Экспедиция А.А. Борисова (окончание)

Драма во льдах

Покончив дела с возведением дома, художник в конце августа вышел на "Мечте" в Маточкин Шар, взяв на себя командование судном. Капитан, который привел "Мечту" на Новую Землю, вместе с Филипповым со вторым рейсом парохода "Владимир" вернулся на материк. Вероятно, удачный переход "Мечты" с Новой Земли в Архангельск в предыдущем 1899 году вселил в художника такую уверенность, что он решил обойтись без капитана, имея в составе команды только помора-штурмана.

В состав экспедиции, кроме Борисова и Т. Е. Тимофеева, входило еще семь человек, среди них — несколько опытных матросов, штурман и ненец Устин Канюков, смелый охотник, честный и преданный человек. Один человек был оставлен дома, в Поморской губе, для ведения регулярных метеонаблюдений — в стороне от дома был оборудован метеопункт.

Все, однако, прошло не так, как планировал Борисов. "Мечта" пришла с опозданием — только 5 августа из-за задержки, вызванной медлительностью работ по обшивке судна железными листами. Кроме того, и сам Борисов почему-то изменил своему прежнему очень верному намерению. В смете на экспедицию, откорректированной в 1899 году, им было написано, что как только он придет на Новую Землю, то, не теряя ни одного дня, сразу же отправится на "Мечте" в Маточкин Шар, а сборку дома и его оборудование возложит на брата. Казалось бы, уж если "Мечта" пришла с опозданием, то тем более надо было торопиться с выходом в море; тем не менее художник стал ожидать окончания сборки дома, видимо, полагая, а вдруг что-то сделают не так. Три недели промедления — для Арктики срок слишком большой, за это время ледовая обстановка может измениться не один раз, и к тому же самым радикальным образом.

Александра Алексеевича Борисова называли "русским Нансеном". Это связано с тем, что он был не только художником, но и путешественником. При этом он путешествовал много и побывал в тех местах, которые запечатлел на своих полотнах. Борисов первым из русских живописцев отправился в арктическую художественную экспедицию и начал писать северные пейзажи. На Новой Земле он жил под 73-м градусом широты – дальше (и позже) него в Арктику из художников проникли только Николай Пинегин и Степан Писахов. Александр Алексеевич родился 2 ноября 1866 г. в деревне Глубокий Ручей Вологодской губернии в крестьянской семье. Семнадцати лет бежал из дома в Соловецкий монастырь, где работал учеником в иконописной мастерской. На его работы обратили внимание посетившие монастырь президент Академии художеств великий князь Владимир Александрович и любитель живописи генерал А.А. Боголюбов. Они помогли Александру: ему была выделена стипендия, и 20 сентября 1886 г. он приехал в Санкт-Петербург. За период обучения в Академии художеств (1888–1892) творческие достижения Борисова были отмечены двумя малыми и одной большой поощрительными серебряными медалями. С малых лет Александр мечтал о полярных странах и о полярных путешествиях; будучи ещё учеником Императорской Академии художеств, он неоднократно побывал на Белом море и Мурмане. Летом 1894 г., во время путешествия от Архангельска до Тронхейма (Норвегия), он был представлен министру финансов С.Ю. Витте и сопровождал его на пароходе "Ломоносов" в поездке по Северу. В обязанности Борисова входили зарисовки гаваней и бухт Мурманского побережья. В 1896 г. А.А. Борисов впервые побывал на Новой Земле, где посетил становища Малые Кармакулы и Маточкин Шар. Со своими спутниками и несколькими ненцами он совершил переход по проливу Маточкин Шар до Карского моря и привёз из поездки около 150 этюдов, часть которых экспонировалась в 1897 г. на академической выставке в Петербурге. По итогам этого путешествия Александр Борисов получил значительные средства— на них он начал строить по своему проекту дом и готовить свою главную и самую длительную экспедицию на Новую Землю. Далее приведено окончание отрывка из книги Н.П. Борисова "Художник вечных льдов. Жизнь и творчество А.А. Борисова 1866—1934." об этих событиях. Начало — Экспедиция А.А. Борисова

Думается, что эта проволочка была главной причиной той драмы во льдах, которая разыграется совсем скоро. Известно, что до 25 августа пролив был совершенно свободен ото льда. Что произошло дальше, лучше всего рассказывает сам художник в отчете, который здесь публикуется впервые.

Занимательность этого рассказа Борисова отнюдь не повредила его правдивости. Несмотря на самоуверенность, которой он, несомненно, отличался, был Борисов человеком смелым, мужественным и правдивым и никогда не смог бы опуститься до самовыгораживания и неправды. Итак, говорит сам художник, он же начальник экспедиции и капитан:

Маточкин Шар на этот раз был сильно загроможден льдами, и сто верст расстояния еле удалось осилить в две недели. Когда мы попали в Тюленью губу, нас настиг страшный шторм. "Мечта" выдержала его блистательно.

После шторма наступила тихая погода, и ветер едва-едва надувал паруса яхты. Мы двинулись к Карскому морю и здесь впервые встретились с одним из местных обитателей. Следя за удалявшимся берегом, я заметил на нем вдали что-то белое. Я подумал, что это ханипча (белая сова). Я взял бинокль и после долгого рассматривания скорее чутьем, чем глазами, убедился в своей ошибке. Это был белый медведь. "Ошкуй!" — крикнул я своим, указывая на дальний берег. Все переполошились, недолго думая, спустили шлюпку. Село нас шестеро: я, зоолог, самоед и три матроса. Быстро двинулись к берегу. Мы старались пересечь медведю путь. Медведь же преспокойно шел вдоль берега вверх над обрывом, время от времени останавливался, подымал морду кверху и медленно поводил ею по сторонам, обнюхивая воздух. Скоро мы скрылись от него за одним мыском, причалили и выскочили на берег. Взяв по ружью, мы с самоедом побежали по разлогу ручья, наперерез медведю. Засели и ждем его. Но прошло несколько минут, а медведя нет. Лежать жутко. Потихоньку, высматривая, подымаемся на бугорок и видим, что хитрое животное, по-видимому, почуявшее нас, кинулось в воду и вплавь спасается от нас. Мы моментально кинулись к берегу, сели в шлюпку и пустились преследовать его. Медведь был такой искусный пловец, что мы едва его нагоняли, несмотря на то, что у нас на веслах сидело четверо дюжих гребцов. Когда мы уже были очень близко от него, он стал вдруг нырять и оставался подолгу под водой. Подойдя к нему совсем близко, мы сделали два выстрела, и медведь неистово кувыркался в воде, ожесточенно ударяя по воде лапами, но это была уже агония; голова его беспомощно свешивалась ниже уровня воды. Еще два выстрела, и животное вытянулось. Зная хитрость и проворство медведя, мы не решались подойти к нему, так как одного удара его сильной лапы было достаточно, чтобы разнести нашу утлую шлюпку вдребезги, а между тем мясо его было нам необходимо для кормежки собак. Осторожно подойдя на расстояние 2-3 сажен, я кинул гарпун и сейчас же отпрянул прочь. На оборе гарпуна медведь и околел. Мы прибуксировали его к борту "Мечты" и при помощи тали подняли на палубу.

Эта жертва Севера была первым знамением наших тяжелых испытаний. Толстый лед обступил нашу "Мечту" и не пускал ее в свое неизведанное царство. Хотя все паруса были подняты и ветер дул довольно сильный, "Мечта" не двигалась с места. Приходилось искать себе путь в новом тонком льду и прорубать его топорами; так еле-еле добрались мы до залива Чекина. Температура воздуха упала до -7° С, в воде было почти -2°, да и время было уже позднее — половина сентября; мы и решили все припасы, предназначавшиеся для складов, выгрузить в одном месте, именно здесь, у залива Чекина, а нам с "Мечтой" двинуться на зимовку обратно в Тюленью губу. На обратном пути полярные льды прижали нас к берегу. Все смерзлось, засыпано снегом, поднялась страшная метель с жестким ветром. Зима, видимо, уже настала. Льды пришли в движение, и мы поистине с бою брали каждый свой шаг. Льды, точно таранами, били наше судно, все в каюте летело со своего места. За судно я не боялся; оно было построено очень крепко и обшито железом.

Со страшным трудом, но все же мы приближались к Маточкину Шару. Оставалось каких-нибудь верст шесть, как вдруг мы заметили, что совершенно оцепивший нас сплошной лед медленно увлекает нас к югу, все дальше и дальше от желанного берега. Мне, побывавшему в полярных льдах, да и другим бывалым моим спутникам стало ясно, что добраться на "Мечте" до Маточкина Шара нам немыслимо. Приходилось зимовать, но "Мечта", как ни была крепка, все же не была приспособлена для зимовки. Помещение на ней довольно тесное, палуба тонка и неминуемо начнет промерзать, появится сырость, а за нею и обычный бич Севера — цинга, вечная союзница смерти в этом краю. Да и помимо того, если бы мы все выжили и вернулись впоследствии домой, вся наша жизнь здесь, среди лишений, была бы бесцельна: мы ничего не добыли бы, так как были слишком далеко от Новой Земли, и, следовательно, вся экспедиция, стоившая столько сил, забот и материальных средств, свелась бы ни к чему.

Рассудив все это сразу, не мешкая, хотя и скрепя сердце, мы бросили 27 сентября нашу "Мечту" и, взяв шлюпки, двинулись по льду пешком к берегу. Запасы, одежду, наиболее ценные для нас вещи, коллекции и этюды мы погрузили на две шлюпки и на тузик (небольшая шлюпка).

В начале путь был сносен. Пробивая баграми новый лед между огромными торосами и образовывая таким образом узкий канал, мы тащили шлюпки и пробирались по льду. Но лед делался все толще, и идти становилось труднее: льдины нагромождены были в беспорядке друг на друга, то и дело мы проваливались в снег выше колена. Снег этот, пропитанный соленой водой и представлявший отвратительную жидкую массу клейстера, прилипал к шлюпкам и задерживал их движение. Течением же нас вес относило дальше от берега и к югу. Переночевав на плавучем льду, мы убедились к утру, что со шлюпками мы не пробьемся к берегу и в месяц, и потому, побросав их вместе с массой вещей, даже таких ценных, как фотографический аппарат, запасные одежды, часть сухарей, несколько ружей, палатку и прочее, мы взяли с собой необходимое и маленький тузик, на случай, если придется переправляться через трещины между льдами. Соорудили из лыж сани, наложили туда часть сухарей, малицы (самоедские шубы в виде рубахи с длинными рукавами) и еще кое-какие вещи; мы с Тимофеевым запряглись в них, матросы потащили тузик, нагруженный самыми дорогими для нас вещами, а Устин повез на собаках два ящика консервов и половину убитого медведя для корма собак.

Мы не шли, а скользили. Лед был очень гладкий, но страшно тонкий. Попробуешь ударить палкой — он ломается. Назад отступать тоже нельзя, поневоле приходилось идти вперед. Но что это было за движение вперед! Вот чувствуешь как-то инстинктивно — лед сейчас под тобой подломится, моментально падаешь на него врастяжку, чтобы расширить площадь опоры, и, как чурбан, откатываешься от этого опасного места в сторону.

Прошли мы так несколько часов, вдруг слышим, сзади с Устином случилось несчастье. Он попал в такие льды, которые быстро стали ломаться, и образовались широкие щели; собаки стали тонуть и давиться в упряжке. Он обрезал им постромки, и несчастные лайки разбрелись по льду. Все наши припасы-консервы погибли. Одно спасение — поскорее добраться до жилья какого-нибудь самоеда. Перед нами виднеется мыс, только что появляется мысль попасть на него, как течением относит нас от него в сторону... Вот перед нами высится ледяная гора. Хорошо бы попасть на нее, а оттуда перебраться на тузике к берегу. Но сейчас же в голове создается простой расчет: тузик может поднять только трех человек; значит, чтобы перебраться на ледяную гору и с нее дальше, нужно сделать несколько туров, а пока мы все отплывем от горы... И, действительно, мы проплываем в каких-нибудь пятидесяти саженях... Мы видим ее зеленоватый цвет, ее причудливые карнизы... Вот, кажется, рукой подать, и мы спасены... Но нет, нас уносит от нее в бесконечную ширь разбитых плавучих льдов. В отчаянии, изможденные, падаем мы на снег... Но унынием горю не поможешь. Снова приободряемся и движемся вперед. Перебираясь с одной льдины на другую, мы попадаем в область льдов, быстро несущихся к Северу. Перед нами открывается страшная картина стихийной силы. Целое море льда, подчиняясь воле течения, плывет и сокрушает на своем пути все преграды. У припаев возле берега творится нечто невообразимое: огромные льдины в несколько десятков тысяч тонн вертятся, прыгают, с грохотом, точно со стоном, вздымаются вверх, опять низвергаются вниз и исчезают там в мелких осколках разбитого льда.

Нечеловеческие усилия нужны для того, чтобы перебраться через эту ледяную заставу. К счастью, край припая не совершенно ровный, на нем есть мысы, заливы и т. п. и под прикрытием мыса можно еще перебраться дальше. Один из наших матросов, особенный смельчак, прыгает на такой гигантский ледяной вал, закрепляет конец веревки за какой-то выступ; канат натягивается, и из-под шлюпки моментально выскакивают те льды, на которых она сидела. Шлюпка становится на мелкий битый лед в глубине заливчика; мы быстро перескакиваем, перекидываем вещи и, наконец-то, втаскиваем их.

Но это все еще не неподвижный лед. То и дело образуются трещины, и на каждом шагу нам грозит сложная переправа через них.

Пройдя саженей двести, мы попали в область льда, страшно заваленного снегом. Идти по этому льду еще труднее. Идешь по пушистой поверхности и вдруг проваливаешься. Снег начинает втягивать. Надо торопиться подхватить друг друга.

Совершенно измокшие, мы решили хоть немножко отдохнуть. Сделали себе убогую защиту от ветра, положив тузик на бок дном на ветер, и головами воткнулись в него. Легли врастяжку прямо на мокрый снег. Так мы отдыхали часа четыре. Я проснулся первым и вижу: все кругом тихо, метель прекратилась. Говорю своим: "Надо идти, не то нас, чего доброго, оторвет и понесет дальше в море".

Сделали два перехода саженей в двести, и вдруг перед нами река — широкая, как Нева. И через эту реку нужно перебраться на нашей скорлупе-тузике. Три матроса отправились на нем первые на ту сторону; выкинули там вещи. Один из них вернулся обратно. Сели мы с Тимофеевым. Пока же расстояние между той льдиной, на которой находились, и той, на которую мы переправляемся, быстро увеличивается. Когда же мы с Тимофеевым переехали на ту сторону и отправили шлюпку за оставшимися, то их уже так далеко унесло, что между ледяными торосами их не было видно. Как только шлюпка отошла, мы начали перетаскивать наши вещи с края льдины подальше к середине. Вдруг накатилась сильнейшая зыбь, и та ледяная гора, на которую мы надеялись, как на каменную, думая на ней оставаться некоторое время, пришла в движение и начала разваливаться на мельчайшие куски. Это была, как потом мы убедились, не глетчерная льдина, а просто-напросто колоссальный торос, образовавшийся из нового льда в 1,5 дюйма толщиною.

Положение отчаянное. Мы видим, как почва разверзается и исчезает под нашими ногами. Цепляемся за большие куски льда, взбираемся наверх, ложимся, чтобы увеличить площадь опоры, но зыбь все больше разрывает лед кругом, трещины растут и ширятся. Перепрыгнуть через них — нечего и думать, а вещи, выгруженные в разных местах, пока погибают: вот уже и малицы, единственную нашу защиту от мороза и непогоды, и спальный меховой мешок унесло от нас, и нам, уже полуживым и промокшим до последней нитки, грозит закоченеть в первую же ночь.

Мы кричим изо всей силы туда в пространство: "Скорей приезжайте, все погибло!" Ни слова в ответ. Ну, думаем, кончено — они утонули. Стоит троим сесть на наш тузик, и уже борт на дюйм над водой, и когда четверо сядут, то еще того меньше.

Все кругом мертво. Мы ждали четыре часа. Вдруг мы слышим голос. Когда наши подплыли, мы им только крикнули: "Возьмите лишь ружье и патроны". Каждый момент промедления, каждая лишняя тяжесть могла стоить жизни нам всем. Они так и не успели взять ничего больше. Оказалось, что они были на волосок от смерти. Их отнесло течением страшно далеко, и они не могли слышать нашего голоса, а затем шлюпка дала вдруг течь. К счастью, один из матросов догадался заткнуть отверстие ногой, обутой в пимы. Только успели подплыть к льдине, как шлюпка уже была полна воды! Матрос ловко выскочил на льдину и подхватил шлюпку, все остальные тоже успели выскочить. Вытащили шлюпку на лед, вылили воду и, законопатив дыру носком, опять пустились в плавание в нашу сторону. Так они бились четыре часа. Когда мы по их прибытии вытащили лодку на лед, то пришли в ужас: все дно ее было пробито! Оказалось, что, когда мы вчера тащили ее по новому льду, острые льдинки продырявили все дно, и она раньше не текла потому лишь, что законопатилась мокрым снегом. Во время нашего четырехчасового отдыха в прошлую ночь снег этот замерз, и таким образом получились своего рода заклепки, которые и спасли нас от гибели. Видимо, одна из этих заклепок выскочила.

Поблагодарив бога за чудесное спасение, мы решили передохнуть. Идти дальше без шлюпки было нельзя, нужно ее починить, а материалов никаких! Но голь на выдумки хитра. Как я часто потом в дальнейшем путешествии вспоминал это изречение народной мудрости! Отрубили мы от весел небольшие куски, раскололи их на дощечки и набили на отверстия, предварительно положив под дощечки обрезки от подола малиц. Но как тут думать об отдыхе, когда у нас нечем укрыться, нет палатки, скоро будет нечего есть? Да и нельзя мешкать: течением нас все дальше относит от берега. Пока еще есть остатки сил, нужно попытать счастья. И вот я решился на крайнюю меру: предложил бросить жребий. Трое из нас могли бы с помощью починенной шлюпки кое-как добраться до берега — нужно было сделать еще один переход. Если же двинуться всем, то придется высаживаться по очереди со льдины на льдину, возвращаться шлюпке несколько раз, да еще каждый раз делать все большие переходы, так как льдины расплываются и расстояния между каждой переправой все увеличиваются. И какие-нибудь верст десять возрастут до пятидесяти. Среди нас было трое женатых: Устин, матросы Окулов и Попов. Я им говорю:

— Отправляйтесь прямо на шлюпке втроем. Вы попадете на берег. Там Устин вас прокормит. Разведете костер из плавучего леса, обсушитесь, убьете оленя, устроите себе палатку, отдохнете; затем пойдете дальше, придете в наш дом. Там вы можете провести не только год, а даже два: там всего вдоволь. Летом придет пароход и заберет вас с собой. Приедете домой и поведаете о нашей участи.

Трофим Окулов заплакал и говорит:

— Нет, мы не поедем. Ты только подумай: ведь если мы вернемся живыми, а вас не будет, да ведь мы всю жизнь мучиться будем. Какая уж это будет жизнь!

— Если так, — будем помирать вместе! — ответил я с гордостью за своих молодцов-спутников; мне было приятно сознавать, что жив еще среди наших поморов мощный дух, что в груди их еще живет искра отваги и энергии. Нужно только уметь и желать разжечь эту искру, и она снова запылает могучим огнем и снова осветит те области, где некогда славно подвизались потомки благородных новгородцев, и снова наши северные моря станут нашими морями...

Наша крепкая семья, сплоченная одинаковой для всех нас перспективой близкой гибели, решила бороться и идти вперед до изнеможения, в надежде хоть кому-нибудь из нас добраться до берега. Помимо нравственных мук, мы страшно страдали от жажды. Как безумные, набрасывались мы на снег, жевали его, глотали; но проходило несколько минут, и жажда еще больше усиливалась. Полжизни готовы были отдать за ковш воды. Матросы разгребали снег и жадно набрасывались на небольшие лужицы воды под ним, но они не замечали, что она соленая и что от нее еще больше пить захочется.

Устин убил тюленя — первый утонул, а второго достали. Подставили к ране чайные чашки и набрали крови. Жадно выпили теплую кровь, после чего Устин предложил по куску печени и легкого. Кровь великолепно утолила нам жажду и, кроме того, восстановила силы. Разрезали тюленя на куски, стали есть его мясо. А тюленьи мозги — положительно прекрасны (сырые). Все ели да похваливали!

Благодаря тюленю у нас явилась возможность согревать немного воды. Мы нарезали мелко, как спички, дерево, сделали из консервной жестянки нечто вроде подноса; затем обмазали палочки ворванью и подожгли; время от времени лишь подбавляли жиру и устроили себе таким образом великолепный очаг. Дерево перегорало, оставались угли, но они без конца тлели, лишь бы подбавляли жиру. Кусочки дерева служат как бы фитилем, а ворвань топливом. Мы берегли каждую щепочку, бумажку, тряпочку — все это было для нас неоцененный материал, в них теплилась искра нашей жизни. Мы ведь были в полной неизвестности, сколько еще будем носиться по океану на блуждающих льдах.

Таким путем мы нагревали себе воду градусов до 35, и каждому приходилось по полчашки. Эта на обычный вкус отвратительная, подогретая соленая вода казалась нам лучшим питьем и прекрасно утоляла жажду.

Так мы носились по воле ветра и течения до 3 октября, когда вдруг заметили, что на видимой нашему глазу ледяной поверхности образуются своего рода складки. Мы сообразили, что значит лед встретил где-то какую-то преграду. Утром я спрашиваю Устина:

— Видать берег? Далеко еще?

— Видать, да далеко. Только я чую дым чумовой, да собаки лают. Но лаю собак нельзя было придавать значение. Ведь это могли лаять наши собаки, которых разнесло на льдинах по морю. Как они отчаянно выли! Этот раздирающий душу жалобный вой издыхающих от голода собак целые дни стоял у нас в ушах... Матросы даже засмеялись над Устином. До того это казалось невероятным. Устин сконфузился.

— Ну, — говорю я своим, — надо вставать, согреть воды и идти вперед. У нас еще было немного сухарей, правда, они размокли, но мы преаппетитно съели их по ложке — нужно было думать о будущем. Тюленьего же мяса и ворвани было вдоволь.

На нас все было мокро. Одежда износилась: малицы повытянулись — пришлось их обрезать. В рукавах шерсть вылезла. Все приходило к концу. Наша жизнь тоже.

Напились чаю, собственно чаю у нас уже не было, а мы так называли смесь какао с тепловатой водой. Нужно идти, а как идти, если еле ноги переставляешь? Сидишь, уткнувшись в снег, и не хочешь ни говорить, ни смотреть друг на друга. Да и о чём говорить? Все уже переговорено. У всех только одна мысль — о смерти. Засыпая вечером, не надеешься еще раз увидеть рассвет... И боишься взглянуть другому в лицо, чтобы не прочесть на нем той же мысли, чтобы не увидеть этой страшной душевной борьбы. И так медленно, целой вечностью тянутся минуты безмолвия, нарушаемого лишь треском льдов.

Меня это чувство угнетало больше всех. Я ведь главный виновник. Я привел их сюда. И это сознание страшной ответственности за семь человеческих жизней не отымало у меня надежды до последней минуты.

Я вышел из-за шлюпки на льдину и вижу: вдали темнеется какое-то конусообразное пятно; над ним мерещатся шесты. К северу вижу еще такое же пятно, только поменьше. Наконец, вглядываясь, замечаю еще две какие-то точки, которые плавают между этими пятнами. Что это? Птицы? Зачем же им так странно летать? Напрягаю все свою зоркость, буквально весь ухожу в глаза. Стало яснеть, и теперь я прямо уверен, что это чум, люди!

Трофим Окулов смотрит в бинокль и ничего не видит. Меня это начинает даже злить. Я хочу собрать у всех последние силы, вызвать последнюю вспышку энергии, чтобы пробиться через эти бесконечные льды.

Я велю стрелять. Раздается выстрел. Мы слышим вскоре ответный выстрел. Значит, я не ошибся. Они видят нас.

С громким криком "ура", точно на неприятельскую позицию, ринулись мы вперед по льду к снежным сугробам. Силы пришли сами собой. Это сила агонии. Теперь нам ничего не страшно. Мы мокнем, не разбирая, лезем в воду, карабкаемся дальше, вперед — туда, к спасительной цели, где сможем и обогреться, и обсушиться.

Вдруг видим: самоеды отделились, двинулись вперед, в нашу сторону. Это они поехали на санях. Несомненно, это самоеды. Нас пронесло мимо. Самоеды поехали на траверз, прямо на нас. Вот они уже настолько приблизились, что можно перекликаться: понятно, приходилось кричать что было мочи.

Нас унесло больше, чем на 200 верст к югу, но было вовсе не так далеко от берега, как думали.

Но вот мы ясно разбираем, как самоеды кричат:

— Есть ли у вас лодка? Мы отвечаем:

— Очень маленькая!

— Тогда мы поедем за лодкой, — раздается с их стороны.

Двое из них поехали к нам, но пал сильный туман и застлал все кругом. Снова настали тяжелые минуты. Так близко спасение от неминуемой гибели, и вдруг такое несчастье! Неужели опять нас оторвет и понесет прочь. Сколько дней борьбы за жизнь — и смерть тогда, когда жизнь уже улыбается впереди!

Самоеды ездили больше часа, но показалось нам вечностью. Они действительно, привезли шлюпку. Прошло еще несколько времени, мы даже не могли определить сколько — и вот кудлатые головы самоедов мало-помалу стали вырисовываться в тумане. Прошло еще три-четыре минуты, и я их узнал. Какая прихотливая игра судьбы! Это были мои старые знакомые — Константин Вылка, Андрей Вылка и молодой самоед. Еще в 1896 году я жил с ними в Маточкином Шаре. Радостно поздоровались и, не теряя минуты, стали распределять вещи, часть в нашу шлюпку, а часть в шлюпку самоедов. Они сказали, что здесь место ненадежное, в любую минуту может оторвать и отнести в море. Общими усилиями двинулись к берегу и после ужасных трудов достигли еще троих самоедов: старика Максима Пырерку и двух молодых, из которых один был сын Константина — Илья, а другой Павел Лахэй. Когда присоединились к нам эти трое и начали помогать тащить шлюпки, дело пошло хорошо. Коридорами по тонкому льду, между высокими льдинами, дошли до собак и пали как убитые, кто где. Прошло несколько минут, и все мало-помалу дотянулись до мешка с сухарями. Жадно поглощали вкусные сухари с маслом и заедали снегом. Уложили вещи на собачьи сани и пошли к берегу. Через минут 30 мы, наконец, достигли желанного берега, упали на колени и горячо благодарили господа за спасение. Сели на собак и поехали в чум.

Никогда в жизни мне не приходилось, да и вряд ли придется, испытать еще раз такое состояние духа, какое было у меня, да и у всех нас в эти первые минуты. Хотелось прыгать, плясать, бежать без конца, без цели.

Какое счастье было сознавать на другое утро, когда мы проснулись, что мы не на плавучем льду, а на берегу. Всю ночь ветер дул с берега, и льды далеко унесло в море. Если бы мы не попали в эту ночь на берег, мы погибли бы несомненно.

Но какая ирония судьбы — наше судно прибило течением к этому же месту. Вместе с самоедами отправились на судно и сняли с него все ценное. Самую же яхту пришлось обречь на погибель, так как отстояться здесь зиму она вряд ли могла бы.

На всем огромном протяжении восточного берега Новой Земли в 1000 верст, обыкновенно, жителей нет; а эти самоеды пришли сюда только вчера изнутри острова, где они по реке Савиной ловили рыбу-гольца. Значит, на протяжении тысячи верст была только одна самоедская стоянка, и надо же было судьбе направить нас к этому месту. Если бы мы попали на берег не здесь, где самоеды, а на другое место — необитаемое, нам трудно было бы ориентироваться, где мы? Куда идти? Многие из нас отморозили бы руки, ноги, а иные и совсем не достигли бы Маточкина Шара. Одежда пропала, силы оставили нас, дня почти не стало: только ночь, вьюга, морозы.

У гостеприимных самоедов мы жили 2 недели. После в сопровождении их, в продолжение 3-х недель мы шли к Маточкину Шару, преодолев расстояние в 400 верст.

Тяжело идти в этих местах: день короткий, а ночь длинная. Для меня как художника на каждом шагу восставали картины одна интереснее другой. Масса световых эффектов, изумительные переливы тонов и красок в реке Белужьей. Но писать нельзя было: у меня не было ни красок, ни холстов: все пришлось побросать во время наших блужданий по льду. Да и надо было спешить в наш дом, пока еще не застигли снежные ураганы.

Неделю мы шли до становища Малые Кармакулы. Там встретили мы очень радушный прием в доме местного батюшки о. Дорофея и фельдшера Виноградова.

Когда мы направились к Маточкину Шару, настала оттепель. Подул западный ветер, и повалил не то дождь, не то сырой снег. Все у нас и на нас размокло. Потом наступил вдруг сильный мороз и налетел резкий ветер. Все мокрое на нас замерзло, это было как раз в Грибовой губе. Тут, к счастью, нашелся развалившийся дом каких-то промышленников, и один из самоедов, Фома Вылка, соорудил из него небольшую избушку. Правда, она была вся в дырах, но все же давала хоть какую-либо защиту от мороза.

Набрали мы плавника, затопили очажок, отогрелись и повеселели. Улеглись спать. Не обошлось без комических сцен с нашими матросами. Перспектива всего двадцати оставшихся до дома верст, несмотря на усталость и лишения, настраивала нас на смешливый лад. Один матрос, измученный дорогой, как сел на снег отдохнуть, так и примерз. Не будучи в силах встать, он кричит другому: "Помоги встать!" Но тот сам в таком же, положении.

Малицы примерзли. Третий, чуя такую оказию, влез в малицу наоборот — с подола ногами, и, таким образом, вылезть ему из нее было нетрудно. Он помог товарищам выкарабкаться и встать. Сами закоченевшие, кое-как размяли замерзшую одежду и двинулись в путь. Цель была уже близка и влекла к себе, заставляя забывать все кругом, и стужу, и голод, и жажду. Наконец, 31 октября мы попали в наш дом. Он показался нам раем.

Известный советский поэт М. А. Дудин в 1981 г. посвятил этой "драме во льдах" небольшую поэму.

"Баллада, написанная с опозданием, в знак благодарности, которую я не мог выразить вовремя"

Не ради обманчивой славы кадил,
Но к славе успехом приписан,
Когда-то на Северный полюс ходил
Прекрасный художник Борисов.

Он был по размаху другим не чета.
Не знал ни печали, ни горя.
И скрылся Архангельск. И вышла "Мечта"
В простор Ледовитого моря.

Под ветром попутным играла волна.
И, качкой волны не укачан,
Он встал у штурвала и выпил до дна
Сладчайшую чашу удачи.

Но Север не может прожить без беды,
Отвагу бедою карая.
И вмерзла "Мечта" в окаянные льды,
В проклятье полярного края.

И каждый собою в беде дорожит.
И трусость в беде неподсудна.
И в страхе кромешном команда бежит
Домой с обреченного судна.

А он остается, растерян и зол, —
Бунтарь одиночества, раб ли?
По синим торосам ползет произвол,
А в чаше надежды — ни капли.

Но жизнь не замкнет удивительный круг,
Играющий с гибелью в прятки.
И он побредёт, спотыкаясь, на юг
В гордыне своей без оглядки.

И песни его узловатая нить
Еще оборвется не скоро.
Он выйдет на берег, готовый испить
Горчайшую чашу позора.

Но прежде, судьбы прозревая черту,
Усталым невидящим взглядом
Увидит вернейшую верных "Мечту",
В разводье стоящую рядом.

Светлеет души благородной краса
В самом откровении цели.
... Я счастлив, что Вашей судьбы паруса
В зените моем шелестели.

Зимовка на Новой Земле

Попали в свой дом! Это только сухая регистрация факта. А надо представить себе картину возвращения. Радость была безграничная — они вырвались из ледяных объятий смерти. Им все еще трудно поверить, что страшные испытания остались позади, что драма во льдах окончилась и нет больше ледяного плена. Поразительно, что никто из полярных пилигримов не заболел. Казалось, простуда должна быть неизбежной.

Взволнованно встретил их остававшийся в доме молодой человек — Алексей Соболев.

— Алексей, давай, готовь нам баню, — обращаясь к Соболеву, сказал Борисов, как только переступил порог дома.

Не дослушав до конца сбивчивый рассказ о случившемся, Соболев помчался в баню топить печь и готовить (пилить) снег для котла.

А когда баня была жарко истоплена, это для всех был большой праздник. Вооружившись березовыми вениками, нещадно полосовали истосковавшиеся по горячей воде и парному жару свои уставшие тела. В эти минуты казалось, что не может быть большего счастья на всём белом свете. На время драма забыта, теперь вспоминались даже некоторые юмористические моменты в пережитом. Трунили друг над другом.

После бани устроили торжественный ужин. Даже Борисов, совершенно не пивший в ту пору ничего спиртного, выпил несколько рюмок коньяка. Все пили за спасение своих душ и за здоровье ненцев, которые были приглашены на ужин.

Наступили будни, началась работа. Для каждого было определено занятие. Борисов писал и рисовал пастелью и углем. Уже 4 ноября он рисует портрет одного из своих спасителей — Максима Пырерки с надписью: "Праотец новоземельский", а 11 — портрет К. Вылки с надписью: "Самоед Константин (Ханец) Вылка, убивший на своем веку более 100 белых медведей". В эту зиму Борисов создал целую серию портретов новоземельских ненцев. Кроме того, он приводит в порядок живописный материал, накопленный за летние месяцы. Дождавшись светлого времени, художник принялся за большие полотна.

Долгую зимнюю ночь все члены экспедиции перенесли необычно легко, все время были веселы и не замечали признаков цинги, как-то раньше бывало с зимовавшими полярными исследователями и промышленниками. Разумная организация жизни и деятельности спасала от заболевания цингой. В этом большая заслуга Борисова, с удивительной по тем временам обстоятельностью предусмотревшего все для зимовки в Арктике.

Для освещения дома было завезено пять бочек керосина, а наличие большого количества книг вполне занимало досуг зимовщиков. Питались свежим мясом диких оленей и молоком. Хотя был большой запас консервов, но прибегали к ним редко — не было нужды.

Дружно отметили встречу нового, 1901 года и нового столетия. Сохранилась фотография этой встречи. Уютная комната, на стенах наколоты этюды, ее обитатели хорошо одеты, здоровы и веселы. Глядя на эту фотографию, трудно себе представить, что этот пир происходил на Новой Земле 31 декабря 1900 года!

Желтым светом керосиновой лампы освещена мастерская. Рисовать при таком свете долго нельзя, устают глаза. В перерывах художник работает над отчетом, подробно записывает все пережитое. Приводя в порядок свои дневниковые записи, Борисов не забывает отметить, что экспедиции оказали помощь с риском для жизни: Максим Пырерка, Константин (Ханец) Вылка и Андрей (Халко) Вылка, а также оказали помощь без риска — Андрей Черный, его брат Григорий, Павел Аахэй и Илья Вылка, сын Константина Вылки.

Илье Вылке в эту пору было лет шестнадцать—восемнадцать, он не забыл, как ходил на этюды вместе с Борисовым еще в 1896 году. За четыре прошедшие года Илья не только повзрослел, но и кое-что усвоил из начальной грамоты рисования. Подаренные Борисовым карандаши и бумага принесли ему некоторую пользу. И теперь всю долгую полярную зиму юноша в свободное время находился в доме художника в его мастерской.

Мои встречи с Тыко Вылкой

Автору этих строк не раз доводилось встречаться с Ильей Константиновичем Вылкой и подолгу с ним беседовать. Происходили эти встречи в Архангельске. Я хотел услышать, как он помнит художника Борисова. И вот, проезжая как-то в 1950-х годах через Архангельск, в родной Красноборск, я задержался в нем на несколько дней и жил в гостинице "Интурист" (ныне "Двина"). Неуверенно, как бы на всякий случай, спросил дежурную, а не живет ли в гостинице И. К. Вылка? Каково же было мое удивление, когда в ответ услышал, что Вылка в гостинице жил, но на днях перешел в Дом колхозника. Минут через двадцать тот же вопрос задаю дежурной в Доме колхозника.

Ответ: "Он только что ушел. Ходит каждый вечер на речную пристань, сидит там на лавочке. Пойдите, он там".

Тыко Вылка, действительно, один сидел на лавочке и о чём-то сосредоточенно думал. Все в нем отражало какое-то философское самоуглубление. В этот момент мне подумалось, что так сидеть и молчать может не каждый, что это одинокое молчание Вылки, видимо, от привычки часто бывать сам-один среди безбрежного полярного пространства... И невольно, по какой-то ассоциативной связи, припомнилась ненецкая быль, которую рассказывал мне другой мой замечательный земляк, северный художник и сказочник Степан Григорьевич Писахов:

Раз, летней ночью на Новой Земле встретил я самоеда, который сидел на берегу и что-то пел. Подсел к нему и слушал его песню. Спросил: "О чём поешь, что думаешь?" И он мне сказал:

Вышел я ночью на гору,
Смотрю на солнце и на море,
А солнце смотрит на меня и на море
И хорошо нам втроем —
Солнцу, морю и мне

Вот, оказывается, о чём пел ненец. Эпическая красота заключена в этой песне, если эти строки можно назвать песней.

Возможно, и Вылка, когда я подходил к нему, думал что-нибудь подобное. И мне жаль было нарушить его внутренний покой. Однако, извинившись, пришлось это сделать.

— Здравствуйте, Илья Константинович, я племянник художника Борисова, хочу познакомиться с Вами и поговорить. У меня есть к Вам вопросы.

— А как ты меня узнал? — после некоторого замешательства ответил Вылка. — По самоедскому лицу?

— Да, нет, — говорю, — по одежде: мне сказала дежурная, что Вы одеты в темно-синий китель со светлыми пуговицами...

— А, так ты, значит, внучек Борисова?

— Не внучек, а племянник, — поправляю я.

Однако в дальнейшем разговоре Вылка упрямо продолжал называть меня внучком.

— Да, как сейчас вижу художника (он произнес худозника) Борисова, хороший был человек... Молодой еще был... Хорошо писал он Север потому, что знал его и любил, — по всему было видно, что эти воспоминания ему приятны. Не осталось и следа от той внутренней сосредоточенности, в которой я увидел его поначалу.

Долго мы сидели вдвоем в тот вечер и о многом говорили. Вспоминал Вылка и как сняли с плавучих льдов Борисова и его спутников 3 октября 1900 года.

— Несколькими чумами мы стояли в то время на Карском берегу у реки Савиной. Слышим с моря выстрелы... После сквозь туман стали различать и людей. Мой отец с другими самоедами достали лодку и через несколько часов всю борисовскую группу со льдины доставили на берег. А судно его было невиданным для всех нас — дерево, обшитое железом!

Благодаря Борисову Вылка еще мальчиком был хорошо знаком с тем, что окружает художника: мольберты, этюдники, кисти, краски, холст... Он наблюдал, как пишут картины и этюды. Все это, как признался мне Вылка, сильно подействовало на его воображение. Мог ли он после увиденного удержаться от искушения самому попробовать что-то писать? Возвращаясь в 1896 году с Новой Земли, Борисов, как уже говорилось, оставил ему бумагу и карандаши.

Вот еще тогда, в 1896 году, и началось, если можно так сказать, приобщение к искусству живописи Тыко Вылки. Началось, а после, как видим, и продолжилось.

Зима 1900/01 годов для Т. Вылки была подлинной художественной "академией": в доме на Новой Земле царила атмосфера художественного творчества.

Покидая Новую Землю, Борисов снова оставил Вылке бумагу, карандаши и на этот раз краски и кисти.

— Когда у меня кончилась бумага, — продолжал свой рассказ Вылка, — я стал рисовать на обратной стороне бумаги из-под чая. Свой первый рисунок, за который мне заплатили, я продал капитану какого-то норвежского судна. Капитан дал мне серебряный рубль.

Борисов не учил Вылку в прямом значении этого слова, и тем не менее следует считать, что именно он был первым учителем ненецкого художника.

Борисов не столько его научил, сколько приучил, пристрастил его к живописи, рисованию, заложил понимание формы, цвета, колорита. Ну а дальше — год пребывания в Училище живописи, ваяния и зодчества в Москве у В. В. Переплетчикова и А. Е. Архипова.

В 1911 году журналист П. Перцев писал о Тыко Вылке: Случайное соприкосновение с далекой, такой бесконечно далекой стихией искусства (по-видимому, знакомство с известным полярным художником Борисовым) зажгло в нем какой-то таинственный огонек, который, должно быть, и называется "призванием", — и страна оленей получит, может быть, в нем, наконец, своего изобразителя, после целой вечности художественного безмолвия.

Последняя моя встреча с Ильей Константиновичем в 1955 году была особенно интересной. Я показал ему ряд борисовских фотографий, на которых был и его отец, и другие ненцы. Почти всех он помнил и называл по имени. Был очень растроган. А вечером в гостинице он долго рассказывал и пел. На другой день мы пошли в фотоателье и вместе сфотографировались.

Расставаясь, Вылка сказал:

— Пойдем со мной на Новую Землю, тебя со мной на любой корабль возьмут, — ведь недаром же он был "президентом" Новой Земли!

Прошло несколько лет, и Тыко Вылки не стало, он умер в 1960 году.

Однажды, году в 1978—1979-м, меня навестили писатель Ю. Казаков и кинорежиссер А. Кордон. Я им был нужен как человек, хорошо знавший и Вылку и Борисова. В 1981 году ими был создан двухсерийный кинофильм "Великий самоед", главный герой которого Тыко Вылка, а одно из действующих лиц — художник Борисов.