него в мастерской.

— Я сын Аполлинария Михайловича, — отрекомендовался я ему.

Вылка был так поражен неожиданной встречей, что растерялся. А потом он повел меня в свою избу, наполненную многочисленной семьей, и начал расспрашивать. О теперешнем положении на Большой земле он имел смутное представление. Была война, потом революция, потом Север оккупировали войска Антанты, потом пришли большевики и установилась Советская власть. Сведения на Новую Землю поступали скудные, о многом хотелось ему расспросить меня.

— А Архипова ты знаесь?

— Как же, он мой крестный отец.

— А давно ты его видел?

— Да этой весной, перед отъездом в Архангельск.

— А сто он, здоров?

Я заверил, что был вполне здоров.

— А художника Василь Василися знаесь?

Я понял, что Вылка спрашивает о Переплетчикове, фамилию которого ему было трудно произнести. Я сказал, что знал и Василия Васильевича, но что он умер в 1918 году. Вылка очень огорчился. Непосредственному и доброму человеку, ему было жаль Василия Васильевича, хотя с тех пор, как они виделись последний раз, прошло уже 12 лет.

— А я у него сил и усился, — задумчиво сказал Вылка, вспоминая, должно быть, то время.

Пока мы стояли в Белушьей губе, я часто заходил к Вылке, он меня все расспрашивал о Москве, о своих знакомых, о современной жизни и радушно угощал чисто новоземельскими кушаньями: рыбой, соленым гусем и морошкой.

Еще при первой встрече я спросил Вылку, рисует ли он.

— А при больсевиках мосно рисовать? — спросил он меня.

— Можно, — ответил я, — конечно, можно.

Тогда Вылка показал мне несколько своих маленьких акварелей. Бумаги нет, краски нет, пожаловался он.

Я дал ему немного бумаги и акварельные краски, что нашлись на корабле.

Расставался он со мной, когда мы уходили из Белушьей, как со старым другом, обнял и даже прослезился. Всем просил передать поклоны, а мне на прощание подарил три свои акварели и написал письмо отцу. Акварели у меня до сих пор, а письмо, написанное в конце октября 1923 года, привожу ниже, сохраняя его орфографию.

"Здравствуйте Аполинарий Михайлович как поживаеш москве сдоровли. Я видел твоего сына был он у меня дома. Живу так не худо среднем. Очень устаю от Заботы промысла, постоянно есда надо рыбу ловить оленя изкать Собак кормить семью кормить.

Картины мало пишу но были картины, все росдавал порукам приешим напароходе на память, на это год я писал 12 картин Светными карандашами, Когда Жил москве было Хорошо. только Я поминаю на каком улице учился. но пиши письмо буду ждать вашу руку. вы Архиповым как не быть послите краски акварели на флаконах — как бывают маслены Альбом небольшой. Я буду очень рад. прихотовлю картину на Масленой красках

Я четыре года ни писал картины во время револю не Занимался художественыме делами. потому Я боялся думал польшевики меня арестуют буду писать картины. когда Я слышал художество восвыжено [возвышено — В. В.]. Я радосно принялся писать картин польсе подарил картины старался чтобы Снова приняли меня как раньее все думал московския Художники умерли, переплечикова получал письма друг нестали извести от его. но Досвиданье на Забывай меня пиши письмо

Адрес Мой новая Земля

белушья Губа

Вылки Ильи Константиновичу"

С Вылкой мы встречались и в последующие годы, тогда он был уже председателем островного Совета Новой Земли.

Вторым интересным человеком в Белушье был бывший псаломщик церквушки, о которой я уже упоминал. Он охотился, жил промыслом, как все население острова.

Много лет провел он безвыездно на Новой Земле. И как-то раз собрался в Архангельск, ликвидировал имущество, промысловое снаряжение, а в начале лета с первым рейсом отбыл. Но в тот же год осенним пароходом вернулся обратно. Очень ему не понравилась жизнь на Большой земле. В Белушьей губе занимал он маленькую избушку на отшибе и жил совершенно один, сам топил печку, сам пек хлеб и готовил еду, сам стирал, чинил одежду, заготовлял топливо и корм для собачьей упряжки. И не скучал в своем полном одиночестве.

В избе у него было бедно, но опрятно и чисто. Нас, приезжих, встречал он очень радушно, часто приглашал к себе, угощал. Устраивал он для нас со Старостиным баню. Нагревал воду в больших чугунах, и мы с наслаждением мылись прямо в избе, сидя на скамейке перед топящейся печкой. На судне ведь негде было помыться. Очень он любил поговорить, пофилософствовать. Да и чему удивляться: многие годы он жил один среди ненцев, которые не все и по-русски говорили. А тут вдруг прибыло столько русских, да еще из Москвы. К сожалению, я запамятовал его имя и фамилию. Помню только, что прозвище ему было Граммофон.

За многие годы жизни на Новой Земле Граммофон аккуратно, изо дня в день, вел дневник. Дневник этот представлял определенный интерес, и, насколько я помню, он передал его Л. А. Зенкевичу накануне его отплытия из Белушьей губы на "Мурмане". Последняя запись в его дневнике гласила: "Сегодня у меня в гостях были научный сотрудник Вова и барышня Татьяна Ивановна".

Дружеские отношения установились у меня с молодым ненцем Ильей, удивительно деликатным, с каким-то очень приятным, я бы сказал, интеллигентным лицом. К сожалению, он плохо говорил по-русски, но это не мешало нам ходить на охоту и иногда проводить вместе целые дни. В долгие темные вечера он частенько приезжал в своем тузике на "Персей", не снимая малицы усаживался на пороге моей каюты, молча покуривал свою трубку, сделанную из клыка белого медведя, и смотрел. С собой он приносил своеобразный запах выделанных своим способом оленьих шкур, который долго потом не выветривался. В каюту он никогда не входил. Посидев так час-другой, он внезапно поднимался, протягивал руку, произносил: "Однако прощай", и отправлялся домой. Какие мысли бродили в его голове, когда он так сидел и молча смотрел на нашу каюту, на нас со Старостиным?

Теперь я возвращаюсь наконец к новому обитателю, появившемуся на "Персее".

Однажды в ставную сеть Ильи Вылки запуталась нерпа. Он не убил ее, а запеленутую в сеть втащил в свою лодочку и привез на судно, чтобы мы передали ее Московскому зоологическому саду. Он навсегда запомнил этот сад. Раньше Вылка думал, что животный мир ограничивается только тюленями, белыми медведями, песцами, оленями да собаками. А в зоосаде было такое разнообразие невероятных зверей, что если бы он не видел их собственными глазами, а только услышал бы чей-нибудь рассказ, то просто не поверил бы, подумав, что над ним подшучивают. Но родного ему тюленя в зоосаде не было. Вот он и решил восполнить этот пробел.

Нерпу подняли на палубу, распеленали, и она быстро поползла, опираясь на ласты и подтягивая свое неуклюжее на суше тело. Место для нового пассажира отвели на полубаке, отгородив досками и ящиками. Приняв такого необычного гостя, надо было позаботиться и о его питании. Вот кому пошли наши скудные уловы наваги.

Прозвали мы нерпу Таней. Первое время она ничего не ела и мы еще могли жарить рыбу для себя. Но голод — не тетка, и вскоре она стала брать рыбу из рук. Стоишь перед ней, подносишь к носу рыбку, она ее мгновенно хватает и, не жуя, заглатывает, издавая какой-то всасывающий звук. Надоедливое занятие была эта кормежка по одной рыбке. И как-то раз я решил попробовать и просто поставил перед ней банный таз с рыбой. Она подождала-подождала — не подают ей рыбу, и вдруг начала всасывать прямо из таза, и все до последней рыбки. Так упростился метод кормежки. Только лови рыбку да подавай ей целый таз, да обязательно каждый день, да еще по два раза. Не знаю, сколько она могла бы съесть за один присест, такого опыта мы произвести не могли за недостатком рыбы.

Забегая вперед, скажу, что на переходе до Архангельска мы кормили ее немного вымоченным свежепросольным гольцом, на которого сами не могли смотреть, а специально для Тани взяли целый бочонок. Она прекрасно его ела.

Как я уже упоминал, место для Тани отвели на полубаке. Здесь для швартовки в фальшборте имелся медный клюз, в который свободно просовывалась голова нерпы. Она лежала обычно с высунутой в клюз головой и смотрела своими бездонными синими глазами на родную ей стихию, и крупные слезы капали иногда из ее выразительных глаз.

Ночью, когда замирала жизнь на корабле и наступала полная тишина, нерпа зачастую расталкивала свою загородку и отправлялась путешествовать по мокрой скользкой палубе. Но она обязательно должна была проползти в проходе над нашей каютой.

Посреди ночи слышишь вдруг шлепанье над головой. Значит, Таня отправилась путешествовать. Допускать ее на среднюю палубу было нельзя, там в фальшборте имелись полупортики, откидывающиеся наружу, и через них Таня легко могла выскользнуть в море. А нам не хотелось с ней расставаться. И вот из сравнительно теплой каюты, из-под мехового одеяла, приходилось быстро выскакивать. Одеваться нет времени: сунешь ноги в мокасины, собственноручно сшитые из зеленого брезента, накинешь плащ и бежишь на холодный ветер. Иногда, пока загоняешь нерпу обратно, пока стараешься собрать разрушенную загородку, всего тебя залепит мокрым снегом. Мы со Старостиным установили очередь: одну ночь мне загонять нерпу, если она прорвется, другую — ему.

Вообще этот пассажир доставлял много хлопот.

Южнее поселка, значительно выше уровня моря, между скалистыми возвышенностями находилось несколько пресноводных озер. Когда погода не позволяла работать в губе, биологи Месяцев и Зенкевич отправлялись на эти озера. Они нашли в них организмы морского происхождения, а может быть, и реликтовые. Необходимо было определить высоту озер над уровнем моря. Старший штурман Замяткин и я начали ход с нивелиром от уреза моря в меженную воду. Хотя мы провели предварительную разведку и заранее наметили путь, все же пришлось пересекать топкие болотистые низины. Обуты мы были плохо, мои старые кожаные сапоги текли по всем швам. Ноги, хотя и не вязли глубоко, потому что под мхом в болотах близко залегала мерзлота, в ледяной воде стыли невыносимо. Тогда-то и появилась обувь моей конструкции. У шара-пилота отрезали горловину и натягивали его на ногу поверх толстых шерстяных чулок, а над щиколоткой завязывали тесемкой. Поверх шара-пилота ногу обертывали портянкой. Но теперь нога не пролезала в сапог. Пришлось сшить мокасины из зеленого брезента. В такой своеобразной обуви мы закончили нивелировку.

И нивелир, завернутый в клеенку, и рейку мы оставляли до следующего дня там, где заканчивали ход, чтобы лишний раз не тащить на себе через болота и горы. Украсть приборы было некому.

Несмотря на трудности, мы любили посмеяться, пошутить и разыграть друг друга. Однажды, когда мы были на одном из высоко расположенных озер, Л. А. Зенкевич полез в карман своего брезентового плаща и обнаружил раковину какого-то моллюска, выловленного драгой еще на разрезе по 41-му меридиану.

— Вовочка, — сказал мне Зенкевич, — возьмите эту раковину, отдайте Месяцеву и скажите, что нашли здесь.

Я сразу понял, что предстоит розыгрыш. Раковина была чистой — обтерлась в кармане. Для натуральности я запачкал ее илом.

— Иван Илларионович! Посмотрите, какую раковину я здесь нашел, — сказал я, подходя к Месяцеву.

Эффект был неожиданный. Только взглянув, он каким-то хищным движением цапнул раковину, протянутую ему на ладони, сунул в карман, повернулся и быстро пошел вдоль озера. По-видимому, в голове его завертелись мысли и об этом озерке, и о происхождении моллюска. Потом он вернулся и с сосредоточенным выражением лица быстро подошел к нам. Мы не выдержали и рассмеялись. Улыбнулся и Месяцев, поняв нашу шутку, но было видно, что он с сожалением расстается с мыслью об интересном открытии.

В те годы только начали передавать последние известия по радиотелеграфу. Радист обычно записывал их и вечером читал в кают-компании. Но постепенно иссякло питание и слышимость совсем упала. Мы взяли у метеоролога Д. Н. Носилова шары-пилоты, водород и лебедку с тонкой струной для метеорологических змеев. Надув 3-4 шара, мы запускали их на струне на такую высоту, на какую позволяла их подъемная сила, во всяком случае довольно высоко. С такой антенной оказалось возможным изредка принимать мощную станцию Исакогорка на наш старинный приемник со сложной системой детекторов.

Каждый день с нетерпением ожидали мы новых известий, которые давали пищу для интересных бесед в кают-компании.

В ожидании, когда окончится стоянка в Белушьей губе, мы готовились к возвращению домой.

Уголь и продовольствие нам должны были доставить с осенним новоземельским рейсом, который в этом году почему-то очень запаздывал. Наконец пришло сообщение о том, что вышел из Архангельска пароход "Сосновец".

Долгожданный "Сосновец" 17 октября показался против входа в Белушью. Он отдал якорь вблизи "Персея" и пристал к его борту; началась перегрузка угля, получили мы и продукты.

Из Белушьей "Сосновец" направлялся на север до губы Крестовой с заходом в другие новоземельские становища. Время было позднее, в Крестовой мог уже встретиться лед, и капитан очень торопился выйти в море.

Стали и мы собираться в поход. Погрузив первые корзины угля, начали разводить огонь в топках котлов. Наутро последний раз съехали на берег. Попрощался я с Ильей Вылкой, Граммофоном, молодым Ильей и со всеми обитателями поселка. Расставались с нами они с сожалением.

Вот уже подняли шлюпки в ростры. Начали выбирать якоря. После длительного бездействия брашпиль зашипел паром и залязгал звеньями якорного каната. Якоря превратились в большие комья ила, и боцман долго отмывал их струей из шланга. Звякнул машинный телеграф, заработала машина. Медленно разворачиваясь к выходу в море, "Персей" дал длительный прощальный гудок.

Жители поселка, собравшиеся на берегу, в ответ, по северному обычаю, начали стрелять из ружей. Эхо салюта долго перекатывалось над пустынными водами, замирая вдали, среди таких же пустынных скалистых хребтов. Это было 18 октября 1923 года.

Мы шли к выходу. Постепенно пропадали вдали домики поселка и так хорошо знакомые нам островки, мысы и скалы. Суровая неприветливая природа! Но мы уже свыклись с ней, и, несмотря на радость возвращения домой, в душу закрадывалось чувство печали.

Прощай, Белушья губа!

Окончание — Под звёздным флагом "Персея" (окончание)